264 (272). К Софронию, магистру (Известясь чрез диакона Актиака, что Софроний, вняв клеветам на св. Ва­силия, гневается на него, изъявляет удивление, что слушает он льстецов, и свидетельствует о себе, что с детства и до старости никого не предпочи­тал Софронию, а потому не мог предпочесть ему и Имития, и что в деле Мемнониевом нимало не шел против Софрония; и, пересказывая, что говорил по делу сему, просит отложить подозрения и Василиево к себе благорасположение почитать выше всякой клеветы. (Писано в последние годы Василиевой жизни.))

 Извещал меня диакон Актиак, что некоторые возбудили в тебе огорчение против меня своей клеветою, будто бы недруже­любно расположен я к твоей честности. А я и не подивился, что такого мужа сопровождают льстецы. Ибо людям весьма сильным обыкновенно оказываются такие низкие услуги: иные по недостатку собственных добрых качеств, которыми бы могли привести себя в известность, входят в милость чрез обнаружение чужих недостатков. И как ржа в пшенице есть тля, зарождаю­щаяся в самой пшенице, так почти и ласкательство, вкрадываю­щееся в дружбу, губительно для самой дружбы. Поэтому, как сказал, не подивился я, что иные, как шмели вкруг ульев, жужжат в твоем блистательном и чудном доме. Но весьма удивительным и вовсе неожиданным показалось мне то, что ты, человек особен­но известный степенностию нрава, согласился подставить им оба уха и принять клевету на меня, который, с юного возраста до этой старости питая любовь ко многим, никого, сколько знаю, не пред­почитал в дружбе твоему совершенству. Ибо хотя бы не убеж­дал меня разум любить тебя при таких твоих совершенствах, до­статочно было бы привычки, приобретенной с детства, чтобы при­вязать меня к душе твоей. А тебе известно, сколько навык силен в дружбе. Если же не показываю ничего соответственного тако­му расположению, то извини мою немощь. И сам ты в доказа­тельство благорасположения, конечно, потребуешь от меня не дел, но одного произволения, желания тебе всего лучшего. И не дай Бог дойти тебе когда-нибудь до того, чтобы иметь нужду в бла­годеянии столь малых людей, как я!

 Поэтому как стал бы я говорить или действовать вопреки те­бе по делу Мемнониеву? Ибо диакон рассказывал мне это. Как предпочел бы дружбе твоей богатство Имития, человека, до та­кой степени расточающего свое имущество? Но во всем этом нет нимало правды; я ничего не говорил и не делал вопреки те­бе. А тем, которые говорят ложь, подало, может быть, повод ска­занное мною некоторым из заводивших шум, а именно: «Если этот человек решился намерение свое привести в исполнение, то будете ли шуметь или нет, непременно желаемое будет, хотя вы го­ворите, хотя молчите. Если же передумает, то не вмешивайте по­чтеннейшего имени моего друга и под видом усердия к своему покровителю не домогайтесь приобрести себе какую-нибудь вы­году внушением страха и угрозами». Самому же завещателю ни лично, ни чрез другого ничего не говорил я об этом деле ни важ­ного, ни маловажного. И ты не должен не верить этому, если не почитаешь меня человеком вовсе отчаянным, который ни во что не ставит этот великий грех — ложь. Напротив того, и в этом деле совершенно оставь подозрение на меня, и во всем прочем мое расположение к тебе ставь выше клеветы, подражая Алек­сандру, который, получив письмо о злоумышлении врага, поелику в это самое время взял в руки лекарство, чтобы его выпить, не только не поверил клеветнику, но вместе и письмо прочел, и ле­карство выпил. Ибо думаю ставить себя не ниже кого-либо из сделавшихся известными своею дружбою, потому что никогда не был изобличен погрешившим против дружбы, а сверх того приял от Бога заповедь любви, которая делает меня твоим должником не только по общей человеческой природе, но и потому, что при­знаю тебя благодетелем как в частности себе самому, так и оте­честву.