Проблема эта, к сожалению, довольно абстрактна. У протестантизма есть своя социальная доктрина, хорошая или плохая — это неважно, но она есть. Она, конечно, претерпевала определенные изменения, она была связана и с прогрессивным направлением, и с более консервативным. Сейчас, например, американские фундаменталисты (крайние протестантские консерваторы) подняли вопрос о том, должен ли христианин вмешиваться в политику. «Хватит, — говорят они, — идея об отделении Церкви от государства — ложная, мы должны идти в политику». У них много миллионеров, которые их поддерживают.

По–моему, они все‑таки правы, говоря, что политическая жизнь должна обязательно определяться духовными ценностями. Но это отвлеченно. А в конкретной жизни получается, что всякая политика, правая или левая, всегда несет в себе множество аспектов. В ней полно лжи, лжи неизбежной — недаром говорят, что политика грязная вещь. Политика страшно прагматична: ее не интересует человек, она преследует интересы определенных людей, группировок… Политика есть политика.

По существу политика, как правило, аморальна, она действует по принципу «победителей не судят», и «историки потом все оправдают». И если американские христиане–протестанты, которые рвутся сейчас в политику, войдут во власть, — они запачкаются, что уже и происходит. Поэтому известные проповедники, такие, как Билли Грэм и другие, — они колеблются: им и хочется влиять на общество, что закономерно и правильно, но с другой стороны, когда их начинают втягивать в эту мясорубку политических интриг, они чувствуют, что попадают просто в зубы дьяволу.

Вначале в протестантизме существовала определенная идея о том, что судьба каждого человека решена заранее. Есть избранные, и ты узнаешь о том, избран ты или нет, если тебе в жизни будет везти (я очень упрощенно говорю). Поэтому каждый должен выполнять свой долг! — работать, честно трудиться, накапливать. Помните старика Гранде? Вот это классический образец такого человека, который перед Богом отвечает, что он достиг этого и, значит, он «в порядке», потому что выполнил свой долг. Кстати, протестантизм создал тем самым капиталистическую систему, — не в прямом смысле слова, но очень повлиял на формирование идеи капитала, идеи накопления и прочего.

Католическая система действительно все время модифицируется, в ней есть разные элементы. Она находится в постоянном поиске, потому что стремится к созданию некоей модели справедливого распределения материальных благ и какого‑то оптимального варианта социальной структуры. Но если мы будем объективны, то заметим, что несмотря на глубокие работы католических монахов и богословов в области политэкономии, марксизма, работы в области социальной политики, — окончательно модель не выработана. Но есть сумма определенных документов, которая называется «Социальной доктриной Церкви».

Теперь о том, что делается у нас, в православии… Поскольку у нас Церковь, как организация людей, играла влиятельную роль только до Петра Первого, она имела дело с княжеской, великокняжеской и монархической структурой. И ее идея заключалась в том, чтобы татарщине, анархии, хаосу противопоставить единую централизованную, 6огопомазанную власть. Исторически это было «прогрессивно», как у нас говорилось, потому что в условиях ордынского ига, становления Московского царства, действительно, это было ново. Но вы заметьте, что «спасибо» за это не сказали, что царская власть, едва став на ноги, немедленно отбросила слово Церкви.

Я не буду обращаться к истории, а просто обращусь к кинематографу, который вам ближе. Вспомните фильм «Иван Грозный». Хотя в общем фильм насквозь лживый, но там есть такой момент: когда Иван Грозный коронуется, митрополит Макарий пытается ему что‑то сказать, но тот уже стоит и на него только глазами «зыркает». А потом стычки его с митрополитом Филиппом, которого он и заточил, и велел задушить. Митрополит Филипп выступал против террора. Он согласился стать из монахов митрополитом при условии, что будет «иметь право печалованъя». У нас многие современные стилизаторы иногда думают, что «печалованье» — это от «печалиться», и употребляют это слово, думая, что по–славянски оно звучит красивей.

«Печалованье» — значит «ходатайство» о заключенных. И пользуясь этим устным обещанием царя, митрополит стал вступаться за репрессированных, за совершенно невинных людей, и известно, чем все это кончилось.

Кстати, патриарх Никон, который был отстранен одним из первых Романовых, потому что царю казалось, будто он захватывает власть, он ведь тоже назывался «великий государь». И Церковь как социальная сила была разрушена. Может быть, это сильно сказано, но она была отстранена от деятельности. И поэтому естественно, что никакой социальной доктрины вырабатывать в условиях нового общества, общества XVIII–XIX веков и, тем более, XX века, она даже не могла и пытаться. Только русские религиозные философы: сперва Чаадаев, потом Владимир Соловьев, Бердяев, Франки ряд других — пытались предложить в этом направлении умозрительные модели.

Можно развернуть сейчас панораму предлагаемых ими моделей — они довольно разнообразны — но строго говоря, их нельзя считать социальной доктриной Православной Церкви. Значит, мы находимся в таком моменте, когда такой доктрины нет. И если что и осталось от сложившейся дореволюционной традиции, то это традиция поддержания порядка, монархии. Поэтому когда рухнул царский режим, все страшно растерялись, несмотря на то, что как режим он причинял Церкви в основном только зло\ Хотя, может быть, лично никто из царей этого не хотел (я имею в виду царей XIX века).

Но достаточно сказать, что Николай I исключительно тормозил издание Библии в течение всего своего правления. И когда люди пытались ходатайствовать об этом, например архимандрит Макарий Глухарев, алтайский миссионер, — его за это наказали. Он писал, посылал свои переводы в столицу, писал на имя императора, что нельзя оставлять народ без Слова Божия, что славянский уже не понимают, ему не отвечали; тогда он написал: «Вам мало 14–го декабря, наводнения в Петербурге?!» — тогда его наказали, и все. Так было, пока не умер император.

Нужны были для Русской Церкви Соборы — Николай II не разрешал их созывать, и Собор был созван только после Февральской революции. Контроль был полный. Но несмотря на это, инерция сохранилась, привычка сохранилась. Поэтому мы свободны от какой‑нибудь обязательной социальной доктрины. Но у нас есть наследие, которое оставила нам мысль от Чаадаева до Зеньковского, Лосского, и особенно Федотова.

Немножко о Георгии Петровиче Федотове. Это был знаменитый историк, он создал одну из самых ярких социальных концепций. Он жил тут до 1925 года, вынужден был уехать в силу трудных обстоятельств и умер в Америке в 1951 году…

Его считали за границей «коммуниствующим», и за это изгнали из Парижского богословского института. Но он был просто человеком объективным, настоящим православным христианином, который не хотел превращаться в такого махрового монархиста или антисоветчика. Он говорил то, что думал, и когда его изгнали, Бердяев написал гневную статью: «Есть ли в православии свобода совести?» У него и у Вышеславцева были свои представления о социальной доктрине. Но это будут все высказывания частных мыслителей.

 

Значит, у православия нет социальной доктрины и она не может оказывать влияния на социальную жизнь?

Причина тут очень простая. Дело в том, что в Византии государство очень цепко держалось за социальную жизнь, и оно соответственно парализовало и церковную жизнь, и в результате все лучшие силы Церкви покинули общество. Все поэты, писатели, богословы — они все бежали из городов! Они все бежали за стены монастырей! Все они, все 100% были монахами! Причем монахами, которые, конечно, шли иногда на столкновение с государством, но это были редчайшие случаи, например, это было в период иконоборческого кризиса. В общем, можно так сказать, что Византийская Церковь бежала в пустыню. Естественно, она уже не занималась социальными вопросами. Она решала, кстати, социальные проблемы у себя, в монастырях, где существовала общежительная система, то есть такой малый общинный коммунизм.

 

Г. П. Федотов (1886-1951)

 

Да, демократическая традиция развивалась очень медленно, и она в любом обществе развивается достаточно медленно. Почему? Потому что есть очень важный тезис: монархическая структура, когда некий управляет, имеет, очень грубо говоря, происхождение зоологическое. Потому что в животном мире для удобства выживания вида и группы живых существ, четвероногих или пернатых, должна над всем господствовать воля одного — самца или самки. Поэтому волчьи стаи, стада слонов, оленей и многих других живых существ управляются вожаками. Вожаки ведут караваны птиц, они ведут охотничьи группы на ловлю. Это естественно.

Это перенял человек, и монархия здесь вполне, так сказать, работает. Монархия не обязательно в смысле «царизм», а мон–архия, то есть единовластие. И в животном мире нет демократии… Во всяком случае, весьма трудно найти. Разве что когда некоторые животные приносят своих детенышей, чтобы их приняли в состав стаи, то существует ритуал принятия: самки их там где‑то рождают, слегка выкармливают, а когда они могут на ножках идти, они их приводят как бы на «профсоюзное собрание», и те их там обнюхивают, облизывают и принимают. В общем, это едва ли можно считать демократией, это скорей процесс их включения в эту группу.

Демократия возникает тогда, когда начинает проявляться коллективная воля, она есть специфически человеческое явление, но позднее. И если вы посмотрите на карту мира V века до Рождества Христова, то увидите: колоссальные континенты, которые находятся под властью деспотов, тиранов, монархов, диктаторов, — и крошечные, микроскопические территории земли, типа Афинского полиса, города-государства, где практикуется эта демократия. Пусть это не развитая демократия, рабовладельческая демократия, но все‑таки какие‑то элементы демократизма там были. Там было сознание, что «голос народа» может повлиять на существующий порядок вещей.

Известно, как пал Фемистокл, — есть некая история, ставшая легендой: подошел к нему один человек, у которого был бюллетень против него, но он был неграмотный, и он сказал: «Напиши мне имя Фемистокл, я хочу тоже против него голосовать». И он считал себя столь обязанным соблюдать эти правила, что написал: «Фемистокл», чтобы тот проголосовал против него… Это, конечно, было просто какое‑то чудо, некоторая нелепость на фоне других государств.

А у персов, которые воевали с греками в этот период, была типичная деспотия. Потом в Римской империи были небольшие элементы демократии, но в общем можно сказать, что демократия с трудом пробивает себе путь. С величайшим трудом… Человеческий род еще долго будет высиживать это яйцо. И может быть, мы находимся у самых истоков этого процесса.

[…] Нам кажется, что кругом — свободный, демократический мир. Но, может быть, сейчас картина на географической карте мира ненамного лучше. Это в XIX веке думали, что есть преуспевающая европейская демократия, а остальные — черные, рыжие, желтые — это все неважно, демократия всюду насаждает прогресс, она процветает и учит этих «детей природы».

Сейчас все изменилось. Например, в Индии англичане, несмотря на недостатки их правления, привили демократические нравы индийскому обществу. Но там же и остались совсем другие вещи: там резня, там правит династия Неру–Ганди — это ведь уже третьи правители династии! Значит, остались еще монархические традиции. Но мы должны быть терпеливы и не должны думать, что при нас произойдут какие‑то необыкновенные чудеса и изменения. Вода камень точит, процесс совершается.

Переходя с глобального на свое, я могу вам сказать, что демократия зиждется на смирении, когда человек способен услышать мнение другого человека, понять позицию другого человека, быть открытым к его вкусам и мнениям. Это и есть смирение, и с этого начинается демократия. Люди, которые у нас назывались членами демократического движения, на самом деле по психологии очень часто были диктаторами, и сталкиваясь с ними, я видел, насколько они в душе своей чужды понятию демократии.

Значит, демократия — это психология. Кстати, в понятие «интеллигентный человек» Чехов включал как раз умение чувствовать другого, понять точку зрения другого — вот это и есть интеллигентный человек. Но этот цветок надо выращивать долго! Это высшее произведение душевной структуры, и когда оно будет развиваться, — из него может вырасти нечто полезное для общества и будет влиять на общество. А перестроить структуру общества, сделать его самым демократичным, если в нем народы или народ несет в себе тоталитарную психологию, — из этого ничего не выйдет.

 

А склонность к тоталитаризму — это же плохой сигнал?

Да нет. Когда человек духовно растет, эта склонность уменьшается; когда человек примитивен — он всегда склонен к тоталитаризму.

 

Содержит ли общественная идеология элементы тоталитаризма или она вообще настолько аморфна, что никаких конкретных структур в ней нельзя выделить?

Во всяком случае, выделить сейчас трудно, и для того чтобы нам охарактеризовать сознание общества, необходимо провести какой‑то эксперимент, например, провести социологические опросы, но этого нет. Иначе наши выводы будут легкомысленны. Ведь техническая и гуманитарная интеллигенция в Москве — это одно, а шахтерские районы где‑нибудь на Украине — другое. У нас полный плюрализм. Прибалтийская группа народов — третье.

Кавказ — четвертое: там глубоко буржуазная психология, но при этом — крестьянская, сохранившая традицию. Поэтому народы Кавказа, несмотря на свою древность, не вымерли, так как сохранили связь с землей и сохранили традиции. И несмотря на то что над ними были и турки, и прочие завоеватели, они все равно устояли. Им не дано было тогда властвовать в истории, но они устояли и сохранили свои ценности…

Нам надо выносить яйцо свободного духа и передать его следующим поколениям. Это как принцип Гюйгенса: когда падает капля, от нее идут круги, от каждой точки кругов идут еще круги, и так далее. Потому что на самом деле в большой популяции, как говорят в биологии, есть все. И у нас очень большая популяция, в ней есть все, в ней варятся зачатки всех направлений. Так же и в Православной Церкви имеются зачатки всех направлений, самых правых и самых левых, но уже заметно, что идет постепенная дифференциация, но это еще долгий процесс. Уже больше нет такого, что если православный человек — ты можешь сказать о его социальном и идейном лице.

 

Сильны ли демократические принципы в православии в количественном отношении?

Три или четыре миллиона американских православных, — я сталкивался с ними когда-то, — они ни к чему не тяготеют, они живут, как американцы, американским образом жизни. Конечно, они демократы, но не потому что они православные, а потому что они американцы. Что касается Греции, где православие господствует, то там были «черные полковники» — тоталитаризм, сейчас там демократия…

 

Видимо, миссия Православной Церкви, ее центр тяжести — не в социальной сфере. Можно ли так считать?

Я думаю, что все‑таки это так. Хотя в эпоху великокняжеской Московской Руси, конечно, социальное влияние Церкви было. Но это влияние было скорее каритативным (от латинского сагИаз — милосердие), то есть Церковь активно участвовала в каритативной деятельности.

Понимаете, сегодня мы не можем в должной мере оценить, какое это имело огромное значение. Потому что сейчас есть детские дома (пусть они неважные, но они есть!), существуют приюты, существуют больницы — все это существует, мы к этому привыкли, как к траве. Но тогда же ничего этого не было, и все это создавала Церковь. Все! Человек, которому надо было где‑то найти помощь, — он находил ее только в Церкви. Если начинались голод, эпидемия, если куда‑то надо было деться больным и старым людям, если где‑то надо было содержать детей, — это можно было сделать только в Церкви.

Большую роль играли здесь монастыри. Помните «Мцыри»? — ведь в основу положен реальный факт: бедный мальчик, пленный — его приютил монастырь. Вот эта социально-каритативная функция была присуща Церкви даже в синодальную эпоху, то есть в XVIII-XIX веках.

Мы с некоторым равнодушием говорим о благотворительности, на самом деле значение ее велико.

3 октября 1987 г.