Святитель Иоанн Златоуст, собрание сочинений. Том первый. Книга первая.

Предисловие

Нет надобности много распространяться о значении творений святых отцов церкви для духовнаго просвещения. Святоотеческия творения именно суть тот неисчерпаемый источник, из котораго вытекает все православное богословие. Это рудник, в котором заключается вся сумма богословскаго знания в его непосредственной чистоте и целости. Вся последующая работа богословской мысли состоит лишь в том, чтобы разрабатывать этот богатейший рудник и добытыми в нем сокровищами возвышать и украшать духовную жизнь новейших поколений. Величайшие представители святоотеческой литературы были поистине гении, которые, отличаясь необычайно высокими дарованиями, обширным и глубоким образованием, обнимавшим как науки духовныя, так и светския, и пламенною отзывчивостью сердца, притом жили и действовали в такия времена и при таких обстоятельствах, когда требовалось необычайное напряжение мысли и чувства, которыя нашли себе выражение в творениях, отличающихся изумительным богатством и разнообразием содержания. И особенно в этом отношении замечательны творения св. Иоанна Златоуста, которыя составляют целую библиотеку богословской литературы ея золотого века. Не даром его именно произведения составляли любимейшее чтение наших предков, с любовию и тщанием переписывавших эти творения, собиравших их в "Златоструи" и "Измарагды" и почерпавших из них невыразимую "книжную сладость". Это действительно всеобъемлющий духовный гений, и в его многотомных трудах может найти себе удовлетворение всякий ум, ищущий духовной истины и глубокаго назидания.

Творения св. отцов уже рано, можно сказать с самого принятия христианства на Руси, сделались главным предметом чтения и письменности у наших предков. Но из всех святоотеческих творений действительно ни одни еще не были так любимы и так распространены в нашей древней письменности, как именно творения св. Иоанна Златоуста. В его духе русский народ опознал нечто сродное своему собственному духу. В его творениях наших "книжных почитателей" пленяло то, что в них, и особенно его поучениях, богатство мысли соединяется с необыкновенным красноречием, которое состоит преимущественно в ясности, естественности и простоте, или особенно в психологическом приспособлении содержания и тона бесед или поучений к духовному состоянию слушателей. Не менее пленяло читателей и внутреннее содержание его наставлений. Иоанн Златоуст преимущественно проповедник любви к ближним, и эта, проникающая все его слова и действия, любовь влияла на здоровое, неиспорченное искусственным образованием сердце с неотразимою силою, и тот дух щедрой милостыни, которою особенно отличались наши благочестивые предки и в которой самым естественным образом выражалась их христианская любовь к меньшей, обездоленной-нищей братии, ясно обнаруживает сродство с подобным же духом Златоуста. Начало славянских переводов из творений Иоанна Златоуста относится к самой древней поре славянской письменности. Уже болгарским царем Симеоном составлен был из слов и бесед этого св. отца весьма обширный сборник с приданным ему характерным названием "Златоструй [1]". К самому первому времени славянской письменности принадлежало, очевидно, и собрание слов И. Златоуста, дошедшее до нас в Супральской рукописи XI века. Тут помещен перевод двадцати его слов, - других сравнительно с помещенными в Златоструе Симеона. Одна из его бесед помещена в Святославовом сборнике 1073 года. Из древнейших собственно русских памятников, семнадцать слов Златоуста находятся в Четьи-Минеи XII века (за май месяц) и семь слов в сборнике Троицко-Сергиевой Лавры XII века. Не замедлил перейти к нам и труд болгарскаго царя Симеона "Златоструй", именно в списках XII века, при чем о популярности этого сборника можно судить потому, что уже в древнейших списках его ясно дает о себе знать рука чисто русских "списателей", которые результаты своих дум и чувств при чтении творений любимаго отца церкви вольно или невольно вносили в переписывавшиеся ими экземпляры сборника. Рядом с "Златоструем" перешли к нам и другие сборники творений Златоуста, как напр. "Маргарит", "Учительное Евангелие" (состоящее из собрания 75 слов Златоуста на евангельския чтения) и другие. Но о любви наших предков к творениям великаго отца может еще более свидетельствовать тот факт, что они не только пользовались готовыми сборниками, но и сами составляли их. Так уже очень рано у нас стали появляться сборники самостоятельные, принадлежавшие собственно русским "списателям". Наиболее известными из них были, так называемые, "Златоусты", распространенные во многих списках особенно XIV-XVII веков, хотя первыя редакции их несомненно появились гораздо раньше. Сюда же должны быть отнесены и так называемые "Измарагды", также весьма распространенный вид сборников из творений св. Иоанна Златоуста, который наконец приобрел столь широкую популярность, что его имя сделалось, так сказать, синонимом всякой "книжной сладости" и под его именем нередко издавались даже собрания творений иных отцов, отчасти и самих русских духовных писателей, среди которых не замедлил явиться и свой самородный русский Златоуст, каковой высокопочетный титул прилагался, как известно, к Кириллу епископу Туровскому (почил в конце XII века).

Но хотя творения св. И. Златоуста были издавна любимым чтением наших предков, однако они никогда еще не появлялись у нас в более или менее систематическом или полном собрании. Обыкновенно переводились, издавались и переиздавались отдельныя творения или даже отдельныя места из них. Более полное сравнительно собрание творений св. отца (именно бесед на послания св. ап. Павла, как любимейшаго предмета толкований великаго святителя) на церковно-славянском языке было сделано в XVII столетии при киевской лавре, каковое издание воспроизведено в типографии св. Синода в 1894 году. Что касается судьбы творений великаго отца собственно на русском языке, то в этом отношении нельзя не видеть три ясно обозначающияся стадии. Уже с самаго основания при С.-Петербургской духовной академии старейшаго духовнаго журнала "Христианскаго Чтения" (в 1821 г.) творения св. И. Златоуста были главным источником для содержания книжек этого журнала, самым своим названием предполагавшаго преимущественно предметы назидательные, которые и заимствовались по частям из творений этого великаго отца, при чем переводились лишь отдельныя, особенно назидательныя места из них, и только особенно выдающияся и важныя творения, в роде "слов о священстве", явились в целом виде. Так дело продолжалось до 1847 года, когда в виду усилившагося запроса на духовную пищу подобный способ перевода и издания творений Златоуста оказался недостаточным, вследствие чего в С.-Петербургской духовной академии возникла мысль приступить к переводу и изданию не отдельных только мест, а целых творений Златоуста. Эта мысль, нашедшая полное одобрение Св. Синода, была энергично осуществляема корпорацией академии, и в течение следующих двадцати лет книжки журнала постоянно украшались творениями св. Златоуста, которыя вместе с тем издавались и отдельно. Так продолжалось дело до 1866 года, которым закончилась эта переводческая и издательская деятельность академии, частью потому, что большая часть творений были уже переведены, а еще более потому, что наступившия в обществе новыя умственныя веяния отвлекли внимание тружеников духовной науки в другую сторону, и они должны были, оставив разработку положительных истин православно-христианского учения, выступить в качестве защитников этих истин против начавшаго вздыматься против них яраго неверия и отрицания. На таком боевом положении богословская наука находилась в течение почти целых тридцати лет и только теперь опять в обществе начала заявлять о себе потребность в более положительной духовной пище, удовлетворение которой и лежит опять на обязанности высших духовных школ. На встречу этой именно потребности и идет Спб. духовная академия, выступая с "Полным собранием творений св. Иоанна Златоуста", каковое издание представляет собою третью стадию в судьбе этих творений на русском языке.

В виду предположения дать именно "полное собрание" творений великаго отца и вселенскаго учителя церкви, весьма важно знать, какое именно издание подлинника принято в основу этого русскаго издания. Творения св. Иоанна Златоуста имели несколько изданий, о достоинстве которых можно судить по следующему краткому очерку.

Уже вскоре после изобретения книгопечатания на западе стали делаться попытки к изданию творений св. Иоанна, но эти издания большею частью содержали в себе латинские переводы отдельных творений и их частей. Собственно, греческий текст в более или менее исправной форме явился в 1529 году, когда изданы были в Вене - "typis Stephani et fratrum" - беседы его на послания св. ап. Павла с предисловием Максима Доната. Позже за этим изданием, уже в конце XVI и начале XVII века, последовало издание толкований на Новый Завет вообще, сделанное Коммелином, типографом в Гейдельберге, в четырех томах in folio, в 1591-1602 гг. Интерес к творениям святаго отца стал быстро возрастать, и чрез десять лет, именно в 1612 году, явилось великолепное издание уже всех его творений - в восьми толстых томах in folio. Это издание, предпринятое усердием Генри Савилия, напечатано было в Этоне. Савилий, родившийся в 1549 году, был известный в свое время английский ученый, одинаково отличавшийся познаниями в математике и греческом языке, которыя он в течение некотораго времени даже преподавал королеве Елизавете. Король Иаков I предлагал ему повышения в церкви и государстве, но он отклонил эту честь, хотя и принял рыцарство в 1604 г. Около этого времени у него умер его единственный сын и отселе он всецело посвятил себя делу преуспения науки. В Оксфорде он основал на свой счет две профессорския кафедры - по геометрии и астрономии, а также и библиотеку, снабженную математическими книгами для пользования профессоров. Но усладой его жизни в это время было особенно чтение и изучение творений св. Иоанна Златоуста, и он, порешив сделать эти творения доступными и для других, предпринял полное собрание его творений, и не щадил на это издание ни труда, ни денег. Он лично с этою целию побывал во всех главнейших библиотеках Европы, изследовал находившиеся в них манускрипты, и благодаря любезности и содействию английских посланников, а также и выдающихся ученых за границей, нанятым от него переписчикам открыт был доступ в библиотеки Парижа, Базеля, Аугсбурга, Мюнхена, Вены и других городов. В основу издания он положил печатный экземпляр Коммелинова издания, причем, тщательно сравнив его с пятью манускриптами, разночтения их он отмечал на полях (хотя и не совсем по ясному плану). Главное значение этого издания стоит в предисловиях и примечаниях, из которых иныя сделаны Казаубоном и другими учеными того времени, хотя лучшия из них принадлежат самому Савилию. Все расходы, потребовавшиеся для исполнения этого великолепнаго издания, восходили до 8,000 фунтов стерлингов, что на наши деньги составит более 80,000 рублей. Жена самоотверженнаго ученаго была так недовольна такими громадными расходами на непонятное ей издание, равно как и необычайною его преданностью этому делу, что не раз грозила даже сжечь все издание.

В издании Савилия творения св. Иоанна Златоуста явились только в своем греческом подлиннике. Этим оказана была громадная услуга науке и ученым ея представителям, а также и тем немногим избранникам, которым доступен был греческий язык. Для огромнаго же большинства даже образованнаго общества это издание было недоступно. Оно нуждалось в переводе, если не на народный, то хотя бы, по крайней мере, на общераспространенный на западе язык латинский. Вот почему не замедлило появиться и такое издание. Этот труд принял на себя французский ученый Фронтон Дуцей, который независимо от Савилия, но в дружелюбном взаимообщении с ним порешил не только сделать издание полнаго собрания творений св. отца, но и снабдить их латинскими переводами, причем в тех случаях, когда не оказывалось на лицо хорошаго латинскаго перевода известнаго творения уже из существующих, он делал таковой самолично. Смерть его прервала этот почетный труд, который, однако, через несколько времени принят был на себя двумя братьями Фредериком и Клодом Морель, и закончен последним из них в 1633 году. Это собрание издано было в Париже в 1636 году - в двенадцати больших in folio томах. В основу издания опять положен был печатный экземпляр издания Коммелина, и хотя в нем также были допущены некоторыя изменения, но меньше, чем это было в издании Савилия.

Таким образом, издание творений св. Иоанна имело уже не малую историю и на него положено было не мало трудов. Дуцеево издание, как разсчитанное на широкий круг читателей, именно способных понимать латинский язык (а он доступен был всем более или менее образованным людям того времени не только на западе, но и в России), действительно разошлось скорее, чем Савилиево; чрез несколько десятилетий стала чувствоваться потребность в новом издании, и оно совершено было ученым бенедиктинцем Бернардом Монфоконом. Автор этого знаменитаго бенедиктинскаго издания состоял сначала на военной службе, но уже в 20-летнем возрасте оставил эту службу и поступил в Бенедиктинский монашеский орден, где нашел свое истинное призвание и сделался одним из знаменитейших литературных деятелей не только своего, но и последующих времен. В 1698 году бенедиктинцы закончили предпринятыя ими издания творений св. Афанасия и блаж. Августина и, вслед затем, начали делать приготовления к полному изданию творений Златоуста, которому они порешили посвятить целых тридцать лет. Монфокон с его начитанностию в святоотеческой литературе оказался в этом деле незаменимым человеком. Он послан был в Италию, где, в течение трех лет, занимался разбором рукописей в библиотеках. По своем возвращении он испросил себе у начальников ордена позволения взять с собою четырех или пять человек братии для сверки манускриптов в королевской библиотеке в Париже, равно как и в известнейших библиотеках частных лиц. Труды их продолжались более тринадцати лет; открыто было в названных библиотеках более 300 манускриптов, в которых содержались различныя части творений Златоуста. Монфокон между тем вошел в сношения с учеными различных стран Европы, чтобы, при помощи их, достать еще больше материала и произвесть дальнейшую сводку и сверку манускриптов. Результатом этого было то, что, после более чем двадцатилетняго непрерывнаго труда, Монфокон произвел издание, в котором многия творения впервые увидели свет, а другия, остававшияся неполными в прежних изданиях, представлены были в их законченном виде. Но труд был так громаден, что, не смотря на все усилия, текст есть наименее удовлетворенная сторона издания. Работавший уже в новейшее сравнительно время ученый англичанин Фильд открыл, что восемь главных манускриптов, служивших основой издания, не подвергнуты были достаточно тщательной сводке и что хотя в нем рекомендуется особенно издание Савилия, однако в действительности издатель более следовал изданию Мореля (Дуцея), которое представляло собою почти не более, как воспроизведение первоначальнаго Коммелинова издания. Главное значение этого издания состоит в предисловиях, написанных Монфоконом в каждой серии бесед и к каждому отдельному творению, при чем в них полно и обстоятельно обсуждается хронология, содержание и характер творения. В хронологическом распорядке творений издание Монфокона также делает большой шаг вперед по сравнению с изданиями Савилия и Дуцея, которыя даже вообще и не пытались установить этой порядок. В последнем XIII-м томе содержится жизнеописание св. Иоанна Златоуста, весьма объемистый указатель, а также и ряд разсуждений касательно учения, дисциплины и ересей, существовавших во времена Златоуста, причем эти разсуждения поясняются и подтверждаются изречениями, собранными из самых его творений. В общем это издание нельзя не признать чудесным памятником способности и предприимчивости знаменитаго издателя, особенно если принять во внимание, что ко времени завершения труда Монфокону было уже 83 года от рода и он более пятидесяти лет проработал над литературными трудами всякаго рода. Он умер в 1741 году, а его труд переиздавался и после него, причем последнее издание было сделано в Париже в 1839 г.

Наконец, последнее полное издание творений св. Иоанна Златоуста сделано аббатом Минем, известным издателем знаменитой Патрологии латинских и греческих отцов церкви. Жак Поль Минь (Migne) родился на заре нашего века - в 1800 году и прославился своей знаменитой книгопечатней, основанной в Птит-Монруже, близ Парижа, которая сделалась колыбелью многочисленных богословских и главным образом патристических творений. Его знаменитая Патрология [2], начавшая выходить в свет с 1844 года, составила две огромныя серии в 379 томов чрезвычайно убористой печати, при чем латинская серия заключала 217 томов и греческая 162 тома. В последнюю, вышедшую в двойном греческом и латинском тексте, вошли и творения св. И. Златоуста (с XLVII тома греческой серии). Это его новейшее издание творений Златоуста состоит из 13 томов (Париж 1863 г.) и в общем представляет собою воспроизведение бенедиктинскаго издания, хотя имеет более удобную, сподручную для пользования форму и заключает в себе некоторыя из лучших исправлений, примечаний и предисловий новейших толкователей и издателей, напр. из ученых трудов Фильда в его критическом издании Бесед на ев. от Матфея, при чем не мало в этом издании сделано и самим ученым аббатом-издателем.

Таким образом, издание Миня, положенное и в основу предлагаемаго в русском переводе полнаго собрания творений св. Иоанна Златоуста, есть, так сказать, результат всех предшествующих ученых работ, и как поэтому, так и вследствие своей удобной формы, при чем греческий и латинский тексты следуют страница за страницей, это издание есть самое распространенное и общеизвестное, и нет такого более или менее образованнаго богословски человека, который бы так или иначе не соприкасался с этим изданием и не был бы знаком с его формой и содержанием. Делаемое в русском издании указание на страницы или - вернее - столбцы издания Миня [3] представляет немалое удобство для русских читателей, которые захотели бы проверить известныя места по подлиннику, как к этому особенно часто приходится прибегать молодым студентам-богословам при составлении своих курсовых диссертаций.

Издание Миня, к сожалению, подверглось бедственной участи: в 1868 году весь не распроданный запас его сгорел вместе со всей типографией, так что экземпляры его не особенно доступны теперь и колеблются в цене от 180 до 200 марок, т.е. около ста рублей на наши деньги. Но и эта цена в сущности не особенно высока, если принять во внимание огромную массу содержащагося в нем материала.

Полное русское издание при данной ему постановке для подписчиков духовно-академических журналов будет стоить почти в десять раз дешевле [4].

Что касается русскаго перевода, то в этом отношении приложены все старания к тому, чтобы сделать его возможно более точным при передаче подлинника. Конечно, чтобы достигнуть совершенства, для этого даже и переводчикам и справщикам нужно бы обладать тем изумительным богатством, чудесною силою и легкостью языка в выражении мыслей и чувств, какими обладал сам великий святитель - автор этих творений. Но это требование неосуществимо, даже по различию самого духа греческаго и русскаго языков; поэтому редакцией принята более скромная задача - возможно точнее воспроизводить мысли и даже обороты подлинника, так чтобы при чтении этих творений невольно чувствовался лежащий в основе их греческий подлинник. В тех случаях, когда дух русскаго языка требовал бы выражений, заставляющих отступать от подлинника, редакция, следуя мудрым правилам приснопамятнаго святителя московскаго Филарета, всегда предпочитала давать первенствующее право подлиннику, хотя бы это было отчасти в ущерб правам русскаго языка. Творения святых отцов - такой великий литературный памятник, что каждое слово в них имеет полное право на неприкосновенность, даже в новейших переводах.

В заключение с чувством глубокой признательности можем заявить, что архипастыри отечественной церкви отнеслись к этому изданию с тем просвещенным сочувствием и благословением, с которыми они встречают всякое предприятие, содействующее духовному просвещению и религиозно-нравственному воспитанию вверенного их попечению православнаго народа. Это высокое сочувствие служит лучшим поощрением для тружеников духовной академии и прочным ручательством за успешное доведение предпринятаго ими крупнаго издания до желанного конца.

  1. Подробнее см. об этих сборниках у А. С. Архангельскаго: К изучению древнерусской литературы. Спб. 1888 г., стр. 53 и след. О "Златоструе" собственно см. специальное сочинение В. Малинина: Изследование Златоструя по рукописи XII века Импер. публичной библиотеки ^
  2. Cursus Patrologiae completas seu bibliotheca universalis, integra, uniformis, commoda oeconomica ss. partum, doctorum scriptorumque ecclesiasticorum... accurante J. P. Migne. Petite Montrouge ^
  3. В данном электронном издании эти указания не приводятся. (Прим. подготовителя эл. издания) ^
  4. В новейших переводах полное собрание творений св. И. Златоуста имеется только на французском языке. На немецком, английском и других европейских языках есть только "избранныя" творения великаго святителя. Таким образом русское издание будет вторым полным переводом во всем христианском мире ^

Жизнь и труды святого Иоанна Златоуста, архиепископа Константинопольского

Святый Иоанн, получивший за свое духовное красноречие имя Златоустаго, принадлежит к сонму тех великих церковных светил, которыя украшали собою духовное небо святой вселенской Церкви в четвертом веке по Рождестве Христовом. Это был век замечательный во всех отношениях. Св. Церковь, пережив страшныя времена гонений, когда все силы зла вооружались против нея, чтобы сокрушить ее и стереть с лица земли, наконец восторжествовала над ними, и на престоле римских императоров возсели ея сыны, которые воздали должную дань чести своей св. матери. Но с достижением внешняго господства в мире еще не закончилась внутренняя борьба с отживавшими силами язычества. Напротив, чувствуя приближение своей полной гибели, язычество напрягало все свои силы, чтобы если не открыто, то тайно подрывать христианство, и так как массы народа еще коснели в языческом заблуждении, то усилия язычества не оставались безплодными. В народах происходило необычайное движение умов, так как они не могли уже не понимать светозарной истины христианства, но в то же время еще опутаны были сетями языческих обычаев и нравов, проникавших ядом суеверия, заблуждения и растления всю их жизнь. Пользуясь этим неопределившимся состоянием, многие лжеучители находили для себя восприимчивую почву среди народа и успешно сеяли семена ересей и заблуждений, которыя по временам гордо поднимали голову, угрожая самому существованию Христовой истины. Так одна из опаснейших ересей, именно арианская, одно время едва не заполонила весь восток и получила господство даже в самой столице его - Царьграде, так что православные имели себе убежище только в одной домовой церкви, а все другие храмы осквернялись богохульственными гимнами Ария. Но неложно обетование божественнаго Основателя и Главы Церкви, что "и врата ада не одолеют ея". Когда буря еретическаго заблуждения достигла наивысшей силы и угрожала поглотить корабль Церкви, во главе ея явился целый ряд великих кормчих, которые, обладая необычайными дарованиями, мужественно провели вверенный им корабль среди всех подводных камней и яростных треволнений и навсегда укрепили его в тихой пристани на несокрушимом якоре истины православия. Среди таких кормчих особенно прославились четыре великих мужа, имена которых как светила блистают на страницах летописей святой Церкви. Это были святые Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, самыя названия которых навсегда сделались символом духовнаго величия. Каждый из них по силе своего высокаго дарования послужил святой Церкви и все они доселе чтутся как святые вселенские учители, озарившие вселенную светом своего православнаго учения. Но и среди них особенно дивен был по богатству и разнообразию своих духовных дарований святый Иоанн, учение котораго просвещало вселенную, вдохновенное слово жгло сердца людей, а жизнь, исполненная трудов и испытаний, сделалась неистощимым источником назидания и укрепления для всех воинов Христовых, подвизающихся на поле духовной брани против мрачных сил злобы, тьмы и заблуждения.

Глава первая. Детство, юность и подвижничество св. Иоанна (347-380)

Святый Иоанн, получивший за свое духовное красноречие имя Златоустаго, принадлежит к сонму тех великих церковных светил, которыя украшали собою духовное небо святой вселенской Церкви в четвертом веке по Рождестве Христовом. Это был век замечательный во всех отношениях. Св. Церковь, пережив страшныя времена гонений, когда все силы зла вооружались против нея, чтобы сокрушить ее и стереть с лица земли, наконец восторжествовала над ними, и на престоле римских императоров возсели ея сыны, которые воздали должную дань чести своей св. матери. Но с достижением внешняго господства в мире еще не закончилась внутренняя борьба с отживавшими силами язычества. Напротив, чувствуя приближение своей полной гибели, язычество напрягало все свои силы, чтобы если не открыто, то тайно подрывать христианство, и так как массы народа еще коснели в языческом заблуждении, то усилия язычества не оставались безплодными. В народах происходило необычайное движение умов, так как они не могли уже не понимать светозарной истины христианства, но в то же время еще опутаны были сетями языческих обычаев и нравов, проникавших ядом суеверия, заблуждения и растления всю их жизнь. Пользуясь этим неопределившимся состоянием, многие лжеучители находили для себя восприимчивую почву среди народа и успешно сеяли семена ересей и заблуждений, которыя по временам гордо поднимали голову, угрожая самому существованию Христовой истины. Так одна из опаснейших ересей, именно арианская, одно время едва не заполонила весь восток и получила господство даже в самой столице его - Царьграде, так что православные имели себе убежище только в одной домовой церкви, а все другие храмы осквернялись богохульственными гимнами Ария. Но неложно обетование божественнаго Основателя и Главы Церкви, что "и врата ада не одолеют ея". Когда буря еретическаго заблуждения достигла наивысшей силы и угрожала поглотить корабль Церкви, во главе ея явился целый ряд великих кормчих, которые, обладая необычайными дарованиями, мужественно провели вверенный им корабль среди всех подводных камней и яростных треволнений и навсегда укрепили его в тихой пристани на несокрушимом якоре истины православия. Среди таких кормчих особенно прославились четыре великих мужа, имена которых как светила блистают на страницах летописей святой Церкви. Это были святые Афанасий Великий, Василий Великий, Григорий Богослов и Иоанн Златоуст, самыя названия которых навсегда сделались символом духовнаго величия. Каждый из них по силе своего высокаго дарования послужил святой Церкви и все они доселе чтутся как святые вселенские учители, озарившие вселенную светом своего православнаго учения. Но и среди них особенно дивен был по богатству и разнообразию своих духовных дарований святый Иоанн, учение котораго просвещало вселенную, вдохновенное слово жгло сердца людей, а жизнь, исполненная трудов и испытаний, сделалась неистощимым источником назидания и укрепления для всех воинов Христовых, подвизающихся на поле духовной брани против мрачных сил злобы, тьмы и заблуждения.

Часть 1

В точности неизвестно, в каком собственно году родился великий святитель: писатели расходятся в своих мнениях касательно этого на десять лет. По более вероятному предположению Иоанн родился около 347 года по Р. Христовом, в Антиохии. Его родители были люди знатные и богатые. Отец его Секунд занимал высокую должность воеводы в императорском войске, а мать Анфуса была весьма образованной для своего времени женщиной и вместе с тем примерной супругой и матерью семейства. Оба они были христиане, и притом не по имени только, как это нередко случалось в то переходное время, а истинные и действительные христиане, преданные св. Церкви: известно, что сестра Секунда, тетка Иоанна, состояла даже диакониссой в антиохийской церкви. В таком именно благочестивом доме и родился Иоанн. Секунд и Анфуса были еще люди молодые и у них было только еще двое малюток - девочка двух лет и новорожденный мальчик Иоанн, - радость и утешение своих родителей. Но не успело это благочестивое семейство насладиться своим счастьем, как его постигло великое горе: во цвете лет и служебных надежд скончался глава его - Секунд, оставив по себе молодую вдову Анфусу с двумя малютками. Горе молодой матери, которой было всего двадцать лет от роду, было безгранично. Правда, она не нуждалась в средствах жизни, так как имела значительное состояние; но ея нравственныя муки были тяжелее материальной нужды. Молодая и неопытная, она неизбежно должна была сделаться предметом разных искательств со стороны многих ложных друзей, которые не прочь были воспользоваться ея богатством, и всякая другая женщина в ея положении легко могла бы сделаться жертвою если не увлечений, то обмана и обольщения. Но Анфуса представляла собою одну из тех великих женщин, которыя, вполне сознавая свое истинное назначение и достоинство, стояли выше всех увлечений и житейской суеты. Как христианка, она взглянула на свое несчастье, как на испытание свыше и, отбросив всякую мысль о вторичном замужестве, порешила забыть о себе и всецело посвятить себя материнской заботе об осиротевших малютках. И она исполнила это решение с такою непоколебимостью, что вызвала невольное удивление в язычниках. Знаменитый языческий ритор Ливаний, узнав впоследствии о ея материнском самоотвержении, невольно и с удивлением воскликнул: "Ах, какия у христиан есть женщины!" Решимость ея не ослабела и от новаго горя, поразившаго ея материнское сердце. Ея маленькая дочь скоро скончалась, и Анфуса осталась одна с своим сыном, который и сделался предметом всей ея любви и материнских забот и вместе надежд.

Принадлежа к высшему обществу и сама будучи женщиной образованной, Анфуса не преминула дать своему сыну наилучшее по тогдашнему времени воспитание. Удалившись от всех развлечений мира и всецело сосредоточившись в своем маленьком семействе, она сама могла преподать своему сыну первые начатки образования, и это было величайшим благом для Иоанна. Из уст любящей матери он получил первые уроки чтения и письма, и первыми словами, которыя он научился складывать и читать, несомненно были слова св. Писания, которое было любимым чтением Анфусы, находившей в нем утешение в своем преждевременном вдовстве. Эти первые уроки на всю жизнь запечатлелись в душе Иоанна, и если он впоследствии сам постоянно, так сказать, дышал и питался словом Божиим и истолкование его сделал главною задачей всей своей жизни, то эту любовь к нему он несомненно воспринял под влиянием своей благочестивой матери. Так прошло детство и наступило отрочество мальчика. Его положение требовало дальнейшаго образования; Анфуса приложила все старание об этом и, не жалея никаких средств, предоставляла все удобства для образования и самообразования своего сына. Неизвестно, как и где собственно получал свое дальнейшее образование Иоанн, дома ли при помощи наемных учителей, или в какой нибудь христианской школе. Антиохия славилась своими школами и была своего рода сирийскими Афинами. Там было много языческих школ всякаго рода, которыя славились своими учителями, блиставшими напыщенным красноречием и туманной философией, а рядом с ними были школы христианския, где главным образом преподавалось и истолковывалось слово Божие, хотя не пренебрегалось и общее знание, насколько оно могло быть почерпаемо у лучших представителей классическаго мира. Так или иначе, Иоанн получал книжное образование, но оно составляло только часть его воспитания, которое Промысл Божий, предуготовляя своего избранника к его будущему великому назначению, вел и иным способом, давая ему наглядно постигнуть всю тщету отживающаго язычества и величие и святость христианства. В это именно время, когда Иоанну было 14-15 лет и когда, следовательно, его душа только что раскрывалась к сознательному восприятию окружавших его событий и явлений, язычество делало последнюю отчаянную попытку побороть христианство. Представителем его выступил император Юлиан Отступник. Овладев императорским престолом, он сбросил с себя маску лицемернаго благочестия и выступил открытым врагом христианства, ненависть к которому уже давно таилась в его душе. Повсюду он начал поднимать разлагавшееся язычество и вместе с тем унижать и подавлять христианство. Так как Антиохия была одним из главных оплотов христианства, которое там именно впервые и выступило под своим собственным именем [1] и имело славных учителей и доблестных исповедников, то Юлиан непреминул обратить свое внимание на этот очаг ненавистной ему религии и принял все меры к тому, чтобы подавить и истребить ее. При этом однако он был слишком дальновиден, чтобы действовать на подобие прежних императоров-гонителей. Он знал из истории, что грубое гонительство не может достигнуть истребления той религии, для которой кровь ея мучеников и исповедников всегда была плодотворным семенем, и поэтому он прибег к другим мерам и стал действовать с одной стороны положительно, поднимая унылый дух язычников, а с другой - отрицательно, подвергая христианство всевозможным стеснениям, издевательствам и сатирам, в способности к которым нельзя было отказать этому царственному вероотступнику. Направляясь в Антиохию, Юлиан не преминул посетить ея предместье Дафну, где был славившийся в свое время храм Аполлона. Некогда храм этот с окружавшей его священной рощей был местом постоянных языческих торжеств и молений, но теперь Юлиан поражен был его пустотой. Даже жертву не из чего было принести и встретивший его жрец должен был заколоть по случаю этого неожиданнаго торжества своего собственнаго гуся. Эта картина глубоко поразила Юлиана, и тем более, что тут же поблизости находившийся христианский храм, в котором находились почитавшияся христианами мощи св. Вавилы, оглашался священными песнопениями и наполнен был молящимися. Юлиан не стерпел и тогда же велел закрыть христианский храм и мощи из него удалить. Это несправедливое распоряжение однако не подавило духа христиан. Они совершили торжественное перенесение мощей, и когда совершалась эта величественная процессия, оглашавшая окресности и улицы Антиохии пением стихов псалма: "да посрамятся кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолах своих", то Юлиан ясно мог видеть многочисленность христиан и их восторженную преданность своей вере. Тогда изменяя своему философскому спокойствию и лицемерной веротерпимости, он велел арестовать многих христиан, бросить их в тюрьму, а некоторых даже приказал подвергнуть пыткам. Между тем гнев небесный разразился над капищем идольским. Храм Аполлона, о котором так заботился Юлиан, был поражен ударом молнии и сгорел до тла. Ярость Юлиана была безгранична и он, заподозрив христиан в поджоге, велел закрыть главный христианский храм в Антиохии, при чем престарелый пресвитер его св. Феодорит, отказавшийся выдать языческим властям священнейшия принадлежности храма, был предан мученической смерти. Одна знатная вдова Публия подвергалась побоям за то только, что когда Юлиан проходил мимо ворот ея дома, из него послышалось пение псалма: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!" Двое из молодых военачальников императорской гвардии, Иувентин и Максимин, однажды в товарищеской компании выразили жалобу на эти несправедливости правительства по отношению к христианам, и по доносу немедленно были арестованы, заключены в тюрьму, и когда они отказались склониться к язычеству, то Юлиан приказал их казнить, и они ночью были обезглавлены, а тела их с должными почестями погребены были христианами. Давая волю своей ярости, Юлиан однако в то же время понимал, что христианства нельзя подавить подобными жестокостями, которыя только поднимали мужество и дух в христианах. Поэтому он действовал и иными способами, именно литературным путем. Он сам писал сатиры на христианство, издавал сочинения в опровержение чудес и божества Иисуса Христа, старался выставить христиан темными и невежественными фанатиками и суеверами, а сам в то же время всячески стеснял для них способы образования, запрещая им преподавать в школах и закрывая самыя школы, облагал христиан большими налогами, конфисковал церковныя имущества и изгонял епископов и священников, в войсках обходил христиан наградами, в провинциях ставил губернаторами лиц, известных своею ненавистью к христианству и сквозь пальцы смотрел на усердие их в искоренении ненавистной ему веры всякими, часто кровавыми средствами. Когда один из префектов обратил его внимание на совершающаяся в провинциях жестокости над христианами, то он в негодовании воскликнул: "что за беда, если десять галилеян падут от руки одного язычника!" Наконец, в вящшее издевательство над христианством, он порешил возстановить в Иерусалиме храм иудейский, чтобы тем опровергнуть предсказание И. Христа о его полном разрушении.

Все эти события происходили на глазах отрока Иоанна. Хотя он уже в отрочестве отличался необычайною для его лет сосредоточенностью, избегал сотоварищества и любил предаваться в тиши своего дома уединенным размышлениям, почерпая из чтения св. Писания и своего глубокаго духовнаго существа материал для своего образования, однако он не мог вполне оставаться равнодушным к тому, что происходило вне его дома, и так как его благочестивая мать несомненно переживала много тревожных дней во времена этих гонений на христианство, то и он должен был разделять ея тревоги и опасения. Можно даже думать, что он принимал живое участие в делах христиан. Читая его восторженное похвальное слово, произнесенное впоследствии над гробом святых исповедников веры Христовой, доблестных воинов Иувентина и Максимина, нельзя не выносить того впечатления, что он сам когда-то участвовал в погребении этих мучеников и сам со множеством других христиан проливал над их обезглавленными трупами горячия слезы [2]. Неистовства Юлиана закончились с его заслуженною гибелью во время персидскаго похода, когда он, смертельно раненый, в безумной ярости бросал к солнцу комья грязи с своею запекшеюся кровью и в предсмертном издыхании воскликнул: "Ты победил меня, Галилеянин!" После него престол перешел к Иовиану, который в течение своего короткаго царствования старался загладить вред, причиненный христианству его предшественником: он возстановил на воинском знамени имя Христа, освободил церкви от налогов, возвратил епископов из ссылки. Так же действовал и его преемник Валентиниан, и хотя он совершил крупную ошибку, пригласив в соправители себе Валента, которому предоставил восток, но в общем он старался излечить раны, нанесенныя христианству царственным вероотступником, и действительно не мало сделал в этом отношении, предписав напр. празднование воскреснаго дня и запретив разныя волшебства и ночныя жертвоприношения, под предлогом которых язычники совершали всевозможныя гнусности и поддерживали в массах народа вражду к христианству.

К этому более спокойному времени Иоанн был уже юношей. При вступлении Валентиниана на престол Иоанну было уже около 18 лет, и из него разцвел прекрасный если не телом, то душой юноша. Материнское сердце Анфусы восторгалось при виде ея сына, который как сокровище охраняемый ею в течение столь многих лет от всяких вредных влияний и опасностей, теперь проявлял все признаки великих дарований. И любящая мать сочла своим долгом дать ему возможность устроиться в мире согласно с его положением и дарованиями. Для успеха на житейском поприще ему необходимо было закончить свое образование каким-нибудь специальным курсом, и она, заметив в нем предрасположение к ораторству и глубокомыслию, предоставила ему возможность поступить в школу знаменитейшаго в то время учителя красноречия Ливания. Это был язычник-софист, один из ближайших пособников Юлиана. Подобно ему, он упорно держался язычества и мечтал о возрождении его на новых философских началах. К христианству он относился свысока, и хотя не питал к нему ожесточенной вражды, но не прочь был посмеяться над его странными-де верованиями в какого-то сына плотника. Посетив однажды христианскую школу в Антиохии, находившуюся под руководством весьма набожнаго и строгаго учителя-христианина, Ливаний с иронией спросил последняго: "а что поделывает теперь сын плотника?" На этот кощунственный вопрос учитель серьезно ответил: "Тот, Кого ты насмешливо называешь сыном плотника, в действительности есть Господь и Творец неба и земли. Он, добавил учитель, строит теперь погребальныя дроги". Вскоре после этого пришло известие о неожиданной смерти Юлиана, и насмешливый ритор не мог не призадуматься над полученным им от христианскаго учителя ответом. Во всяком случае он не отличался какою-нибудь фанатическою, слепою враждою к христианству, а потому и прохождение курса высшаго красноречия у него не было опасным даже для христианских юношей. У него, например, учился св. Василий Великий и даже впоследствии поддерживал переписку с ним. Не мог опасаться никаких дурных влияний от него и святой Иоанн, который, воспитавшись в благочестивом доме своей матери, теперь был уже вполне воином Христовым, умевшим владеть духовным оружием для отражения всяких нападений на свою веру. И он с свойственною ему жаждою к знанию отдался высшей науке, и сразу обнаружил такия дарования и стал делать такие успехи, что невольно восторгал своего учителя. Последней отчасти не без тревоги видел, как в его школе выростал этот необычайный оратор, который угрожал со временем затьмить самого учителя, и это тем более безпокоило его, что Иоанн был христианин и готовился быть великим глашатаем и проповедником христианства, между тем как сам Ливаний все еще надеялся воскресить разлагавшийся труп язычества. Нет сомнения, что старому софисту крайне хотелось бы склонить молодого оратора к своим убеждениям и эта тайная надежда заставляла его с особенным вниманием относиться к своему любимому ученику. Но надежда его оказалась тщетной. Иоанн в это время уже почти наметил свой жизненный путь, порешив посвятить себя на служение своему Господу Иисусу Христу, и старый софист, будучи на своем смертном одре, с искреннею скорбию ответил своим приближенным на вопрос, кого бы он желал назначить своим преемником по школе: - "Иоанна, простонал он, если бы не похитили его у нас христиане [3]".

Рядом с красноречием Иоанн изучал и философию у некоего философа Андрагафия, также славившагося в Антиохии. Философия в это время уже давно потеряла свой прежний класичесский характер и под нею разумелось по преимуществу поверхностное изучение прежних философских систем, при чем недостаток глубины мысли прикрывался потоками туманнаго и напыщеннаго красноречия. Но более выдающиеся представители философии всетаки умели придавать своей науке характер некотораго любомудрия, и если им удавалось проникать в законы духовной жизни человека, то этим уже они оказывали услугу своим ученикам, так как обращали их внимание от пестроты внешних явлений в таинственную область духовнаго мира. К числу такого рода философов вероятно принадлежал и Андрагафий, и если Иоанн впоследствии проявлял изумительную способность проникать в глубочайшие тайники душевной жизни людей, чем блистают его проповеди и трактаты, то помимо природной духовной проницательности он обязан был этим не мало и своему учителю.

  1. Деян. Апост. XI, 26 ^
  2. См. Похвальное слово св. мученикам Иувентину и Максимину. В новом русском издании войдет во II-й том ^
  3. Созом. VIII, с.2 ^

Часть 2

Покончив свое образование, Иоанн во всеоружии талантов и знаний готов был вступить на жизненный путь. Перед ним, как знатным и блестяще образованным юношей, открывалось широкое поприще. По своему положению он мог бы поступить и на государственную службу; но недавно пережитые крутые перевороты на императорском престоле, отзывавшиеся и на всей администрации, могли подорвать доверие к прочности подобного рода службы, и потому Иоанн предпочел более свободное занятие - адвокатурой, - занятие, которое, не стесняя человека известными обязанностями, в то же время открывало молодым, даровитым людям путь к высокому и почетному положению в обществе. Вся почти знатная молодежь того времени начинала свою общественную жизнь адвокатурой и ею занимались напр. святые Василий Великий, Амвросий Медиоланский, Сульпиций Север и другие знаменитости того времени. Это занятие сразу ввело Иоанна в бурный круговорот жизни, и он стал лицом к лицу с тем миром неправд, козней, обид и угнетений, вражды и лжи, слез и злорадства, из которых слагается обыденная жизнь людей и которых он не знал в мирном доме своей благочестивой матери. Эта оборотная сторона жизни, хотя и претила его неиспорченной душе, однако дала ему возможность познакомиться с той бездной неправд и порока, которая часто прикрывается ложью и лицемерием, но на суде выступает во всем своем безобразии, и эта именно судейская деятельность и дала Иоанну впоследствии возможность изображать пороки с такою безпощадностью, которая, обнажая их во всей гнусности, тем самым возбуждала невольное отвращение к ним. Адвокатство вместе с тем приучило его к публичному ораторству, и он сразу же обнаружил на этом поприще такие блестящие успехи, что им невольно восхищался его старый учитель Ливаний. Молодому адвокату очевидно предстояло блестящая будущность: его ораторство приобретало ему обширную известность, которая, давая ему изобильныя денежныя средства, вместе с тем открывала дорогу и к высшим государственным должностям. Из среды именно наиболее даровитых адвокатов, приобревших себе имя в судах, правительство приглашало лиц, которым представляло управление провинциями, и Иоанн, идя по такой дороге, мог постепенно достигнуть высших должностей - подпрефекта, префекта, патриция и консула, с каковым саном соединялся и титул "знаменитый" - illustris. И показанная сторона этой жизни не могла не увлекать юношу, который только что выглянул на широкий свет Божий, тем более, что с этой жизнью неразлучны были и всякия общественныя удовольствия и развлечения. Человек общества должен был непременно посещать театры и цирки и волей-неволей отдаваться тем увлечениям и страстям, которыми светские люди старались наполнить пустоту своей жизни. И Иоанн действительно с своими молодыми друзьями и товарищами посещал эти места развлечений, - но тут именно его неиспорченная натура более всего и возмутилась против такой пустоты. Как адвокатство, так и эти развлечения с неотразимою очевидностью показали ему всю пустоту и ложь подобной жизни и он увидел, как далек этот действительный мир с его неправдами и злобами, с его страстями и пороками, от того божественнаго идеала, который предносился ему, когда он, по его собственному любимому выражению, напоив свою душу из чистаго источника св. Писания, с непорочным сердцем вступил на поприще жизни. Его душа не могла выдержать этого испытания, и он порешил порвать всякую связь с этим негодным миром лжи и неправды, чтобы всецело посвятить себя на служение Богу и стремлению к тому духовному совершенству, которое сделалось потребностью его души.

Этому благотворному перевороту много посодействовал один из его ближайших друзей и сверстников, именно Василий [1]. Иоанн восторженно говорит о дружбе, которая связывала его с ним еще в отрочестве. "Много было у меня друзей, говорит он в начале своей книги "О священстве", искренних и верных, знавших и строго соблюдавших законы дружбы; но из многих один превосходил всех других любовию ко мне. Он всегда был неразлучным спутником моим: мы учились одним и тем же наукам и имели одних и тех же учителей; с одинаковою охотою и ревностью занимались красноречием и одинаковыя имели желания, проистекавшия из одних и тех же занятий". Но вот между друзьями легла тень разделения. Когда Иоанн отдался светской общественной жизни, его друг Василий посвятил себя "истинному любомудрию", т.е. принял иночество. Пример истиннаго друга не мог не повлиять и на Иоанна и хотя он в течение некотораго времени предавался еще житейским мечтам и увлечениям, но виденная им оборотная сторона мирской жизни настолько поразила его, что и он стал понемногу освобождаться от житейской бури, опять сблизился с Василием, который не преминул оказать на него все доброе влияние, к какому только способна истинная дружба и - Иоанн порешил бросить этот жалкий, суетный мир с его злобами и нескончаемыми треволнениями, чтобы также всецело посвятить себя Богу и истинному любомудрию.

Друг глубоко обрадовался этой перемене в жизни своего сотоварища, и намерение их совместно подвизаться на поприще иноческой жизни готово было осуществиться. Но неожиданно встретилось важное препятствие, и именно - со стороны благочестивой Анфусы. Воспитав своего сына и поставив его на житейскую дорогу, она достигла цели своих многолетних забот и, как мать, конечно радовалась успехам своего сына. Правда, она не могла не безпокоиться, при виде того, как ея юноша-сын отдавался житейской буре, и потому она, по ея собственным словам, ежедневно подвергалась за него тысяче опасений, но утешалась тем, что пройдет пыл молодости и ея возлюбленный сын, достигнув возраста мужа совершеннаго, вместе с тем придет в меру возраста Христова и сделается в общественной жизни достойным и своего положения и христианскаго звания. Какою же скорбию поражено было ея нежное материнское сердце, когда она узнала, что ея возлюбленный Иоанн порешил вступить в иноческую жизнь! Все ея надежды разлетались в прах, и она не могла этого вынести. Призвав на помощь всю силу убедительности своей материнской любви, она со слезами стала умолять его, не повергать ее во второе вдовство и сиротство, и эти слезы не могли не поколебать его решения. Он отказался от своей мысли и остался в доме матери, хотя теперь уже был совершенно чужд всяких мирских увлечений и всецело предавался подвигам благочестия, изучая священное Писание, которое навсегда сделалось главным источником, напоявшим его жаждущую душу. Вместе с Василием, они посещали особую подвижническую школу, где св. Писание преподавалось известнейшими в то время учителями - пресвитерами Флавианом и Диодором, и эти благочестивые учителя и особенно Диодор окончательно укрепили его в мысли посвятить себя подвигам учительства и благочестия. Вероятно чрез эту школу, а может быть уже раньше, Иоанн сблизился с благочестивым епископом Мелетием, который, обратив внимание на даровитаго и благочестиваго юношу, привязал его к себе и совершил над ним св. таинство крещения. В это время Иоанну было около 22 лет (369 г.). Причина, почему так долго откладывалось его крещение, объясняется отчасти обычаем того времени - откладывать крещение до зрелаго возраста, когда пройдут все увлечения молодости, а также, вероятно, и обстоятельствами времени. Антиохийская церковь в это время обуревалась печальными смутами, которыя производились арианами. Захватив власть в свои руки, они дерзко и сильно теснили православных, посеевая притом раздоры и между ними самими, так что благочестивый епископ их Мелетий несколько раз подвергался изгнанию. В таком положении дело находилось в первые годы детства Иоанна и с промежутками продолжалось в течение более двадцати лет. Поэтому вполне естественно, что глубокопреданная православной церкви Анфуса и с этой стороны имела достаточно оснований откладывать крещение своего сына, чтобы не сделаться сообщницей пагубной ереси. Теперь смута несколько улеглась, епископ Мелетий мог возвратиться в Антиохию и вновь занял свой престол, и христиане Антиохии могли с спокойною совестью и безопасно принимать крещение. Крещение оказало на Иоанна глубокое действие. Если уже и прежде он порешил посвятить себя духовной жизни, то теперь, приняв баню возрождения, он всею душею прилепился к подвигам благочестия, и архипастырь Мелетий, заметив его благочестивыя наклонности, возвел его в должность чтеца, которая дала ему возможность вполне удовлетворить свою любовь к чтению св. Писания. Чтобы всецело сосредоточиться на этом упражнении, Иоанн даже наложил на себя обет воздержания в слове и - недавний адвокат и оратор - сделался почти молчальником: удерживался от всякаго празднословия и шуток и этим накоплял в себе духовныя силы, которыя понадобились ему впоследствии.

Между тем в Антиохии опять начались смуты; ариане, пользуясь содействием императора Валента, вновь начали теснить православных и Мелетий сослан был в заточение. Положение православных вообще было тяжело, а служителей церкви в особенности. Для Иоанна прибавилось еще новое огорчение: скончалась его благочестивая мать Анфуса. Он остался одиноким, и тогда он порешил совсем покончить с этим грешным миром, исполненным всяческих смут, треволнений и огорчений, и удалиться в пустыню - для отшельнической жизни. Его друг Василий торжествовал и радовался за своего сверстника, и оба они старались вообще о том, чтобы как можно больше друзей и товарищей своей юности обратить к этому истинному любомудрию. Сам, пылая ревностию к духовному подвижничеству, Иоанн поэтому был тем более огорчен, когда узнал, что один из его друзей, еще недавно предававшийся истинному любомудрию и стремившийся к подвижничеству, изменил своему решению и, увлекшись любовию к некоей Ермионе, задумал оставить отшельничество и жениться на своей возлюбленной. До крайности огорченный этим, Иоанн написал своему другу два чрезвычайно сильных и красноречивых увещания, в которых, оплакав падение своего друга и изобразив суетность мира с его прелестями, призывал Феодора оставить свою суетную мысль и возвратиться к любомудрию. Увещания - это первое его христиански-назидательное творение - возымели силу и Феодор раскаялся в своей слабости, возвратился к подвижничеству и впоследствии был епископом мопсуестским [2].

Молодые друзья со всем пылом юности отдались духовным подвигам, и Иоанн теперь соперничал с своим другом Василием в делах благочестия: подвизаясь сам, он и других поощрял к подвигам делом и словом, возбуждая в ленивых стремление к небесам - чрез умерщвление своей плоти и порабощение ея духу. Слух о их необычайном подвижничестве распространился по окрестностям, и к ним отовсюду потянулись страждущие духом и телом и получали исцеление. Около этого времени Иоанн написал свои два слова "о сокрушении" к инокам Димитрию и Стелехию, преподав в них урок утешения всем духовностраждущим и сокрушающимся о грехах своих. Православные жители Антиохии удивлялись подвигам молодых иноков, и даже собор епископов пришел к мысли, как хорошо было бы поставить их ближе к церкви, тогда нуждавшейся в самоотверженных пастырях. И вот пронесся слух, что составился уже план взять их обоих и рукоположить во епископов. В те смутныя времена подобные случаи были нередки: в сан епископа возводились и молодые люди, если они оказывались достойными этого сана по своему уму и благочестию. Честь предстояла великая, но эта весть чрезвычайно поразила и встревожила Иоанна. Он для того и удалился в пустыню, чтобы в уединении спасать свою душу - вдали от треволнений мира сего, а теперь опять хотят поставить его среди этих треволнений и притом в таком высоком сане, о котором он и помыслить не смел. Поэтому он порешил так или иначе уклониться от этого избрания, и так как его друг Василий оказался более склонным к предъизбранию Божию, то он даже нарочито посодействовал ему в этом, а сам укрылся в пустыню. Василий действительно был взят и рукоположен во епископа и когда, узнав о поступке своего друга, стал сетовать на него, то чтец Иоанн в оправдание себя и в утешение своего друга написал знаменитую книгу: "Шесть слов о священстве", в которой изложил всю возвышенность и трудность пастырскаго служения. Эта книга сделалась навсегда необходимым руководством для всякаго пастыря душ и из нея именно черпали и доселе черпают себе духовное мужество и силы все истинные пастыри, добре правящие слово истины. Василий, успокоившись от волнения, ревностно предался своему архипастырскому служению и в качестве епископа рафанскаго впоследствии участвовал на 2-м вселенском соборе в 381 году.

Между тем Иоанн, избегнув епископства, еще сильнее предался своему духовному подвижничеству. В это смутное время, когда в политической жизни чувствовалась тяжелая неопределенность, а в церковной продолжалось пагубное господство ариан, многие благочестивые люди предпочитали за лучшее бросить этот жалкий мир с его смутами, треволнениями и бедствиями, - чтобы в пустыне найти себе полное успокоение. Там в безмолвном уединении, среди вечно прекрасной природы смолкали все злобы мира сего и отшельники могли с облегченным сердцем пещись о спасении своей души. Поэтому окрестныя горы Антиохии наполнились отшельниками и из них составилась целая община, которая и вела полную духовных подвигов жизнь. Это были истинные воины Христовы, постоянно стоявшие на страже против нападений плоти. Уже в полночь они поднимались на молитву и оглашали пустынныя горы стройным псалмопением. Отдохнув немного, они затем с восходом солнца опять вставали и совершали утреню, после чего каждый занимался в своей келлии чтением св. Писания или списыванием св. книг. В течение дня, в определенные часы, они опять собирались на общую молитву, называвшуюся часами третьим, шестым, девятым и вечернею, а в промежутки занимались разными видами труда, чем добывали себе скудное пропитание. По обету нестяжательности, все у них, как и во времена апостольския, было общее, так что у них неизвестны были самыя слова – мое и твое. Трудна и сурова была жизнь этих подвижников, но она находила, себе полное вознаграждение в том душевном мире, который водворяла она, услаждая их надеждой на Божие милосердие и радостию о благодати, низливавшейся на них свыше. Четыре года Иоанн провел в этой иноческой обители (375-378 гг.), и суровая жизнь только еще более усилила его ревность к подвижничеству. Правда, для него, воспитавшагося в довольстве, под любящим попечением матери, в богатом доме, где все его нужды удовлетворялись слугами, было труднее чем для кого-нибудь сносить все тягости отшельнической жизни в этой суровой обители подвижников. И действительно, он и сам опасался предстоявших ему трудов, тем более, что и по самой слабости своей телесной он мог не выдержать такого суроваго подвижничества. Но слабый телом, он был могуч духом, и не только преодолел все трудности иноческой жизни, но вместе с тем вел и борьбу с опасным духом времени, вздымавшимся против монашества. Этот враждебный монашеству дух начался с воцарением императора Валента. Увлеченный сетями ариан, Валент оказался жестоким врагом православных и начал против них безпощадное гонение. Зная, что главный оплот православия есть монашество, он всю свою ярость направил против иноков; по его приказанию разорены были знаменитые Нитрийские монастыри и это гонительство закончилось варварским сожжением 24 православных пастырей в Никомидии. Даже язычники негодовали на подобное безчеловечие, но тем не менее нашлось много таких, которые, воспользовшись настроением императора, и сами содействовали ему, ставя всевозможныя преграды для лиц, желавших принять иноческое житие и выставляя иноков врагами отечества и государства. И вот в это тяжелое время Иоанн выступил поборником монашества и написал "три книги к враждующим против тех, которые привлекают к монашеской жизни". В этих книгах он излил весь пыл своего иноческаго сердца и красноречиво доказал, какое счастье находит душа в пустыне - в уединенном собеседовании с Богом. Под тем же впечатлением оп написал и небольшое разсуждение под заглавием: "Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни". Эти творения составляют неизсякаемый источник назиданий для иноков и стремящихся к иночеству. Назидая других, Иоанн еще строже относился к себе самому и не удовлетворяясь подвигами общежительнаго монастыря, наконец удалился из него, чтобы уединенною жизнью в пещере подвергнуть свою плоть еще более суровым испытаниям. Он чувствовал в себе силу Илии или Иоанна Крестителя и подобно им стремился в пустыню, чтобы там вдали от мира приготовить себя на предстоявшее ему великое служение. По своей ревности к подвижничеству он готов бы навсегда поселиться в пустыне; но Промысл Божий судил иначе. Такому великому светильнику не надлежало быть под спудом, в пустыне и в пещере, но нужно было ярко светить всем на свещнице церковном. Суровое подвижничество разстроило здоровье Иоанна и он по необходимости должен был оставить пустыню и возвратился в Антиохию. Там его с радостью встретил блаженный Мелетий и посвятил в сан диакона. Уклонившись раньше от высокаго сана епископа, Иоанн теперь смиренно принял сан диакона (380 г.) и с этого времени начался новый период в его жизни.

  1. Этого Василия не нужно смешивать с св. Василием Великим Кесарийским, который был гораздо старше Иоанна и занимал уже высокое место, когда последний был еще отроком. См. об этом в исключительном сообщении к "Житию св. Иоанна Златоустаго" в Четии-Минее под 13-м ноября ^
  2. Увещания к Феодору падшему, написанныя около 369 или 370 года ^

Глава вторая. Служение Иоанна Златоуста в сане диакона и пресвитера в Антиохии (381-398 гг.)

Покончив свое образование, Иоанн во всеоружии талантов и знаний готов был вступить на жизненный путь. Перед ним, как знатным и блестяще образованным юношей, открывалось широкое поприще. По своему положению он мог бы поступить и на государственную службу; но недавно пережитые крутые перевороты на императорском престоле, отзывавшиеся и на всей администрации, могли подорвать доверие к прочности подобного рода службы, и потому Иоанн предпочел более свободное занятие - адвокатурой, - занятие, которое, не стесняя человека известными обязанностями, в то же время открывало молодым, даровитым людям путь к высокому и почетному положению в обществе. Вся почти знатная молодежь того времени начинала свою общественную жизнь адвокатурой и ею занимались напр. святые Василий Великий, Амвросий Медиоланский, Сульпиций Север и другие знаменитости того времени. Это занятие сразу ввело Иоанна в бурный круговорот жизни, и он стал лицом к лицу с тем миром неправд, козней, обид и угнетений, вражды и лжи, слез и злорадства, из которых слагается обыденная жизнь людей и которых он не знал в мирном доме своей благочестивой матери. Эта оборотная сторона жизни, хотя и претила его неиспорченной душе, однако дала ему возможность познакомиться с той бездной неправд и порока, которая часто прикрывается ложью и лицемерием, но на суде выступает во всем своем безобразии, и эта именно судейская деятельность и дала Иоанну впоследствии возможность изображать пороки с такою безпощадностью, которая, обнажая их во всей гнусности, тем самым возбуждала невольное отвращение к ним. Адвокатство вместе с тем приучило его к публичному ораторству, и он сразу же обнаружил на этом поприще такие блестящие успехи, что им невольно восхищался его старый учитель Ливаний. Молодому адвокату очевидно предстояло блестящая будущность: его ораторство приобретало ему обширную известность, которая, давая ему изобильныя денежныя средства, вместе с тем открывала дорогу и к высшим государственным должностям. Из среды именно наиболее даровитых адвокатов, приобревших себе имя в судах, правительство приглашало лиц, которым представляло управление провинциями, и Иоанн, идя по такой дороге, мог постепенно достигнуть высших должностей - подпрефекта, префекта, патриция и консула, с каковым саном соединялся и титул "знаменитый" - illustris. И показанная сторона этой жизни не могла не увлекать юношу, который только что выглянул на широкий свет Божий, тем более, что с этой жизнью неразлучны были и всякия общественныя удовольствия и развлечения. Человек общества должен был непременно посещать театры и цирки и волей-неволей отдаваться тем увлечениям и страстям, которыми светские люди старались наполнить пустоту своей жизни. И Иоанн действительно с своими молодыми друзьями и товарищами посещал эти места развлечений, - но тут именно его неиспорченная натура более всего и возмутилась против такой пустоты. Как адвокатство, так и эти развлечения с неотразимою очевидностью показали ему всю пустоту и ложь подобной жизни и он увидел, как далек этот действительный мир с его неправдами и злобами, с его страстями и пороками, от того божественнаго идеала, который предносился ему, когда он, по его собственному любимому выражению, напоив свою душу из чистаго источника св. Писания, с непорочным сердцем вступил на поприще жизни. Его душа не могла выдержать этого испытания, и он порешил порвать всякую связь с этим негодным миром лжи и неправды, чтобы всецело посвятить себя на служение Богу и стремлению к тому духовному совершенству, которое сделалось потребностью его души.

Этому благотворному перевороту много посодействовал один из его ближайших друзей и сверстников, именно Василий [1]. Иоанн восторженно говорит о дружбе, которая связывала его с ним еще в отрочестве. "Много было у меня друзей, говорит он в начале своей книги "О священстве", искренних и верных, знавших и строго соблюдавших законы дружбы; но из многих один превосходил всех других любовию ко мне. Он всегда был неразлучным спутником моим: мы учились одним и тем же наукам и имели одних и тех же учителей; с одинаковою охотою и ревностью занимались красноречием и одинаковыя имели желания, проистекавшия из одних и тех же занятий". Но вот между друзьями легла тень разделения. Когда Иоанн отдался светской общественной жизни, его друг Василий посвятил себя "истинному любомудрию", т.е. принял иночество. Пример истиннаго друга не мог не повлиять и на Иоанна и хотя он в течение некотораго времени предавался еще житейским мечтам и увлечениям, но виденная им оборотная сторона мирской жизни настолько поразила его, что и он стал понемногу освобождаться от житейской бури, опять сблизился с Василием, который не преминул оказать на него все доброе влияние, к какому только способна истинная дружба и - Иоанн порешил бросить этот жалкий, суетный мир с его злобами и нескончаемыми треволнениями, чтобы также всецело посвятить себя Богу и истинному любомудрию.

Друг глубоко обрадовался этой перемене в жизни своего сотоварища, и намерение их совместно подвизаться на поприще иноческой жизни готово было осуществиться. Но неожиданно встретилось важное препятствие, и именно - со стороны благочестивой Анфусы. Воспитав своего сына и поставив его на житейскую дорогу, она достигла цели своих многолетних забот и, как мать, конечно радовалась успехам своего сына. Правда, она не могла не безпокоиться, при виде того, как ея юноша-сын отдавался житейской буре, и потому она, по ея собственным словам, ежедневно подвергалась за него тысяче опасений, но утешалась тем, что пройдет пыл молодости и ея возлюбленный сын, достигнув возраста мужа совершеннаго, вместе с тем придет в меру возраста Христова и сделается в общественной жизни достойным и своего положения и христианскаго звания. Какою же скорбию поражено было ея нежное материнское сердце, когда она узнала, что ея возлюбленный Иоанн порешил вступить в иноческую жизнь! Все ея надежды разлетались в прах, и она не могла этого вынести. Призвав на помощь всю силу убедительности своей материнской любви, она со слезами стала умолять его, не повергать ее во второе вдовство и сиротство, и эти слезы не могли не поколебать его решения. Он отказался от своей мысли и остался в доме матери, хотя теперь уже был совершенно чужд всяких мирских увлечений и всецело предавался подвигам благочестия, изучая священное Писание, которое навсегда сделалось главным источником, напоявшим его жаждущую душу. Вместе с Василием, они посещали особую подвижническую школу, где св. Писание преподавалось известнейшими в то время учителями - пресвитерами Флавианом и Диодором, и эти благочестивые учителя и особенно Диодор окончательно укрепили его в мысли посвятить себя подвигам учительства и благочестия. Вероятно чрез эту школу, а может быть уже раньше, Иоанн сблизился с благочестивым епископом Мелетием, который, обратив внимание на даровитаго и благочестиваго юношу, привязал его к себе и совершил над ним св. таинство крещения. В это время Иоанну было около 22 лет (369 г.). Причина, почему так долго откладывалось его крещение, объясняется отчасти обычаем того времени - откладывать крещение до зрелаго возраста, когда пройдут все увлечения молодости, а также, вероятно, и обстоятельствами времени. Антиохийская церковь в это время обуревалась печальными смутами, которыя производились арианами. Захватив власть в свои руки, они дерзко и сильно теснили православных, посеевая притом раздоры и между ними самими, так что благочестивый епископ их Мелетий несколько раз подвергался изгнанию. В таком положении дело находилось в первые годы детства Иоанна и с промежутками продолжалось в течение более двадцати лет. Поэтому вполне естественно, что глубокопреданная православной церкви Анфуса и с этой стороны имела достаточно оснований откладывать крещение своего сына, чтобы не сделаться сообщницей пагубной ереси. Теперь смута несколько улеглась, епископ Мелетий мог возвратиться в Антиохию и вновь занял свой престол, и христиане Антиохии могли с спокойною совестью и безопасно принимать крещение. Крещение оказало на Иоанна глубокое действие. Если уже и прежде он порешил посвятить себя духовной жизни, то теперь, приняв баню возрождения, он всею душею прилепился к подвигам благочестия, и архипастырь Мелетий, заметив его благочестивыя наклонности, возвел его в должность чтеца, которая дала ему возможность вполне удовлетворить свою любовь к чтению св. Писания. Чтобы всецело сосредоточиться на этом упражнении, Иоанн даже наложил на себя обет воздержания в слове и - недавний адвокат и оратор - сделался почти молчальником: удерживался от всякаго празднословия и шуток и этим накоплял в себе духовныя силы, которыя понадобились ему впоследствии.

Между тем в Антиохии опять начались смуты; ариане, пользуясь содействием императора Валента, вновь начали теснить православных и Мелетий сослан был в заточение. Положение православных вообще было тяжело, а служителей церкви в особенности. Для Иоанна прибавилось еще новое огорчение: скончалась его благочестивая мать Анфуса. Он остался одиноким, и тогда он порешил совсем покончить с этим грешным миром, исполненным всяческих смут, треволнений и огорчений, и удалиться в пустыню - для отшельнической жизни. Его друг Василий торжествовал и радовался за своего сверстника, и оба они старались вообще о том, чтобы как можно больше друзей и товарищей своей юности обратить к этому истинному любомудрию. Сам, пылая ревностию к духовному подвижничеству, Иоанн поэтому был тем более огорчен, когда узнал, что один из его друзей, еще недавно предававшийся истинному любомудрию и стремившийся к подвижничеству, изменил своему решению и, увлекшись любовию к некоей Ермионе, задумал оставить отшельничество и жениться на своей возлюбленной. До крайности огорченный этим, Иоанн написал своему другу два чрезвычайно сильных и красноречивых увещания, в которых, оплакав падение своего друга и изобразив суетность мира с его прелестями, призывал Феодора оставить свою суетную мысль и возвратиться к любомудрию. Увещания - это первое его христиански-назидательное творение - возымели силу и Феодор раскаялся в своей слабости, возвратился к подвижничеству и впоследствии был епископом мопсуестским [2].

Молодые друзья со всем пылом юности отдались духовным подвигам, и Иоанн теперь соперничал с своим другом Василием в делах благочестия: подвизаясь сам, он и других поощрял к подвигам делом и словом, возбуждая в ленивых стремление к небесам - чрез умерщвление своей плоти и порабощение ея духу. Слух о их необычайном подвижничестве распространился по окрестностям, и к ним отовсюду потянулись страждущие духом и телом и получали исцеление. Около этого времени Иоанн написал свои два слова "о сокрушении" к инокам Димитрию и Стелехию, преподав в них урок утешения всем духовностраждущим и сокрушающимся о грехах своих. Православные жители Антиохии удивлялись подвигам молодых иноков, и даже собор епископов пришел к мысли, как хорошо было бы поставить их ближе к церкви, тогда нуждавшейся в самоотверженных пастырях. И вот пронесся слух, что составился уже план взять их обоих и рукоположить во епископов. В те смутныя времена подобные случаи были нередки: в сан епископа возводились и молодые люди, если они оказывались достойными этого сана по своему уму и благочестию. Честь предстояла великая, но эта весть чрезвычайно поразила и встревожила Иоанна. Он для того и удалился в пустыню, чтобы в уединении спасать свою душу - вдали от треволнений мира сего, а теперь опять хотят поставить его среди этих треволнений и притом в таком высоком сане, о котором он и помыслить не смел. Поэтому он порешил так или иначе уклониться от этого избрания, и так как его друг Василий оказался более склонным к предъизбранию Божию, то он даже нарочито посодействовал ему в этом, а сам укрылся в пустыню. Василий действительно был взят и рукоположен во епископа и когда, узнав о поступке своего друга, стал сетовать на него, то чтец Иоанн в оправдание себя и в утешение своего друга написал знаменитую книгу: "Шесть слов о священстве", в которой изложил всю возвышенность и трудность пастырскаго служения. Эта книга сделалась навсегда необходимым руководством для всякаго пастыря душ и из нея именно черпали и доселе черпают себе духовное мужество и силы все истинные пастыри, добре правящие слово истины. Василий, успокоившись от волнения, ревностно предался своему архипастырскому служению и в качестве епископа рафанскаго впоследствии участвовал на 2-м вселенском соборе в 381 году.

Между тем Иоанн, избегнув епископства, еще сильнее предался своему духовному подвижничеству. В это смутное время, когда в политической жизни чувствовалась тяжелая неопределенность, а в церковной продолжалось пагубное господство ариан, многие благочестивые люди предпочитали за лучшее бросить этот жалкий мир с его смутами, треволнениями и бедствиями, - чтобы в пустыне найти себе полное успокоение. Там в безмолвном уединении, среди вечно прекрасной природы смолкали все злобы мира сего и отшельники могли с облегченным сердцем пещись о спасении своей души. Поэтому окрестныя горы Антиохии наполнились отшельниками и из них составилась целая община, которая и вела полную духовных подвигов жизнь. Это были истинные воины Христовы, постоянно стоявшие на страже против нападений плоти. Уже в полночь они поднимались на молитву и оглашали пустынныя горы стройным псалмопением. Отдохнув немного, они затем с восходом солнца опять вставали и совершали утреню, после чего каждый занимался в своей келлии чтением св. Писания или списыванием св. книг. В течение дня, в определенные часы, они опять собирались на общую молитву, называвшуюся часами третьим, шестым, девятым и вечернею, а в промежутки занимались разными видами труда, чем добывали себе скудное пропитание. По обету нестяжательности, все у них, как и во времена апостольския, было общее, так что у них неизвестны были самыя слова – мое и твое. Трудна и сурова была жизнь этих подвижников, но она находила, себе полное вознаграждение в том душевном мире, который водворяла она, услаждая их надеждой на Божие милосердие и радостию о благодати, низливавшейся на них свыше. Четыре года Иоанн провел в этой иноческой обители (375-378 гг.), и суровая жизнь только еще более усилила его ревность к подвижничеству. Правда, для него, воспитавшагося в довольстве, под любящим попечением матери, в богатом доме, где все его нужды удовлетворялись слугами, было труднее чем для кого-нибудь сносить все тягости отшельнической жизни в этой суровой обители подвижников. И действительно, он и сам опасался предстоявших ему трудов, тем более, что и по самой слабости своей телесной он мог не выдержать такого суроваго подвижничества. Но слабый телом, он был могуч духом, и не только преодолел все трудности иноческой жизни, но вместе с тем вел и борьбу с опасным духом времени, вздымавшимся против монашества. Этот враждебный монашеству дух начался с воцарением императора Валента. Увлеченный сетями ариан, Валент оказался жестоким врагом православных и начал против них безпощадное гонение. Зная, что главный оплот православия есть монашество, он всю свою ярость направил против иноков; по его приказанию разорены были знаменитые Нитрийские монастыри и это гонительство закончилось варварским сожжением 24 православных пастырей в Никомидии. Даже язычники негодовали на подобное безчеловечие, но тем не менее нашлось много таких, которые, воспользовшись настроением императора, и сами содействовали ему, ставя всевозможныя преграды для лиц, желавших принять иноческое житие и выставляя иноков врагами отечества и государства. И вот в это тяжелое время Иоанн выступил поборником монашества и написал "три книги к враждующим против тех, которые привлекают к монашеской жизни". В этих книгах он излил весь пыл своего иноческаго сердца и красноречиво доказал, какое счастье находит душа в пустыне - в уединенном собеседовании с Богом. Под тем же впечатлением оп написал и небольшое разсуждение под заглавием: "Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни". Эти творения составляют неизсякаемый источник назиданий для иноков и стремящихся к иночеству. Назидая других, Иоанн еще строже относился к себе самому и не удовлетворяясь подвигами общежительнаго монастыря, наконец удалился из него, чтобы уединенною жизнью в пещере подвергнуть свою плоть еще более суровым испытаниям. Он чувствовал в себе силу Илии или Иоанна Крестителя и подобно им стремился в пустыню, чтобы там вдали от мира приготовить себя на предстоявшее ему великое служение. По своей ревности к подвижничеству он готов бы навсегда поселиться в пустыне; но Промысл Божий судил иначе. Такому великому светильнику не надлежало быть под спудом, в пустыне и в пещере, но нужно было ярко светить всем на свещнице церковном. Суровое подвижничество разстроило здоровье Иоанна и он по необходимости должен был оставить пустыню и возвратился в Антиохию. Там его с радостью встретил блаженный Мелетий и посвятил в сан диакона. Уклонившись раньше от высокаго сана епископа, Иоанн теперь смиренно принял сан диакона (380 г.) и с этого времени начался новый период в его жизни.

  1. Этого Василия не нужно смешивать с св. Василием Великим Кесарийским, который был гораздо старше Иоанна и занимал уже высокое место, когда последний был еще отроком. См. об этом в исключительном сообщении к "Житию св. Иоанна Златоустаго" в Четии-Минее под 13-м ноября ^
  2. Увещания к Феодору падшему, написанныя около 369 или 370 года ^

Часть 1

Приняв священный чин диаконства, Иоанн опять возвратился в мир, но уже не как раб его, а как Деятель в нем. Во дни своей юности он увлекался разными прелестями и удовольствиями обыденной мирской жизни; теперь он как служитель Церкви выступил на борьбу с этими прелестями и, исполненный духовнаго мужества, начал с ревностью исполнять свое служение. Обязанности диакона в то время были весьма сложны. Кроме исполнения поручений епископа и служения в церкви, оп должен был особенно заботиться о разных нуждах немощных и бедных христиан. Ему приходилось посещать больных и утешать умирающих, помогать бедным и изыскивать средства на их содержание. Должность трудная, требовавшая полнаго самоотвержения и любви, но вместе с тем она была и превосходной школой для приготовления к высшему пастырскому служению. В пустыне Иоанн, заботясь о спасении своей собственной души и не видя всех немощей и бедствий, удручающих страждущее человечество, мог ослабеть в своем человеколюбии, так как не видя пред собою несчастных, не трудно и совсем забыть о них. Теперешнее служение вновь поставило его в среду действительной жизни и открыла пред его глазами весь этот мир, полный слез и страданий. И раньше, будучи адвокатом, он мог знакомиться с оборотною стороною мирской жизни; но там самое его занятие побуждало его становиться на сторону сильных и богатых в их тяжбах с слабыми и бедными; теперь же он выступил непреоборимым защитником этих последних, и ему часто приходилось бороться с жадностью богачей, укрощать их хищныя посягательства на тощую казну бедняков, защищать обездоленных лиц от притеснений алчных и безсердечных чиновников и таким образом по возможности облегчать жизнь тех труждающихся и обремененных, которых особенно призывал к себе и Спаситель Христос. Таким образом Иоанн принял двойное воспитание: воспитание в пустыне, укрепившей в нем дух и очистившей в нем сердце до способности созерцания Божества, и воспитание в общественной жизни, которая показывает людей в их немощах, бедствиях, неправдах и пороках. Картина печальная, но знакомство с ней было необходимо для него в предстоявшем ему служении, и она именно сделала из него того истиннаго пастыря и благотворителя страждущих, каким он стал впоследствии. Первое серебро, которое он отдал бедным, было его собственное, и с этого времени до самой смерти он ничего не называл своим, и все, что имел, считал принадлежностью бедных.

С саном диаконства не соединялось церковное учительство, принадлежавшее пресвитерам, да и самыя обязанности этого, преимущественно благотворительнаго служения, не давали времени и возможности для такого учительства. Но не выступая с словесным учительством, Иоанн не оставлял учительства письменнаго, и к этому времени относится несколько его замечательных разсуждений, каковы "Три слова к подвижнику Стагирию", в которых он преподал одному из друзей своей юности утешение в объявшем его унынии, доказав, что все в человеческой жизни находится под ведением Промысла Божия и потому все направляется к лучшему и именно к посрамлению исконнаго человеконенавистника - диавола, а также разсуждения "О девстве" и "К молодой вдове". Оба эти разсуждения исполнены самых возвышенных мыслей, а последнее отличается тем большею сердечностью, что в нем Иоанн мог ссылаться на пример своей собственной матери, которая нашла себе достаточное утешение во вдовстве, всецело посвятив себя материнской заботе о достойном воспитании своего сына. Во всех этих разсуждениях Иоанн выступал строгим ревнителем телесной чистоты и в них содержится все, что только может служить к укреплению духа в борьбе с искушениями плоти. Наконец можно думать, что в это время им издана в окончательно обработанном виде и книга "О священстве", которая, сначала написанная лишь для друга Василия и обращавшаяся в тесном кружке друзей, теперь издана была в назидание для всех служителей церкви и всех вообще христиан.

В сане диакона Иоанн прослужил пять лет. Между тем благочестивый епископ Мелетий закончил свою исполненную испытаний жизнь, а на его место избран был уважаемый всеми за пастырское учительство пресвитер Флавиан. Новый епископ был давно уже знаком с Иоанном, который был его учеником по антиохийской школе, и видя в нем полезнейшаго деятеля для церкви, возвел его в сан пресвитера (386 г.). Иоанну было в это время около 39 лет, и он, достигнув возраста мужа совершеннаго, с полным сознанием важности своего высокаго служения вступил в отправление своей должности.

Труд ему предстоял весьма большой. Если где, то именно в Антиохии требовались пастыри, которые имели бы достаточно мужества и ревности, чтобы бороться со множеством всяких препятствий к истинно христианской жизни. Антиохия была одним из самых больших и богатых городов востока. В это время в ней числилось до 200,000 душ, из которых половина была язычники и евреи, а половина - христиане. Доживавшее свой век язычество здесь имело своих виднейших представителей, которые, не желая признать очевидно торжествовавшее победу христианство, силились выставить против него жалкие обрывки своей учености и философии и в то же время незаметно подновить само язычество, истолковывая его в более возвышенном смысле, чем в каком оно обыкновенно понималось. В языческих школах преподавали знаменитые по тому времени риторы и философы, у которых учились даже христиане, при чем многие из последних не могли не заражаться воззрениями своих учителей. С другой стороны евреи, сильные своим богатством и промышленностью, держали население в своих руках и, как ненавистники христианства не прочь были иногда заключать союз даже с язычниками, чтобы так или иначе наносить удары ненавистной для них религии Креста. Затем уже самая совместность жизни христиан с язычниками и евреями, с которыми их по необходимости должны были связывать многочисленные деловые, торговые и промышленные интересы, естественно накладывала на них своебразную печать, и в них не могло уже быть той цельности и непосредственности религиознаго настроения, какия бывают в городе, населенном одними только христианами. В огромной части это были еще полуязычники. Они приняли христианство как религию, исполняли ея внешния предписания и постановления, но духом ея еще мало была проникнуты и в жизни много было нравов и обычаев, отзывавшихся язычеством. Под влиянием такой смеси убеждений среди христиан постоянно выступали учители, которые хотели собственным разумом, на подобие языческих философов и риторов, постигать и переделывать христианство. Отсюда между различными учителями являлись споры и распри, образовывались различныя направления и партии, которыя вели между собою часто ожесточенную борьбу, вносившую крайния смуты в церковную жизнь. Некоторые учители прямо выступали проповедниками ересей и разных заблуждений, становились во главе расколов и все это вместе делало антиохийскую церковь подобною кораблю, обуреваемому непрестанными ветрами. Тут были представители разных ересей - и ариане, и аномеи, и гностики в их различных видах, были вожаки расколов, и пастырям церкви необходимо было бороться со всеми этими врагами истинной веры. Но рядом с религиозными нестроениями были и нравственныя и общественныя. Если не чиста была религия, то не могла быть высокой и нравственность. Конечно, были люди высокоблагочестивые, вполне достойные своего звания, но большинство вело жизнь полуязыческую, предавалось страстям и всевозможным неприличным для христиан увеселениям. Для них театры или цирки были более привлекательны, чем церкви. А вместе с тем мало было и христианской любви к ближним. Как и вообще в больших промышленных городах, так и особенно в древности рядом с несметными богатствами ютилась самая жалкая бедность. Рядом с великолепными дворцами и палатами богачей, не знавших, как и чем тешить свои похоти, жили бедняки, которые не уверены были за завтрашний день и часто погибали от голода и болезней, - и эти противоположныя крайности тем более бросались в глаза, что древность вообще мало знакома была с благотворительностью: беднякам и бедным предоставлялось самим заботиться о себе в своей злосчастной судьбе. Отсюда естественно проистекали разныя общественныя смуты, и если богачи старались удовлетворять свою алчность всевозможными притеснениями бедных, то в свою очередь последние при всяком удобном случае старались отомстить своим притеснителям, и Антиохия была неоднократно свидетельницей кровавых мятежей, в которых до необычайности разъигрывались все самыя дикия страсти, находившия себе богатую пищу в разности населения по религии, племени и состоянию. Чтобы добре править столь обуреваемым кораблем церкви, поистине необходимы были доблестные и самоотверженные пастыри.

Таковым именно и был Иоанн. Сам родом из Антиохии, он знал свой родной город со всеми его хорошими и дурными сторонами, знал не только по внешности, но проникал и во все тайны его внутренней жизни. Лучше пастыря для Антиохии и не могло быть. Это вполне сознавал благочестивый епископ Флавиан и, ценя в своем ученике незаменимаго помощника, предоставил ему самую широкую свободу деятельности и главным образом свободу проповедания. В сане диакона Иоанн занимался лишь делами благотворительности, теперь он выступал в качестве церковнаго учителя, и сразу обнаружил свои необычайныя дарования. Уже первая, произнесенная им проповедь, именно по случаю посвящения его в сан пресвитера, произвела на многочисленное собрание молящихся, прибывших на торжество посвящения своего любимаго диакона, превосходное впечатление. Но эта проповедь скорее говорила о скромности и необычайном смирении проповедника, чем о его достоинствах. Зато чем дальше, тем более развертывался талант новаго проповедника, и по разноверной и разноплеменной Антиохии, жадной ко всяким новостям и слухам, быстро разнеслась молва, что явился проповедник, котораго стоит послушать. И храм, где он служил и проповедывал, всегда наполнялся слушателями, которые с изумлением и восторгом внимали вдохновенным речам Иоанна. Антиохийцы любили красноречие и поэтому высоко ценили таких риторов, как Ливаний. Но теперь они слышали оратора, который далеко превосходил и этого знаменитаго ритора, и превосходил самою силою и убедительностью своей речи. Ливаний с своим напыщенным красноречием, искусственными словооборотами и звонкими фразами мог увлекать и услаждать слух, но не затрагивал сердца. Напротив его ученик, не прибегая ни к какому искусственному словосплетению и не увлекаясь звоном фраз, поражал необычайною жизненностью своей речи: у него каждое слово дышало силою и жизнью, потому что бралось из известной всем действительности и пояснялось примерами, которые были одинаково понятны и высокообразованному патрицию и самому последнему земледельцу. Таких проповедей еще никогда не раздавалось в Антиохии, и жители ея с изумлением внимали словам проповедника, который вполне овладевал их сердцами, так что они то трепетали от изображения ужасов гнева Божия, то ликовали от надежды на безконечное милосердие. Когда вдохновенный проповедник изобличал пороки своего города, - бичевал алчность и немилосердие богачей, низость и мятежность бедных, тщеславие и хищничество чиновников, пустоту и развращенность женщин, то стоявшие в храме не могли не краснеть и не содрогаться от сознания своей порочности, а когда проповедник заключал свое вдохновенное слово призывом к покаянию и исправлению, с обетованием высшей помощи в этом святом деле, то слушатели не выдерживали, и прерывали речь проповедника оглушительными рукоплесканиями. Антиохийцев особенно удивляло и то, что Иоанн не читал своих проповедей, а произносил их от полноты своего сердца, вел живыя изустныя беседы с своими слушателями. Никогда раньше ничего подобнаго не было в Антиохии, и никто еще никогда не проповедывал слова Божия - без книги или свитка. Иоанн был первый такой необычайный проповедник. Из уст его изливалась такая благодать, что слушатели не могли ни надивиться, ни насытиться его беседами. Поэтому не преминули явиться в церкви скорописцы, которые записывали за проповедником и записи свои передавали и продавали многочисленным желающим. Проповеди его сделались предметом всеобщаго разговора, и оне прочитывались даже за пиршествами и на торжищах, и многие заучивали их наизусть. Когда становилось известным, что будет вести беседу этот сладкословесный ритор, то весь город приходил в движение: купцы оставляли свою торговлю, строители - свое строительство, адвокаты - судилища, ремесленники - свои ремесла и все устремлялись в церковь, так что послушать Иоанна считалось особенным счастьем, и все соперничали в придумывании похвальных ему слов: одни называли его "устами Божиими и Христовыми", другие сладкословесным, третьи - медоточивым, и таким образом уже в это время голос народа как голос Божий создавал для него то прозвание - Златоустаго, под которым имя его увековечено в истории и церкви Христовой. Предание сохранило и самый случай, при котором произошло это прозвание. Не ограничиваясь нравственными наставлениями, Иоанн иногда выступал с догматическим учением о возвышенных истинах религии, и нередко вдавался в такую богословскую премудрость, которая оказывалась недоступною для многих слушателей. При одном таком случае, одна простая женщина, с благоговением слушая поток речи великаго проповедника, никак не могла проникнуть в смысл этих сладких для слуха слов и чисто с женскою нетерпеливостью закричала ему из народа: "Учитель духовный, или лучше сказать - Иоанн Златоустый, ты углубил колодезь святого своего учения на столько, что наши короткие умы не могут постигать его"! Народ подхватил высказанное женщиной название и, увидев в нем указание Божие, порешил отселе звать своего любимаго проповедника Златоустым [1]. Этот случай между прочим не остался без влияния на самого Иоанна. Он убедился, что обращаться к народу с "хитросплетенным словом" безполезно, и после этого всегда старался украшать свои беседы простыми и нравоучительными словами, так чтобы даже и самый простой слушатель мог понимать его и получать духовную пользу. Проповеди Иоанна имели тем больше силы и значения, что у него дар слова соединялся и с даром чудотворения, так что многие недужные получали от него не только душевное утешение, но и телесное исцеление.

Если и вообще Иоанн любил проповедывать слово Божие, так что не проходило такой недели, в течение которой он не сказал бы той или другой беседы, а иногда проповедывал и по два и по три раза в неделю, то, при особенных случаях, еще более усиливалась его ревность и еще сильнее разгоралось вдохновение. К первым годам его пресвитерскаго служения относится состоявшееся чествование памяти высокочтимаго Антиохией архиепископа Мелетия. Он скончался в 381 году в Константинополе и тогда же прах его перевезен был в Антиохию, но вследствие неблагоприятных обстоятельств, только уже, по истечении пяти лет антиохийцы получили возможность должным образом почтить память своего глубокочтимаго святителя. И это торжественное чествование, по всей вероятности, состоялось под влиянием самого Иоанна, глубоко чтившаго память Мелетия, как архипастыря, который особенно много содействовал его духовному возрождению и укреплению. Чествование состоялось в первом году пресвитерскаго служения Иоанна, и по случаю этого торжества он произнес похвальное слово, в котором с неподдельным чувством благоговения к памяти почившаго архипастыря, изобразил его значение для церкви, а также любовь пасомых к своему благочестивому архипастырю. Почтение их к нему доходило до того, что в честь его давались имена детям и изображение его многими носилось на перстнях, делалось на печатях, на чашах и на стенах чертогов, так что великий святитель, и отойдя от мира сего, продолжал жить с своею паствою. Речь произвела на всех неизгладимое впечатление и имя сладкогласнаго проповедника сделалось неразлучным с именем великаго антиохийскаго святителя. Но вскоре антиохийцы должны были еще более убедиться, какого великаго пастыря имели они в лице Иоанна.

Прошло два года его пастырскаго служения в Антиохии. Приближался великий пост 388 года, и великий проповедник предвкушал богатую жатву на ниве народнаго покаяния. Но вдруг случилось событие, которое должно было направить его мысли на другой предмет. Население Антиохии издавна отличалось мятежностию, и народныя страсти не раз вспыхивали с ужасною силою. То же случилось и теперь, и притом в необычайных размерах. Империя уже в течение почти десяти лет наслаждалась миром под мудрым управлением Феодосия, который, вступив на престол при самых трудных обстоятельствах, когда отовсюду угрожали варвары, своею храбростию сумел обезпечить государство совне и благоустроить его внутри. Как нежный отец, он за четыре года пред тем возвел своего сына Аркадия в сан Августа, и так как приближалось пятилетие этого важнаго для его сына события, то он порешил отпраздновать его самым торжественным образом по всей империи, а в видах экономии присоединил к этому и торжество в честь десятилетия своего собственнаго царствования (хотя до исполнения его оставался еще год). Подобныя празднества обыкновенно связывались с большими расходами, так как всем войскам раздавались щедрые подарки, по пяти золотых на человека. Чтобы не обременять государственной казны, Феодосий задумал обойтись сбором с больших богатых городов, которые за время его мирнаго царствования накопили огромныя богатства. Но эти города менее всего оказались благодарными и вовсе не имели желания принять на себя расходы по общегосударственному торжеству. Первою возстала против императорскаго эдикта Александрия, а за ней последовала и Антиохия. Когда императорский эдикт о налоге был прочитан в Антиохии, то местные сенаторы, забыв свое достоинство, повскакали с своих мест и, выбежав на улицу, начали кричать, что новый налог раззорит Антиохию и принудит ея жителей продавать свои имущества, своих жен и детей. Эти жалобы пали как искры на горючий материал. В Антиохии, как и во всех больших городах, была масса бездомных бродячих людей, которые готовы были воспользоваться всяким удобным случаем для мятежа, и они сейчас же пришли в движение, а за ними взволновалось и все население. Возбужденная толпа сначала направилась к дому епископа Флавиана, чтобы просить его походатайствовать об отмене налога; но так как его не оказалось дома, то все более возраставшая толпа начала производить буйства в городе, разрушила одну из самых богатых общественных бань и затем с яростными криками двинулась к дому губернатора, или претора. Правитель, захваченный неожиданно этим мятежем, счел за лучшее скрыться чрез потайныя двери дома, и толпа ворвалась в самую преторию. Тут пред глазами ея открылось величественное зрелище: на самых видных местах безмолвно стояли статуи самого императора Феодосия, его супруги (уже покойной) императрицы Флациллы, сына их Аркадия и других членов императорскаго дома. Толпа почувствовала невольное благоговение пред этими безмолвными образами императорскаго величия и более благоразумные стали увещевать народ разойтись. Но дело испорчено было несколькими шалунами мальчиками, которые, сами не сознавая всей тяжести своего преступления, стали бросать камнями в эти статуи, и когда один из шалунов метко ударил в одну из статуй, то обаяние толпы было разрушено и удар камня послужил сигналом к новому взрыву буйства в толпе. "Долой тиранов" - заревела толпа, и при свирепых криках начала ломать и разбивать императорския статуи, которыя с разными издевательствами влачились по улицам и в обезображенном виде были сброшены в реку Оронт.

  1. Хотя формально этот титул признан был за Иоанном лишь гораздо позже (на Халкид. соборе V века), но в смысле народнаго названия он мог прилагаться уже гораздо раньше, именно во время его пресвитерства в Антиохии и предание в данном случае имеет все признаки исторической достоверности ^

Часть 2

Но лишь только совершилось это гнусное буйство, как сам народ опомнился и, сознав всю гнусность своего преступления, впал в страшное уныние, справедливо ожидая строгаго наказания. Преступление было действительно великое. Император Феодосий мог все простить, даже нанесенное ему оскорбление, но - не оскорбления, нанесеннаго его любимой, оплакиваемой им жены Флациллы. Антиохийцы могли вполне ожидать страшнаго мщения со стороны оскорбленнаго императора. Он мог сжечь и разрушить Антиохию, а жителей ея казнить немилосердно иди продать в рабство. Одна мысль о совершившемся приводила всех в ужас и оцепенение. Но что теперь делать? Кто может защитить антиохийцев от заслуженнаго ими мщения? Никто, кроме Бога, и народ с плачем бросился в церкви, ломая руки и в отчаянии колотя себя в грудь. Если когда, то теперь именно ему нужно было слово утешения и все жаждали его услышать из уст златоустаго Иоанна. Доблестный пастырь не остался равнодушен к бедственному положению своей паствы, но совершившееся преступление было так велико, что пред ним сомкнулись и его золотыя уста. Пораженный невыразимым горем, он безмолвствовап в течение недели, как бы желая дать народной душе глубже почувствовать все безумие и греховность совершеннаго им буйства. Наконец уже в субботу или воскресенье сыропустной недели он с глубокою печалью на челе явился к народу и не преминул обратиться к нему с словами пастырскаго утешения и назидания, и теперь более чем когда-нибудь народ чувствовал всю сладость вдохновенных речей своего любимаго сладкословеснаго проповедника. "Что сказать мне или о чем говорить? - начал он среди вздохов и плача собравшихся. - Время слез теперь, а не речи; рыданий, а не слов; молитвы, а не проповеди. Содеянное так велико, рана столь неисцелима, язва так глубока, что она выше всякаго врачевства и требует высшей помощи. Дайте мне оплакать настоящее бедствие. Семь дней молчал я, как друзья Иова: дайте мне теперь открыть уста и оплакать это общее бедствие. Кто пожелал зла нам, возлюбленные? Кто позавидовал нам? Откуда такая перемена? Ничего не было славнее нашего города; теперь ничего не стало жалче его. Народ столь тихий и кроткий, всегда покорный делам правителей, теперь вдруг разсвирепел, так что произвел такия буйства, о которых и говорить непристойно. Плачу и рыдаю теперь - не от важности угрожающаго наказания, а о крайнем безумстве сделаннаго. От плача прерывается голос мой, едва могу открывать свои уста, двигать языком и произносить слова"... Вопли народа и особенно женщин и детей прерывали и заглушали эти потрясающия слова Златоуста. Но он не оставил своей паствы в этом отчаянном состоянии и преподал ей слова утешения, которыми отер горькия слезы, утешил боли сердец и успокоил всех надеждой на милосердие Божие. Нужно во всем и всегда полагаться на Бога. "Христианину, говорил он, должно отличаться от неверных и, ободряясь надеждою на будущее, стоять выше нападения зол человеческих. Итак, возлюбленные, перестаньте отчаяваться. Не столько мы сами заботимся о своем спасении, сколько заботится о нас создавший нас Бог".

С облегченным сердцем народ разошелся по домам. Между тем о нем уже заботился и его престарелый архипастырь. Когда из Антиохии прискакали в Константинополь гонцы с извещением о мятеже и своими разсказами могли настроить императора к самому ужасному, безпощадному мщению, престарелый святитель Флавиан порешил сделать все возможное для смягчения царскаго гнева. Он был уже в преклонных летах и немощен телом; но не смотря на это, он порешил лично отправиться в столицу, чтобы своим ходатайством утишить праведный гнев императора. Путь был далекий и трудный, особенно для старца [1]; но он как истинный пастырь готов был положить душу свою за своих овец, и действительно немедля двинулся в путь, стараясь даже предупредить гонцов. К несчастью, глубокие снега задержали его в горах Тавра, и гонцы прибыли раньше его; но он не пал духом и, преодолевая все препятствия и трудности, продолжал свой путь, пока с трепетным сердцем не прибыл в столицу. Никто не мог угадать, чем закончится это ходатайство любвеобильнаго, самоотверженнаго старца-архипастыря. Поэтому народ находился в необычайно томительном состоянии, и вот в это-то ужасное томительное время Иоанн и был истинным утешителем страждущаго народа. Изо-дня в день, почти непрерывно в течение двадцати двух дней он выступал с словами назидания и утешения пред своей несчастной паствой, и народ с трепетным вниманием слушал своего златоустаго пастыря, который в своих знаменитых "Беседах о статуях" то с необычайною живостью изображал пережитые ужасы и буйства, возбуждая в народе стыд и негодование на свое собственное безумство и вызывая слезы раскаяния, то неподдельными чертами рисовал безконечность милосердия Божия, пробуждая тем сладостную надежду на помилование, и народ каждый раз выходил из церкви все с более и более очищенным и успокоенным сердцем, возсылая Господу Богу благодарение за то, что ему выпало на долю неизмеримое счастье иметь столь великаго и поистине добраго пастыря-проповедника.

Свои беседы к антиохийскому народу Иоанн продолжал в течение почти всего великаго поста, и оне представляют поразительное доказательство того духовнаго взаимообщения, в котором жил и действовал знаменитый пастырь. Так как умы всех были заняты одним и тем же вопросом, как-то поспеет престарелый архипастырь прибыть в столицу, как-то примет его император и каков будет исход его ходатайства, то и златоустый проповедник всецело занят был этими же самыми мыслями, и каждое известие или о путешествии Флавиана или о его ходатайстве служило исходной точкой для его бесед, которыя поэтому и выслушивались всеми с трепетным сердцем и глубоким вниманием. Между тем приближалась развязка. Гонцы опередили престарелаго Флавиана и раньше его передали императору известие о мятеже и нанесенном ему оскорблении. Император немедленно отправил особых уполномоченных сановников произвесть строжайшее дознание, и вот эти сановники уже прибыли в город и начали не только производить разследование, но и расправу. Город объявлен был лишенным присвоенных ему прав и преимуществ, произведены были многочисленные аресты виновных, которых было так много, что в темницах не оказалось для них мест, и они были заперты в огромной загороди без кровли. Все население впало в уныние и отчаяние и, повидимому, ни откуда не было надежды на спасение. Но вот когда полномочные сановники в третий день своей расправы ехали к месту своего публичнаго заседания, им загородили дорогу какие-то странные люди - с истощенными постными лицами. Это были окрестные отшельники, которые, услышав о страшном бедствии, постигшем Антиохию, оставили свои пещеры и явились в город, чтобы оказать посильную помощь несчастным. Не имея ничего общаго с этим греховным миром и никого не боясь кроме Бога, они смело выступили пред полномочными сановниками и умоляли их - даровать милость и прощение Антиохии. Особенно неустрашимо действовал и говорил один из них, маленький немощный старец Македоний. Ухватившись за плащ одного из сановников, он заставил его сойти с коня, и когда тот сошел, начал его и другаго полномочнаго убеждать, чтобы они испросили у императора милости и прощения несчастному городу. Ведь император - человек, и он может понять, как опасно для человека губить подобных ему. В состоянии ли он будет воскресить тех, которые падут жертвою его гнева? Пусть вспомнить о гневе Божием. Сановники были поражены этими словами необычайнаго отшельника, глубоко уважавшагося народом, и обещав походатайствовать пред императором, двинулись дальше к претории, где уже с трепетом ожидали их толпы людей, приговоренных к смерти. Но тут они встречаются с новой преградой: у самых ворот претории их встречает сонм епископов и пресвитеров, среди которых на самом видном месте был и Иоанн Златоуст, и эти истинные пастыри заявляют, что они не пустят сановников в преторию, пока не получат от них обещания помиловать осужденных; они могут войти в преторию только чрез их трупы. И затем, обнимая колена сановников, они то смиренными мольбами, то угрозами страшнаго гнева Божия за безчеловечие настолько растрогали их, что они произнесли прощение, слух о чем мгновенно разнесся по огромной толпе народа и все, как пастыри, так и пасомые со слезами радости благодарили их за такое милосердие. Один из сановников, благородный Кесарий, немедленно отправился в Константинополь, чтобы донести обо всем совершившемся и ходатайствовать пред императором за несчастный город.

Когда он поспешно ехал к столице, там в это время престарелый Флавиан употреблял все усилия, чтобы добиться аудиенции у императора и испросить милости к своей преступной пастве, но усилия его оставались тщетными. Разгневанный император и слышать не хотел о ходатайстве старца-епископа за преступный город и не давал аудиенции. Глубоко огорченный архипастырь уже отчаявался в успехе своего дела, как прибыл Кесарий и, объяснив императору положение дела, склонял его помиловать неразумный город, который уже достаточно понес наказание за свое безумство. Император колебался и не давал окончательного решения. Но тогда-то к нему и допущен был Флавиан, который окончательно смягчил гнев государя. Смиренно представ пред императором, он с глубокоудрученным видом стал поодаль и не смел поднять своих глаз. Видь почтеннаго архипастыря, так страждущаго за свою паству, тронул доброе сердце Феодосия: он сам подошел к епископу и уже более взволнованным, чем суровым голосом стал упрекать антиохийцев в неблагодарности за все те многочисленныя права и преимущества, которыя были даны им. Флавиан с глубоким волнением, но в то же время и с самообладанием объяснил императору все безумство деяний несмысленной черни, которая более заслуживает сожаления, чем гнева, и просил милости своему несчастному городу. Император конечно может сжечь и разрушить Антиохию, и она действительно достойна даже более жестокаго наказания; но он должен помнить, что и над ним есть Царь Небесный, Который заповедал всем людям взаимное милосердие, говоря – "если вы будете оставлять людям прегрешения их, то и Бог оставит вам согрешения ваши". Речь престарелаго епископа произвела на императора сильное впечатление. Сердце его смягчилось и он воскликнул, что если Владыка мира, сошедший на землю и распятый теми, кому Он принес величайшее благодеяние, молился Отцу Своему Небесному за Своих ярых врагов, говоря: "прости им, не ведят бо, что творят", то тем более люди должны прощать нанесенныя им оскорбления. Император дал полное прощение городу и торопил Флавиана, чтобы он поскорее отправился в Антиохию и своим известием о помиловании вывел город из его страшнаго состояния опасений за будущее. "Поспеши скорее, сказал император, иди, утешь их. При виде своего кормчаго они забудут о всех своих бедствиях". Старец возблагодарил императора за оказанное им христианское милосердие городу, и поспешно отправился с радостным известием, с которым он и прибыл к пасхе. Если вообще радостен был для христиан этот светлый праздник искупления, то теперь он был еще радостнее и торжественнее для антиохийцев. Весть о помиловании опередила Флавиана, и когда он приближался к городу, то все население высыпало к нему на встречу и он торжественно, как в триумфе, принесен был в город. Доблестному святителю, так самоотверженно походатайствовавшему за свой народ, несказанно радовался весь город, но более всех Иоанн, который не преминул произнесть восторженное слово по случаю прибытия дорогого архипастыря. "Благословен Бог, - говорил он до слез взволнованным слушателям, - сподобивший нас отпраздновать этот святой праздник с великою радостию и веселием, возстановивший главу телу, пастыря стаду, учителя своим ученикам, первосвященника священникам. Благословен Бог, Который сделал неизмеримо больше того, чего мы просили или о чем помышляли; ибо нам казалось достаточным и того, чтобы на время быть избавленными от угрожающих бед, но милосердый Бог, далеко превосходя Своими дарами наши прошения, возвратил нам нашего отца скорее, чем мы могли ожидать". И затем Златоуст подробно разсказал всю историю ходатайства святителя за свой народ и в заключение увещевал народ никогда не забывать этого страшнаго испытания.

Изложенное событие, замечательно во многих отношениях, особенно замечательно тем, что во всей силе обнаруживает, какое влияние христианство имело на смягчение нравов того времени. Исход этого события сплетает неувядаемый венок на чело главных его деятелей, и все они были христиане, пастыри и подвижники церкви Христовой: неустрашимый престарелый епископ, который не убоялся ни трудностей далекаго пути, ни гнева императора, чтобы только походатайствовать за свой народ; самоотверженные отшельники, которые отбросив свое безмятежное жительство в безмолвной пустыне, явились в мятежный город спасать человеческия души, и особенно величайший пастырь и учитель этого народа, изо дня в день произносивший дивныя беседы, которыя за это страшное время томлений и ужасов неустанно раздавались то как угрозы праведнаго судии, то как ласки глубоко любящаго отца и производили потрясающее, неизгладимое впечатление на сотни тысяч населения. И эти речи отзывались в сердцах не только христиан, но и язычников. По случаю смятений были закрыты общественныя бани, театры и другия места удовольствий и развлечений, открыты были только христианския церкви, и в одной из них постоянно лилась золотым потоком речь сладкословеснаго проповедника. Если и прежде язычники, из любви к красноречию, не прочь были послушать знаменитаго христианскаго учителя, которым когда-то восхищался знаменитый ритор Ливаний, то теперь, во времена общественнаго бедствия, они массами шли слушать Златоуста, в надежде почерпнуть утешение и для своей страждущей души. И тут они с изумлением слушали, как христианский проповедник с неотразимою силою изобличал пороки и безумства, отличавшие их большой и распущенный город, как он на подобие трубы призывал всех к покаянию и исправлению. Язычники из слов проповедника с несомненностию убеждались в том, насколько суетны и мимолетны земныя почести и богатства, как они не в состоянии удовлетворить требований сердца и спасти жизнь во время опасности и бедствия и насколько выше их христианское упование, полагающее цель и высшее благо жизни в негибнущих сокровищах загробнаго мира. Они слышали тут, что добродетель есть единое негибнущее благо и грех есть единое действительное зло, что для добродетельнаго человека смерть есть только переход к более счастливой или блаженной жизни и что бедствия земли полезны в том отношении, что очищают и возвышают души. И этот мир, в котором так много суеты и бедствий всякаго рода, получал в их глазах новый интерес, когда они слышали от знаменитаго христианскаго проповедника, что существует превечный и всемогущий Творец, Который как отец печется о всех людях, простирая Свое промышление даже до того, что без Его воли не падает волос с головы, и пред ними во всем величии открывалось все превосходство христианской веры над их мрачным языческим суеверием, которое не давало человеку просвета в жизни и надлежащих нравственных сип для исправления. Тогда многие из этих невольных слушателей Златоуста, вполне убедившись в суете своего идолопоклонства, принимали веру Христову и крестились, и Златоуст с радостью сообщает, что вскоре по возвращении Флавиана он много занят был "утверждением в вере тех, которые вследствие бедствия опамятовались и оставили свое языческое заблуждение". Таким образом страшное событие, во всем ужасе обнаружившее дикость человеческой природы, когда она поддается страстям, вместе с тем по неисповедимым путям Промысла Божия послужило поводом к торжеству христианства, и царство Божие на земле пополнилось многими членами, дотоле пребывавшими во тьме языческаго заблуждения.

Пережитыя Антиохией страшныя события требовали от самоотверженнаго пастыря столько необычайнаго душевнаго напряжения, что оно даже неблагоприятно отозвалось на его здоровьи и он несколько времени проболел; но оправившись от болезни, он вновь с прежнею ревностью принялся за свое пастырское служение, и Антиохия еще в течение целых десяти лет пользовалась вдохновенным учительством и назиданием своего златословеснаго пресвитера-проповедника. Не только из недели в неделю, но можно сказать изо дня в день антиохийская церковь имела великое счастье слушать беседы златословеснаго пастыря, который не знал устали на своем пастырском служении и, сам глубоко изучив книги священнаго Писания, поучал в нем и своих слушателей, открывая пред ними тайны чудесного домостроительства Божия о спасении людей. Обладая изумительною способностью отзываться на все явления общественной жизни и на все движения человеческой души, св. Иоанн не оставлял без внимания ни одного выдающагося события из его времени или явления в окружающей его жизни, и лишь только случалось что-нибудь такое, что приводило народ в смущение иди смятение, в страх или уныние, кал немедленно выступал Иоанн с своим словом, и народ массами устремлялся слушать его, в уверенности, что если кто, только именно его любимый пастырь Иоанн может разсеять все страхи и недоумения и водворить желанное спокойствие. Случалось ли одно из тех землетрясений, которыя так часто посещали Антиохию, производили ли буйство язычники и евреи, происходило ли разделение среди самих православных, возбуждался ли вечный вопрос об отношении богатых и бедных, господ и рабов, родителей и детей, - на все эти явления текущей жизни немедленно отзывался Иоанн, и потому-то его беседы имели глубоко жизненный характер и были одинаково понятны всем классам населения. Вследствие этого между пастырем и паствой образовалась глубокая нравственная связь, которая представляет вечно поучительный пример того, чем может быть истинный христианский пастырь для своей паствы. Сам Иоанн с поразительною прямотою и откровенностью изображает эту связь, и некоторыя черты этих отношений неизлишне изложить здесь, так как оне проливают яркий свет на самый характер его личности и пастырскаго служения в Антиохии.

При разсмотрении пастырской деятельности Иоанна с этой стороны невольно припоминается изречение божественнаго Пастыреначальника, Который, определяя идеал отношений между пастырями и пасомыми в церкви Божией, говорил, что "добрый пастырь знает своих овец и овцы знают его и слушают голоса его". Много в истории христианской Церкви было пастырей, стремившихся осуществить этот образец в своей жизни и деятельности, но самый замечательный пример осуществления его в пределах возможности для человеческих сил представляет именно святой Иоанн Златоуст. Тут мы видим поразительное зрелище, что сердце народа так сказать жило неразрывною жизнью с сердцем пастыря, который всецело посвятил себя благу своих пасомых. Между ними установилась такая крепкая связь, такая безграничная любовь, что повидимому не могли существовать ни пастырь без народа, ни народ без пастыря. Достаточно было пастырю, под влиянием естественнаго утомления или болезни, приостановить свои беседы или на несколько дней удалиться за город для отдыха и освежения в пустыне, как город становился печальным, как будто его поразило какое-нибудь великое несчастье. Но достаточно было вновь явиться Иоанну, как город вновь оживал, повсюду раздавались радостныя восклицания и будто наступал великий праздник. С своей стороны теми же чувствами волновался и сам пастырь, который также не мог жить без своей паствы. "Я отсутствовал только в течение одного дня, говорил он по возвращении из одного небольшаго путешествия, и мне казалось, что уже в течение целага года я пробыл вдали от вас, - настолько я печалился и скучал! По скорби, испытанной вами, вы можете судить и о моей. Когда малага ребенка отрывают от груди матери, или уносят его, он вертится и оглядывается, ища ее; так когда и я был оторван из среды вас, как от груди материнской, все мои мысли устремляли меня к этому священному собранию [2]". В другой раз, когда по случаю болезни он должен был безвыходно пробыть в своем доме в течение нескольких дней, по выздоровлении он говорил: "Сегодня, вновь находясь среди вас, я испытываю такое же чувство, как если бы возвратился из долгаго путешествия. Когда два друга не могут видаться между собой, что пользы, если они даже живут в одном и том же городе? Не покидая своего дома, я был также отчужден, как если бы великое разстояние разделяло меня от вас, потому что я не мог беседовать с вами... При моих страданиях более всего удручало меня то, что я не мог принимать участия в этом возлюбленном собрании, и теперь, когда я выздоровел, своему здоровью я предпочитаю удовольствие свободно пользоваться вашею любовью. Жажда от горячки не бывает сильнее, чем желание вновь свидеться с нашими друзьями, когда мы были лишены их. Как горячечный жаждет свежей воды, так отсутствующий друг жаждет своих друзей [3]". При другом обстоятельстве, когда Иоанн, подавленный неустанными трудами, отправился отдохнуть и подышать горным воздухом пустыни, к нему полетели письма со стороны пасомых, которые умоляли его возвратиться поскорее, и он возвратился, хотя здоровье его требовало бы еще отдыха и укрепления. Взойдя на свою кафедру, он говорил: "Неужели правда, что вы помнили обо мне в мое отсутствие? Что до меня, то я не мог забыть о вас ни на мгновение. Плененные телесной красотой, повсюду, где только ни ходят, носят в своей мысли любимый образ; так и мы, плененные красотой ваших душ, повсюду носили ваш образ в сердце своем. И как живописцы чрез соединение красок воспроизводят вид предметов, так и мы, представляя себе вашу ревность к нашим беседам, вашу любовь к проповеди, ваше благоволение к проповеднику и все отличающее вас добро, делали из ваших добродетелей, как из красок, образ ваших душ; созерцание его облегчало нам скуку отсутствия. Сидя или стоя, в покое или движении, в доме или вне его, везде и всегда мы были преследуемы этими мыслями; даже самые сны наши заняты были вашею любовию, и во время ночей, как и в течение дня мы питались сладостью этих воспоминаний, повторяя слова Соломона: "Аз сплю, а сердце бдит"... (Песн. II. V, 2). Я уступил вашим настояниям, предпочел скорее возвратиться не выздоровев, чем, ожидая своего выздоровления, испытывать вашу любовь... Вот почему я встал и пришел к вам [4]". Вот поистине добрый пастырь, готовый положить душу свою за овец своих!

  1. Антиохия отстоит от Константинополя не менее как 1,200 верст ^
  2. Беседа на Галат. II, 11, п. 1 ^
  3. Беседа на притчу о талантах, 1 ^
  4. Беседа I о покаянии, п. 1 ^

Часть 3

Но добровольно подчиняясь этой до крайности сильной любви своей паствы и потворствуя ей в этом отношении даже до пренебрежения своим здоровьем, Иоанн не упускал случая укорить своих слушателей за легкомыслие и увлечение внешними красотами речи, а не ея внутренним содержанием, требовавшим нравственнаго возрождения. Когда слушатели, в восторге от увлекательных бесед своего любимаго проповедника, по обычаю тогдашняго времени разражались громом одобрительных рукоплесканий, Иоанн строго говорил им: "я не желаю не ваших рукоплесканий, ни этого шума. Все мое желание, чтобы вы, в безмолвии выслушав то, что я говорю вам, применяли это наставление к жизни. Вот похвалы, которых я желал бы... Вы ведь не в театре, ни пред актерами, здесь школа духовная, и вы должны доказывать свое послушание вашими делами. Только тогда я буду считать себя вознагражденным за свои труды [1]". Такие укоры конечно многим не нравились, и находились люди, которые даже не стыдились поносить проповедника и смущать совесть его паствы. На борьбу с этими злыми людьми Иоанн должен быть не мало тратить времени и трудов; но он с безграничным самоотвержением прощал все такия злословия, когда они касались лично его. Зато глубокою скорбию поражалось его сердце, когда по тем или другим причинам слушатели охладевали к его беседам и увлекались какими-нибудь новыми театральными увеселениями. Подобныя явления бывали нередко среди этого горячаго, страстнаго, легкомысленнаго и подвижного народа, который быстро менялся в своем настроении и в один день мог портить то, что созидалось годами. Как ни дорог был им златословесный проповедник, о котором они тосковали, когда не видели или не слышали его в течение нескольких дней; но достаточно было устроить в театре какой-нибудь необычайный гипподром с его увлекательными скачками, как антиохийцы покидали церкви и устремлялись смотреть на лихия скачки. Такое непостоянство и легкомыслие до крайности огорчало великаго проповедника, и он неоднократно с горечью восклицал: "Неужели напрасно тружусь я? Неужели сею я на камне, или среди терновника? Опасаюсь, что мои усилия не приведут ни к чему [2]". Еще более огорчало его неблагоговейное поведение в церкви. "Можно ли сказать? Церковь сделалась театром! Сюда приходят женщины одетыя с большим неприличием и безстыдством, чем те, что блудодействуют там. За собой они привлекают сюда и безстыдников. Если кто хочет соблазнить женщину, ни какое место, мне думается, не кажется ему удобнее церкви; и если кому нужно продать или купить, церковь ему кажется удобнее, чем площадь. Здесь сплетничают, здесь выслушивают сплетни более, чем где-нибудь, и если вы желаете знать новости, то здесь вы узнаете их более, чем у судилища, или в приемной врачей... Терпимо ли это? Можем ли мы снести это? Каждодневно я утомляюсь и терзаюсь из-за того, чтобы вы вынесли отсюда полезное назидание, а вы уходите с большим вредом, чем с пользой [3]". Но приступ негодования и гнева тотчас же уступал место любви и прощению, лишь только проповедник замечал действие своего укора. Не вынося своей собственной суровости, он уже спешил загладить ее и просил прощения у своих легкомысленных духовных детей. "Чувствую, говорил он, что я употребил слишком жестокие укоры. Простите меня. Так бывает со всякой болящей душой. Но это я говорю не от враждебнаго сердца, а от безпокойства за вас любящей души. Поэтому ослабляю свою суровость [4]". Бывали случаи, когда непостоянство и ветряность антиохийцев еще более выводили Златоуста из терпения и он метал в них громы праведнаго гнева, но и среди этих раскатов обличения и укоров всегда слышался господствующий тон любви. Пастырь строго укорял свою паству потому, что любил ее, и она смиренно сносила его заслуженные укоры, потому что и сама любила его. Это были два друга, соединенные между собою неразрывными узами любви и преданности. Серьезная и глубокая, равно как и святая любовь Иоанна к своей пастве отнюдь не походила на то лживое ласкательство честолюбцев и народных трибунов, которые своею лестью опьяняют толпу, чтобы легче подчинить ее игу своего самовластия. Иоанн был чужд всякаго подобнаго ласкательства, умел говорить горькую истину в глаза своим слушателям; но если когда высказывал к ним любовь, то от всей глубины искренняго сердца. Какою неподдельною искренностью звучат следующия его слова: "я ношу вас в сердце своем, вы занимаете все мои помыслы. Велик народ, но велика и любовь моя к нему и вам не тесно будет в душе моей. У меня нет другой жизни кроме вас и попечения о вашем спасении [5]".

Будучи истинным выразителем духа Христова, св. Иоанн в качестве пастыря главным образом заботился о тех труждающихся и обремененных, которых с безграничною любовью призывал к Себе и Сам Спаситель Христос. Его любящее сердце особенно было открыто для меньшей братии и он, как попечительный отец, вникал во все ея нужды, не только духовныя, но и материальныя, житейския. Когда положение бедных жителей становилось почему-либо особенно тяжелым, Златоуст смело выступал ходатаем за них, и если причиною ухудшения их положения была алчность или притеснения со стороны богатых, то он, как истинный народный попечитель, сильно укорял последних, не жалея слов для изобличения их алчности и жестокости. По временам проповеди Иоанна почти исключительно заняты были положением бедных жителей города, так что высказывались даже упреки ему за то, что он только и говорит о бедных, как будто другие и не заслуживают его внимания и назидания. Златоуст на это отвечал, что ему дорого спасение всех, богатых или бедных; но о бедных он особенно заботится потому, что в попечении пастыря нуждаются но только их души, но и тела, почему и Спаситель на страшном суде будет спрашивать, накормили ли мы голоднаго, одели ли нагого. "Посему я не перестану повторять: давайте бедным, и буду неустанным обвинителем тех, кто не дает [6]". И действительно он никогда не переставал повторять этого призыва и был истинным отцем бедных и нищих тем нищелюбцем, нищелюбие котораго и сделало его особенно дорогим для православного русскаго народа, и доселе считающага нищелюбие и милостыню главною добродетелью всякаго истиннаго христианина.

Милосердие св. Иоанна Златоуста ярко обнаруживалось и в его отношении к грехам и порокам своего народа. Сам будучи великим и суровым подвижником, он был непримиримым врагом и обличителем всякаго греха, неумолимым гонителем всяких пороков и страстей и вел с ними ожесточенную борьбу. Зорко следя за всеми движениями как во внешней, так и во внутренней жизни своей паствы, он грозно бичевал все уклонения от святости и христианскаго долга, и его обличительныя речи по временам звучали как раскаты громов небесных, и слушатели трепетали, представляя себе те страшныя муки, которыя они уготовали себе своими делами. Но эта вражда ко грехам и порокам у св. Иоанна никогда не переходила во вражду к самим грешникам. Напротив, чем сильнее он метал громы обличения против грехов, тем большим сожалением и любовию проникался к самим грешникам, видя в них заблуждших овец, требующих любящаго попечения пастыря. Поэтому, лишь только он замечал действие своих угроз, как смягчал свой тон, вместо громов из его уст раздавались слова любви и ободрения, и главным предметом его беседы становилась уже безконечность милосердия Божия, пред которым всякий человеческий грех тонет как капля в океане. Любимым его текстом было изречение Спасителя: "Сын человеческий пришел не погублять души человеческия, а спасать" (Лук. IX, 56), и развивая его смысл, св. Иоанн старался внушить своим слушателям ту мысль, что нет такого греховнаго падения, от котораго не мог бы возстать человек, и его разсуждения производили тем более сильное впечатление, что часто подтверждались наглядными примерами не только из Библии, но и современной жизни. "Не слыхали ли вы, говорил он однажды, о той блуднице, которая превосходила всех погибших женщин и которая впоследствии превзошла всех святых своим благочестием? Я говорю не о той, что в Евангелии, а о той, которая была столь знаменитой около времени моего рождения. Происходя из самаго развращенного города Финикии, она занимала первое место в театре и слава о ней распространялась до Киликии и Каппадокии. Скольких богачей она разорила! Скольких молодых людей соблазнила! Ее обвиняли даже в чародействе, как будто одной ея красоты, без любовных чар и волхвований, было не достаточно для ея страсти - пожирать свои жертвы. Она уловила в свои сети даже брата императрицы. Никто не мог выстоять против ея всемогущества. И вдруг, я не знаю как, или лучше сказать, я знаю, что переменой своей воли, достигнув благодати Божией, она вырвалась из пленивших ее бесовских обольщений, и направила свой путь к небу. Та, с которой никто не мог равняться в безстыдстве на сцене, сделалась образцом целомудрия и, одевшись в власяницу, проводила свою жизнь в покаянии. Напрасно префект, побуждаемый некоторыми лицами, хотел заставить ее возвратиться на театральную сцену, и даже воины, посланные за нею, не могли взять ее из убежища приютивших ее девственниц. Допущенная к святым тайнам, очищенная благодатью, она достигла высшей добродетели, никогда не показывалась своим поклонникам и заключилась в своего рода темнице, где и провела несколько лет. Так первые будут последними, и последние первыми. Будем же надеяться, что и нам ничто не воспрепятствует сделаться великими и славными [7]". Такия беседы могли иметь глубокоободряющее значение для самых закоснелых грешников, спасая их от уныния и отчаяния и поддерживая надеждой на милосердие Божие. Поистине якорем спасения для всех отчаявающихся грешников могут служить следующия слова Златоустаго пастыря: "ты грешник? - Не отчаявайся; я не перестану снабжать вас врачевствами, ибо знаю, какое оружие против диавола - не отчаяваться! Если ты во грехах, не отчаявайся, и я никогда не перестану повторять: если грешишь каждый день, то и кайся каждый день... Ты застарел во грехах, обнови себя покаянием! Но можно ли, спросишь ты, покаянием достигнуть спасения? Конечно можно. - Если я всю жизнь свою провел во грехах и принесу покаяние, спасусь ли? - Конечно спасешься, ибо милосердие Божие неизмеримо и благость Его неизреченна. Зло, каково бы оно ни было, есть зло человеческое, и потому ограниченное, а прощающее милосердие есть Божие, и потому безконечное. Представь себе искру, падающую в море: может ли она оставаться там или быть видимою? Что искра перед морем, то и зло человеческое пред благостию Божией; и даже не настолько, но благость гораздо больше. Море, как оно ни велико, имеет пределы, а благость Божия не имеет границ [8]".

Будучи проповедником милосердия и всепрощения, св. Иоанн Златоуст был вместе с тем и пастырем мира. Он был враг всякаго разделения и раскола, и потому его сердце болело при виде того разделения, которое существовало в самой Антиохии между православными в его время. В своих беседах он часто возвращался к этому предмету и старался уяснить самый корень зла разделения, который заключается вовсе не в религиозной ревности, а себялюбии и властолюбии. "Ничто так не разъединяет церковь, говорил он, как властолюбие; ничто не возбуждает так гнева Божия, как разделение в церкви. Даже если бы мы делали самыя совершенныя дела, но разрывая единение, будем наказаны, как если бы мы разрывали тело Господа... Даже мученичество не заглаживает такого греха. Для чего ты несешь мученичество? Не ради ли славы Иисуса Христа? Ты отдаешь свою жизнь за Иисуса Христа, и в то же время расхищаешь церковь, за которую умер Иисус Христос". Подобными увещаниями он много содействовал укрощению страстей разделения в церкви и наконец имел счастье дожить до того сладостнаго для него момента, когда партии окончательно примирились и разделение прекратилось.

В таком живом взаимообщении с своей паствой святой Иоанн провел лучшие годы своей жизни. К этому времени именно относятся все его главнейшия произведения как собеседовательныя, так и полемическия. В своих непрерывных беседах он истолковывал не только отдельныя места и тексты, но и целыя книги св. Писания, как Ветхаго, так и Новаго Завета, и эти-то толкования и составляют главную славу его как экзегета [9]. Его толкования отличаются чудесной ясностью, простотой и жизненностью, так что составляют лучший образец истолковательнаго труда и неизсякаемый источник богословскаго знания и религиозно-нравственнаго назидания. Лучшими его толкованиями признаются беседы на Евангелие св. Матфея и на послания ап. Павла. Принадлежа к антиохийской школе толковников, ставившей своей задачей, в противоположность школе александрийской, истолкование буквальное, чуждое всякой таинственности, св. Иоанн Златоуст в этом отношении достиг высшаго истолковательнаго совершенства. Будучи знаком и с творениями александрийских толковников и изучив знаменитейшаго из них Оригена, он занял то именно среднее положение, которое составляет идеал и сущность православной экзегетики. Шаг за шагом следя за священным текстом, он излагает его самый естественный, прежде всего дающейся уму смысл, и сначала выводит из него догматическое учение, а затем указывает и вытекающия из него добродетели, смотря на последния как на учение в его практическом приложении. И все это излагается с чудесною простотою, ясно и чрезвычайно отчетливо. У него нет ничего такого, что было бы простым умозрением, простою страстью к учительству, с неизбежными тонкостями и мелочными изысканиями. Все у него льется прямо от полноты сердца и направляется к возвышению и освящению жизни. Своих толкований он не писал и не высиживал в кабинете, а обращался с ними в живой беседе с народом в церкви. Отсюда та одушевленность и жизненность каждаго его слова, которыя глубоко проникали в души слушателей, - тот огонь, который поистине способен был зажигать сердца людей.

В течение своей продолжительной пастырской деятельности в Антиохии, св. Иоанн настолько сжился и сроднился с своими пасомыми, что все его помыслы сосредоточивались только на одном, как бы лучше и действеннее назидать их, вернее охранять от заблуждений и полнее раскрывать пред ними ту истину, что вера в Иисуса Христа есть источник всяких благ. Выше этой цели он уже и не ставил себе ничего, и надеялся среди них именно закончить и свою жизнь. Правда, бывали времена, когда до крайности утомленный трудами и подавляемый огорчениями вследствие легкомыслия и безумств своего народа, он невольно бросал тоскливые взгляды к окружающим горам, где он когда-то подвизался в святом уединении в годы юности, где так мирно и отрадно жить на лоне безмятежной природы в уединении с Богом и где действительно продолжали вести такую жизнь многие из "земных ангелов", как он любил называть отшельников. Иногда он даже временно удалялся в эти горы, чтобы отдохнуть и освежиться от истощающих трудов и шумной суеты городской жизни; но трудовая жизнь пастыря теперь уже настолько овладела им, что он не мог навсегда порвать с нею и потому всегда после непродолжительнаго отдыха вновь возвращался к своей возлюбленной пастве, также тосковавшей по своем отсутствующем пастыре, и от глубины искренняго сердца говорил: "хорошо вижу, что я не могу оставить этого местопребывания и что мне надлежит оставаться здесь до конца моих дней [10]". Но Промысл Божий судил иначе. Великий светильник церковный, некогда выведенный из подспуднаго уединения в пустыне и поставленный на свещнице церковном среди многолюднаго города, давал вокруг себя такой сильный и благотворный свет, что ему мало было и этого города. Свету его надлежало возсиять на всю вселенную, и для этого светильник нужно было поставить еще выше, в самом средоточии православнаго христианскаго мира. И это сбылось. В 397 году скончался престарелый архиепископ константинопольский Нектарий, и таким образом овдовела первенствующая кафедра восточной вселенской церкви. На эту-то славную кафедру Промысл Божий и возвел св. Иоанна, чтобы сделать из него не только великого святителя, но и великаго мученика за правду.

  1. На Матф. бес. XVII, в конце ^
  2. На Иоанн. бес. XIII ^
  3. На 1 посл. к Коринф. бес. XXXVI, п. 6 ^
  4. На кн. Быт. бес. VI, 2 ^
  5. К Ант. нар. бес. IX, 1 ^
  6. На 1-е посл. к Коринф. бес. XLIII, 2 ^
  7. На ев. Матф. бес. XLVII, 3 ^
  8. О покаян. бес. VIII, 1 ^
  9. К антиохийскому периоду его служения относятся следующия его творения: Толкования на отдельныя книги Ветхаго Завета, именно на книгу Бытия, Псалтирь и книгу пророка Исаии; из Новаго завета: Толкования на ев. Матфея (лучший его экзегетический труд), на ев. Иоанна, и на послания ап. Павла - к Римлянам, Коринфянам, Галатам, Ефесянам, к Филимону, Титу и Тимофею. Кроме истолковательных бесед к этому времени относится и много других его бесед на разные случаи и на отдельныя места Св. Писания и среди них видное место занимают беседы „О покаянии". Из полемических произведений к этому времени относятся его беседы „Против аномеев" ^
  10. На посл. к Колосс. бес. VII, п. 3 ^

Глава третья. Св. Иоанн Златоуст на престоле константинопольском (398-404 гг.)

Но добровольно подчиняясь этой до крайности сильной любви своей паствы и потворствуя ей в этом отношении даже до пренебрежения своим здоровьем, Иоанн не упускал случая укорить своих слушателей за легкомыслие и увлечение внешними красотами речи, а не ея внутренним содержанием, требовавшим нравственнаго возрождения. Когда слушатели, в восторге от увлекательных бесед своего любимаго проповедника, по обычаю тогдашняго времени разражались громом одобрительных рукоплесканий, Иоанн строго говорил им: "я не желаю не ваших рукоплесканий, ни этого шума. Все мое желание, чтобы вы, в безмолвии выслушав то, что я говорю вам, применяли это наставление к жизни. Вот похвалы, которых я желал бы... Вы ведь не в театре, ни пред актерами, здесь школа духовная, и вы должны доказывать свое послушание вашими делами. Только тогда я буду считать себя вознагражденным за свои труды [1]". Такие укоры конечно многим не нравились, и находились люди, которые даже не стыдились поносить проповедника и смущать совесть его паствы. На борьбу с этими злыми людьми Иоанн должен быть не мало тратить времени и трудов; но он с безграничным самоотвержением прощал все такия злословия, когда они касались лично его. Зато глубокою скорбию поражалось его сердце, когда по тем или другим причинам слушатели охладевали к его беседам и увлекались какими-нибудь новыми театральными увеселениями. Подобныя явления бывали нередко среди этого горячаго, страстнаго, легкомысленнаго и подвижного народа, который быстро менялся в своем настроении и в один день мог портить то, что созидалось годами. Как ни дорог был им златословесный проповедник, о котором они тосковали, когда не видели или не слышали его в течение нескольких дней; но достаточно было устроить в театре какой-нибудь необычайный гипподром с его увлекательными скачками, как антиохийцы покидали церкви и устремлялись смотреть на лихия скачки. Такое непостоянство и легкомыслие до крайности огорчало великаго проповедника, и он неоднократно с горечью восклицал: "Неужели напрасно тружусь я? Неужели сею я на камне, или среди терновника? Опасаюсь, что мои усилия не приведут ни к чему [2]". Еще более огорчало его неблагоговейное поведение в церкви. "Можно ли сказать? Церковь сделалась театром! Сюда приходят женщины одетыя с большим неприличием и безстыдством, чем те, что блудодействуют там. За собой они привлекают сюда и безстыдников. Если кто хочет соблазнить женщину, ни какое место, мне думается, не кажется ему удобнее церкви; и если кому нужно продать или купить, церковь ему кажется удобнее, чем площадь. Здесь сплетничают, здесь выслушивают сплетни более, чем где-нибудь, и если вы желаете знать новости, то здесь вы узнаете их более, чем у судилища, или в приемной врачей... Терпимо ли это? Можем ли мы снести это? Каждодневно я утомляюсь и терзаюсь из-за того, чтобы вы вынесли отсюда полезное назидание, а вы уходите с большим вредом, чем с пользой [3]". Но приступ негодования и гнева тотчас же уступал место любви и прощению, лишь только проповедник замечал действие своего укора. Не вынося своей собственной суровости, он уже спешил загладить ее и просил прощения у своих легкомысленных духовных детей. "Чувствую, говорил он, что я употребил слишком жестокие укоры. Простите меня. Так бывает со всякой болящей душой. Но это я говорю не от враждебнаго сердца, а от безпокойства за вас любящей души. Поэтому ослабляю свою суровость [4]". Бывали случаи, когда непостоянство и ветряность антиохийцев еще более выводили Златоуста из терпения и он метал в них громы праведнаго гнева, но и среди этих раскатов обличения и укоров всегда слышался господствующий тон любви. Пастырь строго укорял свою паству потому, что любил ее, и она смиренно сносила его заслуженные укоры, потому что и сама любила его. Это были два друга, соединенные между собою неразрывными узами любви и преданности. Серьезная и глубокая, равно как и святая любовь Иоанна к своей пастве отнюдь не походила на то лживое ласкательство честолюбцев и народных трибунов, которые своею лестью опьяняют толпу, чтобы легче подчинить ее игу своего самовластия. Иоанн был чужд всякаго подобнаго ласкательства, умел говорить горькую истину в глаза своим слушателям; но если когда высказывал к ним любовь, то от всей глубины искренняго сердца. Какою неподдельною искренностью звучат следующия его слова: "я ношу вас в сердце своем, вы занимаете все мои помыслы. Велик народ, но велика и любовь моя к нему и вам не тесно будет в душе моей. У меня нет другой жизни кроме вас и попечения о вашем спасении [5]".

Будучи истинным выразителем духа Христова, св. Иоанн в качестве пастыря главным образом заботился о тех труждающихся и обремененных, которых с безграничною любовью призывал к Себе и Сам Спаситель Христос. Его любящее сердце особенно было открыто для меньшей братии и он, как попечительный отец, вникал во все ея нужды, не только духовныя, но и материальныя, житейския. Когда положение бедных жителей становилось почему-либо особенно тяжелым, Златоуст смело выступал ходатаем за них, и если причиною ухудшения их положения была алчность или притеснения со стороны богатых, то он, как истинный народный попечитель, сильно укорял последних, не жалея слов для изобличения их алчности и жестокости. По временам проповеди Иоанна почти исключительно заняты были положением бедных жителей города, так что высказывались даже упреки ему за то, что он только и говорит о бедных, как будто другие и не заслуживают его внимания и назидания. Златоуст на это отвечал, что ему дорого спасение всех, богатых или бедных; но о бедных он особенно заботится потому, что в попечении пастыря нуждаются но только их души, но и тела, почему и Спаситель на страшном суде будет спрашивать, накормили ли мы голоднаго, одели ли нагого. "Посему я не перестану повторять: давайте бедным, и буду неустанным обвинителем тех, кто не дает [6]". И действительно он никогда не переставал повторять этого призыва и был истинным отцем бедных и нищих тем нищелюбцем, нищелюбие котораго и сделало его особенно дорогим для православного русскаго народа, и доселе считающага нищелюбие и милостыню главною добродетелью всякаго истиннаго христианина.

Милосердие св. Иоанна Златоуста ярко обнаруживалось и в его отношении к грехам и порокам своего народа. Сам будучи великим и суровым подвижником, он был непримиримым врагом и обличителем всякаго греха, неумолимым гонителем всяких пороков и страстей и вел с ними ожесточенную борьбу. Зорко следя за всеми движениями как во внешней, так и во внутренней жизни своей паствы, он грозно бичевал все уклонения от святости и христианскаго долга, и его обличительныя речи по временам звучали как раскаты громов небесных, и слушатели трепетали, представляя себе те страшныя муки, которыя они уготовали себе своими делами. Но эта вражда ко грехам и порокам у св. Иоанна никогда не переходила во вражду к самим грешникам. Напротив, чем сильнее он метал громы обличения против грехов, тем большим сожалением и любовию проникался к самим грешникам, видя в них заблуждших овец, требующих любящаго попечения пастыря. Поэтому, лишь только он замечал действие своих угроз, как смягчал свой тон, вместо громов из его уст раздавались слова любви и ободрения, и главным предметом его беседы становилась уже безконечность милосердия Божия, пред которым всякий человеческий грех тонет как капля в океане. Любимым его текстом было изречение Спасителя: "Сын человеческий пришел не погублять души человеческия, а спасать" (Лук. IX, 56), и развивая его смысл, св. Иоанн старался внушить своим слушателям ту мысль, что нет такого греховнаго падения, от котораго не мог бы возстать человек, и его разсуждения производили тем более сильное впечатление, что часто подтверждались наглядными примерами не только из Библии, но и современной жизни. "Не слыхали ли вы, говорил он однажды, о той блуднице, которая превосходила всех погибших женщин и которая впоследствии превзошла всех святых своим благочестием? Я говорю не о той, что в Евангелии, а о той, которая была столь знаменитой около времени моего рождения. Происходя из самаго развращенного города Финикии, она занимала первое место в театре и слава о ней распространялась до Киликии и Каппадокии. Скольких богачей она разорила! Скольких молодых людей соблазнила! Ее обвиняли даже в чародействе, как будто одной ея красоты, без любовных чар и волхвований, было не достаточно для ея страсти - пожирать свои жертвы. Она уловила в свои сети даже брата императрицы. Никто не мог выстоять против ея всемогущества. И вдруг, я не знаю как, или лучше сказать, я знаю, что переменой своей воли, достигнув благодати Божией, она вырвалась из пленивших ее бесовских обольщений, и направила свой путь к небу. Та, с которой никто не мог равняться в безстыдстве на сцене, сделалась образцом целомудрия и, одевшись в власяницу, проводила свою жизнь в покаянии. Напрасно префект, побуждаемый некоторыми лицами, хотел заставить ее возвратиться на театральную сцену, и даже воины, посланные за нею, не могли взять ее из убежища приютивших ее девственниц. Допущенная к святым тайнам, очищенная благодатью, она достигла высшей добродетели, никогда не показывалась своим поклонникам и заключилась в своего рода темнице, где и провела несколько лет. Так первые будут последними, и последние первыми. Будем же надеяться, что и нам ничто не воспрепятствует сделаться великими и славными [7]". Такия беседы могли иметь глубокоободряющее значение для самых закоснелых грешников, спасая их от уныния и отчаяния и поддерживая надеждой на милосердие Божие. Поистине якорем спасения для всех отчаявающихся грешников могут служить следующия слова Златоустаго пастыря: "ты грешник? - Не отчаявайся; я не перестану снабжать вас врачевствами, ибо знаю, какое оружие против диавола - не отчаяваться! Если ты во грехах, не отчаявайся, и я никогда не перестану повторять: если грешишь каждый день, то и кайся каждый день... Ты застарел во грехах, обнови себя покаянием! Но можно ли, спросишь ты, покаянием достигнуть спасения? Конечно можно. - Если я всю жизнь свою провел во грехах и принесу покаяние, спасусь ли? - Конечно спасешься, ибо милосердие Божие неизмеримо и благость Его неизреченна. Зло, каково бы оно ни было, есть зло человеческое, и потому ограниченное, а прощающее милосердие есть Божие, и потому безконечное. Представь себе искру, падающую в море: может ли она оставаться там или быть видимою? Что искра перед морем, то и зло человеческое пред благостию Божией; и даже не настолько, но благость гораздо больше. Море, как оно ни велико, имеет пределы, а благость Божия не имеет границ [8]".

Будучи проповедником милосердия и всепрощения, св. Иоанн Златоуст был вместе с тем и пастырем мира. Он был враг всякаго разделения и раскола, и потому его сердце болело при виде того разделения, которое существовало в самой Антиохии между православными в его время. В своих беседах он часто возвращался к этому предмету и старался уяснить самый корень зла разделения, который заключается вовсе не в религиозной ревности, а себялюбии и властолюбии. "Ничто так не разъединяет церковь, говорил он, как властолюбие; ничто не возбуждает так гнева Божия, как разделение в церкви. Даже если бы мы делали самыя совершенныя дела, но разрывая единение, будем наказаны, как если бы мы разрывали тело Господа... Даже мученичество не заглаживает такого греха. Для чего ты несешь мученичество? Не ради ли славы Иисуса Христа? Ты отдаешь свою жизнь за Иисуса Христа, и в то же время расхищаешь церковь, за которую умер Иисус Христос". Подобными увещаниями он много содействовал укрощению страстей разделения в церкви и наконец имел счастье дожить до того сладостнаго для него момента, когда партии окончательно примирились и разделение прекратилось.

В таком живом взаимообщении с своей паствой святой Иоанн провел лучшие годы своей жизни. К этому времени именно относятся все его главнейшия произведения как собеседовательныя, так и полемическия. В своих непрерывных беседах он истолковывал не только отдельныя места и тексты, но и целыя книги св. Писания, как Ветхаго, так и Новаго Завета, и эти-то толкования и составляют главную славу его как экзегета [9]. Его толкования отличаются чудесной ясностью, простотой и жизненностью, так что составляют лучший образец истолковательнаго труда и неизсякаемый источник богословскаго знания и религиозно-нравственнаго назидания. Лучшими его толкованиями признаются беседы на Евангелие св. Матфея и на послания ап. Павла. Принадлежа к антиохийской школе толковников, ставившей своей задачей, в противоположность школе александрийской, истолкование буквальное, чуждое всякой таинственности, св. Иоанн Златоуст в этом отношении достиг высшаго истолковательнаго совершенства. Будучи знаком и с творениями александрийских толковников и изучив знаменитейшаго из них Оригена, он занял то именно среднее положение, которое составляет идеал и сущность православной экзегетики. Шаг за шагом следя за священным текстом, он излагает его самый естественный, прежде всего дающейся уму смысл, и сначала выводит из него догматическое учение, а затем указывает и вытекающия из него добродетели, смотря на последния как на учение в его практическом приложении. И все это излагается с чудесною простотою, ясно и чрезвычайно отчетливо. У него нет ничего такого, что было бы простым умозрением, простою страстью к учительству, с неизбежными тонкостями и мелочными изысканиями. Все у него льется прямо от полноты сердца и направляется к возвышению и освящению жизни. Своих толкований он не писал и не высиживал в кабинете, а обращался с ними в живой беседе с народом в церкви. Отсюда та одушевленность и жизненность каждаго его слова, которыя глубоко проникали в души слушателей, - тот огонь, который поистине способен был зажигать сердца людей.

В течение своей продолжительной пастырской деятельности в Антиохии, св. Иоанн настолько сжился и сроднился с своими пасомыми, что все его помыслы сосредоточивались только на одном, как бы лучше и действеннее назидать их, вернее охранять от заблуждений и полнее раскрывать пред ними ту истину, что вера в Иисуса Христа есть источник всяких благ. Выше этой цели он уже и не ставил себе ничего, и надеялся среди них именно закончить и свою жизнь. Правда, бывали времена, когда до крайности утомленный трудами и подавляемый огорчениями вследствие легкомыслия и безумств своего народа, он невольно бросал тоскливые взгляды к окружающим горам, где он когда-то подвизался в святом уединении в годы юности, где так мирно и отрадно жить на лоне безмятежной природы в уединении с Богом и где действительно продолжали вести такую жизнь многие из "земных ангелов", как он любил называть отшельников. Иногда он даже временно удалялся в эти горы, чтобы отдохнуть и освежиться от истощающих трудов и шумной суеты городской жизни; но трудовая жизнь пастыря теперь уже настолько овладела им, что он не мог навсегда порвать с нею и потому всегда после непродолжительнаго отдыха вновь возвращался к своей возлюбленной пастве, также тосковавшей по своем отсутствующем пастыре, и от глубины искренняго сердца говорил: "хорошо вижу, что я не могу оставить этого местопребывания и что мне надлежит оставаться здесь до конца моих дней [10]". Но Промысл Божий судил иначе. Великий светильник церковный, некогда выведенный из подспуднаго уединения в пустыне и поставленный на свещнице церковном среди многолюднаго города, давал вокруг себя такой сильный и благотворный свет, что ему мало было и этого города. Свету его надлежало возсиять на всю вселенную, и для этого светильник нужно было поставить еще выше, в самом средоточии православнаго христианскаго мира. И это сбылось. В 397 году скончался престарелый архиепископ константинопольский Нектарий, и таким образом овдовела первенствующая кафедра восточной вселенской церкви. На эту-то славную кафедру Промысл Божий и возвел св. Иоанна, чтобы сделать из него не только великого святителя, но и великаго мученика за правду.

  1. На Матф. бес. XVII, в конце ^
  2. На Иоанн. бес. XIII ^
  3. На 1 посл. к Коринф. бес. XXXVI, п. 6 ^
  4. На кн. Быт. бес. VI, 2 ^
  5. К Ант. нар. бес. IX, 1 ^
  6. На 1-е посл. к Коринф. бес. XLIII, 2 ^
  7. На ев. Матф. бес. XLVII, 3 ^
  8. О покаян. бес. VIII, 1 ^
  9. К антиохийскому периоду его служения относятся следующия его творения: Толкования на отдельныя книги Ветхаго Завета, именно на книгу Бытия, Псалтирь и книгу пророка Исаии; из Новаго завета: Толкования на ев. Матфея (лучший его экзегетический труд), на ев. Иоанна, и на послания ап. Павла - к Римлянам, Коринфянам, Галатам, Ефесянам, к Филимону, Титу и Тимофею. Кроме истолковательных бесед к этому времени относится и много других его бесед на разные случаи и на отдельныя места Св. Писания и среди них видное место занимают беседы „О покаянии". Из полемических произведений к этому времени относятся его беседы „Против аномеев" ^
  10. На посл. к Колосс. бес. VII, п. 3 ^

Часть 1

Когда св. Иоанн доканчивал свою пастырскую деятельность в Антиохии, в политическом состоянии мира совершилась важная перемена. В 396 году скончался император Феодосий, который вместе с собою унес в могилу и последние отблески величия Римской империи. У него осталось два сына - Аркадий и Гонорий, и он, чтобы не возбуждать неприязни между ними, а главным образом не считая ни одного из них способным принять на себя все бремя управления громадной империей, притом явно клонившейся к упадку, разделил между ними империю, предоставив Гонорию запад, а Аркадию - восточную ея половину. Оба они были еще люди молодые и притом недостаточно щедро наделенные от природы для того, чтобы с достоинством и успехом проходить возложенное на них трудное служение. Неудивительно поэтому, что действительными правителями государства были не они, а окружающие их приближенные, среди которых первенствующее место занимали - на западе знаменитый полководец Стилихон, а на востоке не менее знаменитый царедворец евнух Евтропий. Последний, выйдя из рабскаго состояния, благодаря разным случайностям и особенно своему природному уму, сумел заслужить благорасположение к себе покойнаго императора Феодосия, перед смертью возлагавшаго на него важныя поручения, и после его кончины конечно сделался главным опекуном молодого Аркадия и действительным правителем государства. Этот эвнух и был тем орудием, чрез которое Промысл Божий привел св. Иоанна на кафедру константинопольскую. Когда, по смерти архиепископа Нектария, возник вопрос о преемнике ему, то разрешить его было не легко. Положение было весьма важное и потому не мало заявлялось притязаний на него. Аркадий не знал, что делать и кого предпочесть. Тогда выручил его из затруднения Евтропий. Как человек не чуждый религиозности, он интересовался церковными делами и в бытность свою в Антиохии не преминул послушать знаменитаго антиохийскаго проповедника. Иоанн произвел на него своими проповедями сильное впечатление, и теперь Евтропий и подсказал императору, как было бы хорошо для церкви столичнаго города его империи иметь во главе своей такого знаменитаго пастыря. Аркадий согласился и немедленно областеначальнику востока Астерию дано было тайное поручение взять и привезть Иоанна в столицу. Распоряжение было неожиданное и для Иоанна и для антиохийскаго народа, и исполнить его было нелегко. Антиохийцы ни за что не согласились бы добровольно разстаться с своим возлюбленным пастырем, а всякое насилие повело бы к мятежу. Поэтому дано было распоряжение взять Иоанна хитростью, что и сделано было Астерием, который, вызвав Иоанна за-город, как будто для совместнаго поклонения мощам св. мучеников, приказал взять его в колесницу, которая и помчалась в Константинополь. Смиренный пастырь, узнав о действительной цели его вызова за-город, конечно погоревал, бросая прощальный взгляд на родную Антиохию, где он так много потрудился для блага своего возлюбленнаго народа; но послушный Промыслу Божию вполне примирился с этим обстоятельством и спокойно приближался к царствующему граду. Император милостиво встретил знаменитаго пастыря и, чтобы придать больше торжественности и блеска его хиротонии, вызвал для этого многих епископов, которые, во главе с патриархом александрийским Феофилом, и рукоположили Иоанна 26 февраля 398 года в сан архиепископа константинопольскаго.

Теперь Иоанн не был уже простым пастырем-проповедником провинциальнаго города. Он был архиепископом столицы, патриархом царствующаго града, возседал на престоле второго Рима. Положение его было весьма высокое, но вместе с тем и трудное. Церковь константинопольская, основанная по преданию св. ап. Андреем, пережила много превратностей, и со времени возведения Византии на степень столицы восточной империи приобрела великое, первенствующее на востоке значение. Она в действительности была средоточием церковнорелигиозной и духовной жизни всего востока. Но вследствие такого именно положения она сильнее всего и обуревалась различными веяниями. В столице находили себе приют и опору всевозможныя лжеучения, которыя быстро прививались среди легкомысленнаго, преданнаго наслаждениям населения и приверженцы которых умели находить себе доступ даже к императорскому двору. Вследствие этого бывали времена, когда лжеучение, особенно арианство нагло торжествовало свою победу в столице, угрожая совершенно вытеснить православие. Так именно было еще недавно, при Григорие Богослове, который, прибыв в Константинополь, с прискорбием видел, что все важнейшия четырнадцать церквей столицы находились в руках ариан и православие ютилось только в одной домовой церкви, которая под его благотворным пастырством сделалась источником возстановления или воскресения православия. Но хотя православие было возстановлено, однако влияние лжеучения было так велико, что и этому великому архиепископу-богослову трудно было пасти столь распущенную и в духовном и нравственном отношении паству, и потому он вскоре по возведении его в сан архиепископа отрекся от этого высокаго сана. Преемником ему был избран Нектарий - из светских придворных сановников. Этот иерарх отличался благочестием, но он был слишком слаб для столичной кафедры, и хотя его правление было ровным и спокойным, однако все ясно чувствовали, что на престоле столицы требуется иной пастырь, который имел бы достаточно мужества для того, чтобы не только умолять, но и запрещать, и вообще показывать твердость церковной власти, когда потребуют того обстоятельства. У Нектария не было такого мужества, и потому после него столичная церковь осталась в довольно неустроенном состоянии. Народ, всецело преданный наслаждениям и страстям, не уважал своих пастырей, а последние, не исключая и епископов, вели также совершенно мирскую жизнь. Все это глубоко поразило и огорчило Иоанна. Если он в Антиохии видел так много недостатков и пороков, с которыми и вел непримиримую борьбу, то там это были недостатки неразумной паствы, которая нуждалась во вразумлении со стороны пастырей; а здесь и сами пастыри требовали неменьшаго вразумления и наказания. И св. Иоанн мог сразу понять, на какое трудное и ответственное место поставлен он Промыслом. Еще в юности он сознавал всю высоту и тяжесть епископскаго служения и потому-то и уклонился от него, скрывшись от своего друга Василия. Теперь, помимо своей воли оказавшись на кафедре первенствующей церкви, он еще более мог убедиться в этом. Но теперь он уже не избегал тяжести своего служения. Напротив, поставленный на столь высоком и трудном месте, он как истинный пастырь церкви порешил показать себя достойным своего звания и мужественно вступил в отправление своего многотруднаго служения.

Первым его делом было показать себя своей новой пастве в качестве пастыря-учителя. Этого от него ожидал более всего и народ, знавший о его блистательном красноречии и предвкушавший великое удовольствие - послушать знаменитаго проповедника. И действительно первыя беседы св. Иоанна в Константинополе собирали безчисленное множество народа, и архипастырь мог радоваться такому усердию его паствы к слушанию слова Божия. С боговдохновенною силою из уст его лились золотыя слова назидания и истолкования слова Божия, слушатели приходили в неописанный восторг, и своды храма оглашались шумными, часто неистовыми рукоплесканиями и всевозможными знаками одобрения. Подобныя знаки одобрения он порицал еще в Антиохии, видя в них проявление суетности человеческой; не мог сочувственно относиться к ним и теперь. Но его огорчение становилось тем сильнее, по мере того как он убеждался, что эти шумныя одобрения здесь были еще менее знаком проникновения слов назидания в душу слушателей, чем среди антиохийскаго народа, и напротив это было лишь доказательство крайней суетности его новой паствы, не различавшей церкви от театра. Слушателям очевидно нравился блеск красноречия проповедника, а не сила назидательности его слов. Поэтому он порешил выступить еще энергичнее, чем в Антиохии, на борьбу с подобною распущенностию и в своих беседах неоднократно умолял своих слушателей оставить эту привычку и слушать назидание в тихом безмолвии и сокрушении сердца. "Слушайте меня спокойно, - говорил он неоднократно, - я умоляю вас об этом, и если угодно, постановим с сегодня за правило, чтобы никто из слушателей не позволял себе прерывать проповедника... Делайте, как я прошу вас, и вы найдете здесь источник блага и школу мудрости. Когда даже языческие философы вели разсуждения пред своими учениками, то последние слушали их, не прерывая рукоплесканиями. Проповедывали и апостолы, и мы нигде не читаем, чтобы их прерывали шумными рукоплесканиями. Иисус Христос беседовал с народом на горе, и когда Он говорил, не раздавалось никаких кликов. Нет ничего пристойнее для церкви, как тишина и скромность. Шум и клики пристойны театру, баням, общественной площади, светским церемониям. Изложение наших догматов требует спокойствия, сосредоточенности, этой тихой пристани для защиты от бурь. Подумайте об этом, я вас прошу, я вас умоляю... Установите такое правило, и будете делать все лишь для славы Божией [1]". Но дурная привычка была так сильна в столичном населении, что ее трудно было побороть, и св. Иоанн, не ограничиваясь учительством, порешил показать пред лицем этой распущенной паствы пример строгости на самом себе. Чем распущеннее паства, тем строже должен быть пастырь, и св. Иоанн, ревнуя о спасении вверенных его попечению душ, отдался пастырской деятельности до полнаго самоотвержения и забвения о самом себе. Самое положение архиепископа константинопольскаго требовало от него широкой общественности, богатаго гостеприимства и постояннаго участия на пиршествах по приглашению знати. Такая жизнь конечно отнимала много времени, которое могло бы пойти на пастырское служение, и потому св. Иоанн нашел необходимым сразу поставить себя иначе и, отказываясь от всяких приглашений, повел жизнь отшельника, который не придавал никакого значения своим собственным потребностям, принимал самую скудную пищу и притом всегда наедине, и все сбережения, остававшияся от доходов, стал употреблять на дела милосердия и благотворительности. Двери его дома были всегда открыты - но не для тех праздных честолюбцев, которые приглашением архиепископа на свои пиршества или посягательством на его гостеприимство только тешили свою суетность, а для тех труждающихся и обремененных, которые действительно нуждались как в духовной, так и телесной помощи. Будучи другом и попечителем бедных в Антиохии, св. Иоанн остался таковым и на престоле константинопольском. Столица, блистая богатою пышностью своих палат и дворцов, в действительности заключала в себе еще больше вопиющей бедственности, чем Антиохия, и архипастырь хотел помочь этим бедствующим членам своей паствы. Архиепископская кафедра обладала весьма значительными средствами, и эти средства, еще более увеличив их своею до крайности скромною жизнью, св. Иоанн стал обращать на благотворительныя учреждения. До него на все столичное население было только четыре богоугодных заведения, которыя притом содержались скудно и неисправно. Св. Иоанн, побуждаемый, своим пастырским попечением, приведя в порядок и благоустройство прежния заведения, стал устраивать новыя, и вокруг церкви Божией, как плоды христианскаго человеколюбия, стали быстро возникать всевозможныя богоугодныя заведения, где могли находить себе приют и убежище все больные и немощные, все отверженные, обреченные человеческим жестокосердием на бедствия и гибель. И вся деятельность св. Иоанна направилась главным образом на поддержание этих богоугодных заведений. В своих беседах он то и дело обращался к своим слушателям с призывом к пожертвованиям на благотворение, и из его златословесных уст раздавались боговдохвовенныя речи, в которых милостыня восхвалялась как величайшая добродетель, как такая, которая более всякой другой открывает доступ к небу и его райским радостям. Слова его не оставались безплодными. Благотворительность весьма оживилась в Константинополе, и было не мало таких богатых людей, особенно вдов, которыя, жертвуя все свое состояние на дела благотворения, сами поступали в богоугодныя заведения, и служили больной и немощной братии. Такой успех весьма радовал великаго пастыря и он мечтал даже о том славном времени, когда всякая бедственность прекратится в его пастве и все будут жить в том счастливом братском взаимообщении, в каком жили первенствующие христиане в Иерусалиме [2].

Но благотворительность была лишь одною стороною пастырской деятельности св. Иоанна Златоуста. Еще более, чем телесныя нужды, требовали от архипастыря попечения нужды духовныя, нравственныя, без удовлетворения которых не могла приносить надлежащей пользы и сама благотворительность. Как Антиохия, так еще более Константинополь был городом, в котором население было чрезвычайно смешанным. Хотя христиане преобладали числом, но в обыденной жизни еще сильно давало о себе знать язычество, проявлявшееся во всевозможных суевериях. Рядом с язычниками жили и евреи, продолжавшие вести если не открытую, то подпольную борьбу против церкви, и наконец в самой церкви постоянно происходили волнения, производимыя различными ересями и расколами. Вся эта смесь племен и верований до крайности затрудняла деятельность пастыря, а к этому присоединялись еще и другия, чисто общественныя язвы. Императорский двор далеко не представлял собою воплощения добродетелей, которых по преданию привыкли ожидать от него в провинции. Вместо того, чтобы быть образцом и семейных и общественных добродетелей, он скорее был источником всякаго нравственнаго тлена, который заразительно действовал и на все окружающее общество. Безумная роскошь двора заставляла подражать ей и окружающих сановников, которые поэтому предавались самому безстыдному хищничеству, ложившемуся тяжелым бременем на народ. Иоанн, всецело преданный попечению о бедных, был глубоко возмущен таким неразумием и громко вопиял против него в своих беседах. "Такая безумная роскошь, - говорил он, - непристойна христианам. Для чего, скажи мне, ты носишь шелковыя одежды, ездишь на златосбруйных конях и украшенных лошаках? Лошак украшается снизу; золото лежит и на покрывале его; безсловесные лошаки носят драгоценности, имея золотую узду; безсловесные лошаки украшаются, а бедный, томимый голодом, стоит при дверях твоих, и Христос мучится голодом! О крайнее безумие! Какое оправдание, какое прощение получишь ты, Христос стоит пред дверьми твоими в виде беднаго, а ты не трогаешься? [3]". Наконец и богатые и бедные были все заражены страстью к театрам и общественным увеселениям, и дело доходило до того, что в случае каких-либо чрезвычайных представлений церкви пустели, а театры переполнялись безумно ликующими толпами. Святитель горько оплакивал такое увлечение, строго обличал неразумных, и находил себе великое утешение в том, что его беседы нередко производили потрясающее впечатление, так что народ разскаявался пред ним в своих безумных увлечениях.

Если великаго святителя огорчали грехи и нравственные недостатки народа, то тем более он скорбел при виде нравственнаго упадка среди тех самых, кто притязал на достоинство избранных членов церкви. Если даже иные епископы, как сказано было выше, вели жизнь скорее приличную светским лицам, чем духовным, то тем более это было заметно среди низшага духовенства. Оно предано было миру и всем его прелестям и притом иногда в таких формах, которыя не могли не возмущать нравственнаго чувства. Особенно сильное негодование святителя возбуждал широко распространенный в то время обычай сожительства духовных лиц с девственницами. Обычай этот вытек из доброй цели. Среди духовенства того времени начало распространяться убеждение, что жизнь безбрачная более пригодна для пастырей, давая им больше свободы от мирских забот для пастырской деятельности, и действительно многие из священников и других членов духовенства жили безбрачными, преимущественно в иноческом сане. В видах боготворения многие принимали к себе в дом для воспитания бедных сирот, которыя впоследствии также принимали обет девства. Так как правильно устроенных женских монастырей еще было очень немного, то эти воспитанницы, и придя в возраст, продолжали жить у своих воспитателей, и этот обычай мало-по-малу привел к тому, что и помимо воспитательных целей девственники и девственницы сожительствовали под одной кровлей, как братья и сестры. При строго нравственном настроении такое сожительство не могло бы представляться особенно предосудительным, хотя оно уже было предметом обсуждения на соборах и запрещено было как непристойное; но легко представить себе, в какое безобразное явление мог выродиться этот обычай в столице с ея соблазнами и нравственным тленом. И действительно, такое сожительство было явлением крайне непристойным, бросавшим весьма нелестный свет на все духовенство. Нужно было искоренить его, чтобы поднять самое достоинство и влияние пастырства, и святитель начал безпощадно преследовать это незаконное сожительство и написал против него две большия книги, в которых с необычайною яркостью изобразил как самый обычай, так и те непристойности, в которыя он повергает сожительствующих [4]. Зло пустило уже глубокий корень и его трудно было искоренить сразу; но святитель не щадил усилий и ему удалось в значительной степени очистить свою церковь от этого гнуснаго явления. Чтобы дать образец истинной иноческой жизни в мире, он заботился вместе с тем о возвышении и благоустроении женских монастырей. Монастыри существовали и до него, но они не столько были местом молитвы и спасения, сколько просто убежищем для лиц, наскучивших суетою мирской жизни и искавших себе приятнаго отдыха там, без нарушения связей с миром. Св. Иоанн подверг монастыри коренному преобразованию. Он лично распросил всех проживавших там монахинь, и когда убеждался, что какия из них находились там не для спасения своей души, а по примеру своих светских подруг продолжали более помышлять "о банях, благовониях и нарядах, чем о посте и молитве", то он советовал им лучше возвратиться в мир, так как монастыри должны быть исключительно местом молитвы, поста и покаяния. Эта строгость привела к тому, что монастыри действительно очистились от своих недостойных членов и наполнились лицами, которыя искренно жаждали найти покой своим душам от окружающей мирской суеты и всецело посвятить себя на служение Богу и ближним. Радость св. Иоанна была тем большею, когда в очищенныя и преобразованныя им обители стали поступать поистине святыя, избранныя души. На голос святителя стали стекаться в них даже знатныя и богатыя вдовы, которыя посвящали и свою жизнь и все свое состояние на служение немощной братии. Чтобы иметь более возможности послужить труждающимся и обремененным членам христианскаго братства, эти знатныя вдовы чаще всего поступали в должность диаконисс, на обязанности которых было кроме того давать наставление оглашаемым женскаго пола, приготовлять их к крещению, руководить первыми их шагами в возрожденной жизни, а также нести различныя обязанности и служения в церкви преимущественно по отношению к женскому полу и детям. Служение было весьма нелегкое, и тем больше чести тем благочестивым женщинам, которыя, пренебрегая всеми трудностями, принимали на себя служение и доблестно несли его до конца своей жизни. Многия из диаконисс прославились своим самоотвержением, и из них особенно известны были во времена Златоуста: Никарета, весьма знатная девица из Никомидии, посвятившая себя на служение Богу с самой своей юности, Сильвина, благородная отрасль царей мавританских, Пентадия, вдова знаменитаго, но несчастнаго полководца Тимасия, и особенно благородная Олимпиада, которая рано овдовев, всю свою жизнь и все свое огромное состояние (на которое неудачно притязал император Феодосий) посвятила на служение церкви. Эти благочестивыя жены-диакониссы составляли главную опору великаго святителя в его пастырских попечениях о духовном и материальном благосостоянии его паствы.

  1. На Деяния, бес. XXX, п.4 ^
  2. На ев. Матф. бес. LXVI, 3 и 4 ^
  3. На 17 ст. псалма 48, бес. 1-я, п. 6 ^
  4. Обе эти книги см. ниже в первой книге I-го тома, стр. 247 и 272 ^

Часть 2

Борясь с нравственными нестроениями своей церкви, св. Иоанн вместе с тем должен был стоять и на страже православия от нападений раскола и ереси. В его время не мало смущали совесть народа новациане, которые с запада перенесли свое учение на восток и нашли себе убежище в Константинополе. Они с наглостью заявляли притязания на то, что у них только сохраняется истинное учение и чистая жизнь и себя считали исключительно истинной церковью, как не терпящей нечистых членов. Это дерзкое самовосхваление глубоко возмущало святителя и он с пламенным негодованием опровергал их. "Какая гордость, - говорил он, - какое безумие! Вы будучи людьми, выставляете себя безгрешными? Скорее можно утверждать, что море может быть без волн; но как волны не перестают двигаться на море, так и грехи не перестают действовать в нас [1]". Еще более озабочивало Иоанна другое зло - арианство. Хотя оно в это время уже не имело такой силы, как во времена Григория Богослова, когда все церкви столицы были в руках ариан, однако по окраинам столицы ариане были еще сильны и не упускали случая, чтобы заявить о своем существовании. Особенно много смущения они производили своими торжественными религиозными процессиями, сопровождавшимися громким пением богохульственных арианских гимнов. В этих процессиях из любопытства или невежества принимали участие и многие из православных, становясь таким образом участниками арианскаго нечестия. Это не могло не озабочивать великаго святителя, и он, чтобы отвлечь православных от участия в арианских сборищах, нашел необходимым устроивать подобныя же процессии с священными песнопениями и для православнаго народа. В этих православных процессиях приняла участие даже императрица Евдоксия, которая на свой счет снабжала народ свечами. К несчастию, процессии эти повели к безпорядкам. Встретившись между собою, православная и арианская процессии не могли не возбуждать взаимнаго раздражения, ариане дерзко бросали в православных камнями, так что в последовавшем смятении ранено и даже убито было много народа с той и другой стороны и одному из царедворцев императрицы, евнуху Врисону была пробита голова камнем. Это печальное обстоятельство вынудило правительство запретить подобныя процессии по улицам. Но святитель, придававший высокое религиозно-нравственное значение духовному пению, как одному из лучших средств для внедрения христианства в жизнь христиан, стал чаще устраивать для этого богослужебныя собрания, и особенно ему нравились всенощныя бдения, на подобие христианских собраний первых веков. "Ночь, - говорит он, - создана не для того, чтобы всю ее проводить во сне и покое: доказательством этого служат ремесленники, торговцы и купцы. Церковь Божия встает в полночь. Вставай и ты и созерцай хор звезд, это глубокое безмолвие, эту безграничную тишину. Преклонись пред Провидением твоего Господа. Во время ночи душа более чиста, более легка, она с меньшими усилиями поднимается выше; самая тьма и это величавое безмолвие располагают ее к созерцательности... Что было целию Спасителя, когда Он проводил ночи на горе, как не то, чтобы дать нам пример для подражания? Ночью изливают благоухания растения, и душа твоя более воспринимает небесную росу. Что днем сожжено солнцем, то освежается и оживает ночью [2]". Такия назидания имели полный успех и народ приучился к ночным богослужебным бдениям и полюбил их. Правда, столичное население было изнежено и не могло выносить особенно продолжительных служений, и благостнейший святитель не преминул проявить отеческое снисхождение к своей немощной пастве и составил особую литургию, которая с того времени сделалась лучшим достоянием всего православнаго мира и доселе совершается в православной церкви, нося имя своего великаго составителя [3].

Благоустроив внешнюю и внутреннюю жизнь константинопольской церкви, святой Иоанн затем направил свои усилия к распространению истины веры Христовой и среди тех, которые еще сидели во тьме и сени смертной. Хотя язычество в сущности было сломлено и с погибелью Юлиана Отступника потеряло последнюю свою опору, однако искра жизни в нем все еще теплилась и по временам даже вспыхивала зловещим пламенем.. Последователи Юлиана и ученики различных языческих софистов в роде Ливания не хотели разстаться с своей мечтою о возстановлении язычества, и до какой степени была живуча эта мечта, показывает то замечательное явление, что среди язычников широко распространено было убеждение, в силу котораго старые боги должны были вскоре ожить и восторжествовать над Христом. Языческие оракулы распространяли среди народа будто бы древнее предсказание, что все успехи христианства, как происходившие вследствие волхвований св. Петра, главного обольстителя мира, должны будут закончиться с четвертым веком, и 400-й год должен ознаменоваться постыдным падением христианства и полным торжеством язычества [4]. Темныя массы, склонныя ко всему таинственному, не без волнения ожидали конца века. К счастью, сыновья Феодосия были одушевлены религиозною ревностью, и особенно на западе Гонорий своими энергическими мерами к подавлению и искоренению язычества в значительной степени разсеял нелепыя мечты его приверженцев. На востоке язычество пользовалось большею свободою и в Сирии продолжали безпрепятственно совершаться даже сладострастныя и гнусныя празднества маиюмския, названныя так от имени одного языческаго капища близ Газы. Эти празднества, наследие древних гнусных культов Ваала и Астарты, не раз подвергались запрещению. Они запрещены были Константином Великим, но Юлиан вновь возстановил их; Феодосий опять наложил запрет, но его слабый сын Аркадий, убоявшись ропота сирийцев, опять дозволил их, и эти соблазнительныя торжества стали опять совершаться с безобразною откровенностью. Св. Иоанн Златоуст возставал против них, еще будучи пресвитером в Антиохии; но теперь, в качестве архиепископа столицы, он не приминул нанести решительный удар этой гнусности, и под его несомненно влиянием маиюмския празднества были запрещены. Этот случай дал повод архиепископу обратить вообще внимание на Финикию, которая продолжала оставаться одним из главных оплотов язычества. Было печально видеть, что почти у самаго подножия знаменитых престолов Антиохии и Александрии и притом в пределах земли Обетованной главным образом ютилось язычество, уже искорененное в других местах. И святитель снарядил особую миссию для искоренения там язычества и не переставал глубоко интересоваться этим делом до самой своей кончины.

Но взор святителя распространялся еще гораздо дальше и шире. Своим глубокопроницательным умом он понимал, что хотя язычество и продолжало держаться в дебрях Финикии, но дни его были сочтены, как и дни самого населявшаго ее древняго народа. Это население отживало свой век, и на границах известнаго тогда цивилизованнаго мира уже двигались громады новых варварских народов, которым принадлежала дальнейшая роль в истории. Поэтому нужно было обратить внимание на эти молодые народы и привесть их под иго Христово. Эти народы были варварские, не знали еще блага оседлой жизни и жилищами их были подвижныя кибитки, с которыми они то останавливались таборами, то снимаясь вновь двигались целыми ордами, угрожая пограничным областям и городам. Среди этой хаотической массы варваров бродили те силы, из которых должен был образоваться новый мир - на смену стараго греко-римскаго. Другие с ужасом смотрели на эти дикия орды, видя в них страшный бич человечества; но св. Иоанн Златоуст видел в них детей природы, которых нужно было сделать сынами Божиими. Его внимание особенно обращали скифы, эти суровые сыны севера, обитавшие главным образом по берегам Дуная и дальше на северо-восток, в пределах теперешней России. Это были полудикие кочевники, которых поэтому Златоуст называет "амаксовиями", т.е. живущими в кибитках, и они действительно стояли на самой низкой ступени общественной жизни, были варварами из варваров. Но свирепые видом и варвары по жизни и обычаям, они были добры сердцем, и когда до них дошло благовестие о Христе, то оно затронуло их девственныя сердца и они обнаружили желание принять христианство. Узнав об этом, св. Иоанн быстро снарядил к ним миссию, тем более, что можно было опасаться, как бы арианство, широко распространившееся среди готских племен, не коснулось и сердца этого простодушнаго, не тронутаго искусственностью народа. К его великой радости, миссия имела благословенный успех, и таким образом, как свидетельствует патриарх Фотий, святой Иоанн Златоуст именно первый воздвиг алтари истинному Богу среди этих варваров, которые раньше пили кровь человеческую. Народ, суровые воины которого почти не сходили с коней, теперь начал преклоняться пред крестом распятаго Христа. Если верно предположение историков, что скифы были одними из предков русского народа, то какое счастие верить, что первыми семенами веры Христовой русский народ обязан был именно великому святителю, возлюбленному им Златоусту, боговдохновенныя творения котораго навсегда сделались для него неизсякаемым источником духовнаго назидания и просвещения. - Святитель обращал пастырское внимание и на других инородцев, наприм. готов; многие из них жили в самом Константинополе, который подобно Риму прибегал часто к воинской помощи этих полуварваров. Большинство их были еще язычники, а другие - ариане, и святой Иоанн заботился о спасении тех и других. Так как готы не знали греческаго языка, то он нашел возможность устранить и это препятствие для проповеди. Из самих готов выбрав более достойных лиц, он посвятил их в сан священников и диаконов, и отведя для них особую церковь во имя апостола язычников Павла, велел им совершать богослужение для своих единоплеменников на их родном языке. Святитель так заботился об обращении этого народа на путь истины, что нередко и сам присутствовал при их богослужении и даже лично преподавал им наставления при помощи искусных переводчиков.

Все эти архипастырские труды святаго Иоанна производили в высшей степени благотворное действие. Столица стала приходить в благоустроенность в церковно-религиозном и нравственном отношении. Зло нестроений однако проникло так глубоко, что недостаточно было одних назиданий; необходимы были наказующие удары правды Божией, чтобы образумить преданный миру и его прелестям народ. Такие удары действительно не раз постигали Константинополь. Особенно страшно было бедствие, причиненное землетрясением, происшедшим в первые годы правления святителя. От землетрясений вообще много страдали города в IV веке и известиями о них переполнены летописи современных писателей. Но это землетрясение было особенно ужасным, какого еще не бывало в Константинополе. Почва всколыхалась как море и дома трескались и распадались, погребая под своими развалинами несчастных жильцов. Вдобавок к этому Босфор произвел наводнение, а злоумышленники производили поджоги с целю скрыть следы своего грабежа и хищничества. Все были объяты ужасом. Императорская семья спасалась бегством и безпорядок водворился невообразимый. Среди этого всеобщаго смятения и ужаса остался непоколебимым один архипастырь церкви, своим авторитетом заменяя исчезнувшия и растерявшияся власти. Он возстановил порядок в смятенной столице, ободрил пораженных ужасом, и когда население понемногу возвратилось в город и успокоилось, он возобновил свои беседы, в которых огненными красками изображал как самое бедствие, так и то нечестие, которым оно навлечено было. Чтобы еще более ободрить народ, св. Иоанн совершил торжественное перенесение мощей св. мучеников в особо устроенный для них храм на противоположном берегу Босфора, в девяти милях от столицы. Перенесение было совершено ночью, и это торжественное шествие многочисленнаго народа с зажженными свечами, соперничавшими своею яркостью с небесными светилами, и эти восторженныя песнопения, раздававшияся среди ночной тишины, производили глубоко потрясающее и вместе умилительное зрелище. В процессии участвовала сама императрица Евдоксия, которой Златоуст в своей восторженной проповеди и воздаль полную дань чести, восхваляя ея религиозную ревность и благочестие. Последующия события показали, что это благочестие отнюдь не было глубоким и не вытекало из внутренних потребностей истинно религиознаго сердца; но теперь св. Иоанн искренно радовался и этому внешнему проявлению набожности царицы, пример которой мог благотворно влиять и на всех женщин столицы.

Как ревнитель славы церкви Божией, св. Иоанн Зпатоуст считал своим долгом строго оберегать те права и преимущества, которыя принадлежали ей. Только обладая такими правами, св. церковь и могла с успехом совершать свое просветительное и спасительное дело в мире. Между тем гражданское правительство уже тогда неоднократно заявляло притязания на нарушение или ограничение этих прав и преимуществ, и притом чаще всего по соображениям не столько государственным, сколько личным. Одним из важнейших преимуществ церкви с древнейших времен считалось принадлежавшее ей право убежища. Это право, ведшее свое начало еще от церкви ветхозаветной, было чрезвычайно важно в те времена, когда при господстве самоуправства и, грубой силы люди часто могли находить себе убежище от человеческаго насилия только у престола Божия, в церкви. И святой Иоанн, как непреклонный защитник слабых и угнетенных, придавал праву убежища великое значение. Между тем это право все более подвергалось ограничениям, и главным виновником этого был всемогущий в то время евнух Евтропий. Опьяненный достигнутым им всевластием, надменный евнух уже дерзко мечтал со временем захватить самый престол и безпощадно истреблять всех, кого мог считать своими противниками и врагами. Так как многие искали себе спасения от его ярости в церкви, то Евтропий порешил покончить с этим учреждением. Напрасно св. Иоанн Златоуст возставал против этого посягательства на священное право церкви - укрывать беззащитных от злобной ярости людей; евнух, считая притом святаго Иоанна своим ставленником, обязанным ему самым своим возвышением на престол константинопольской церкви, настоял на своем, и право убежища действительно было отменено. Вскоре однако случилось событие, которое показало, как непрочно человеческое величие и как необходимо людям иметь себе защитницу в лице церкви. Евтропий своими интригами и дерзкими выходками навлек на себя немилость императора и положение его поколебалось. А когда он, забывшись до крайности, оскорбил даже императрицу Евдоксию, которая со слезами на глазах и с своими плачущими малютками на руках явилась к императору, прося у него защиты от оскорблений дерзкаго царедворца, то судьба его была решена: он был лишен всех своих должностей и ему угрожала смертная казнь. Дотоле всевластный царедворец, Евтропий теперь оказался самым жалким и безпомощным человеком. Во всем мире не было у него человека, который бы протянул к нему руку помощи и пожалел бы о нем. Напротив, все радовались падению надменнаго евнуха, и весть о его падении быстро разнеслась по городу. Пользуясь его безпомощностью, многие готовы были даже до совершения законнаго правосудия отомстить ему за все причиненныя им неправды и насилия, и он был в отчаянном положении. Тогда, подавив в себе гордость, Евтропий обратился к единственной своей защите, св. церкви и - вопреки состоявшейся по его же настоянию отмены права убежища, искал себе спасения у престола Божия, и он не ошибся. Там встретил его великий святитель, еще так недавно огорченный этим самым Евтропием, и дал ему убежище, из котораго не могла его взять никакая сила. Императрица, пылая мщением, приказала немедленно взять оскорбившаго ее евнуха и подвергнуть его заслуженной каре; но когда посланные явились в церковь с целию исполнить это повеление, то не смотря на их требование, как и на крики разъяренной толпы, требовавшей также головы ненавистнаго всем Евтропия, святой Иоанн безстрашно и с сознанием своей власти отказал в исполнении этого требования. "Вы убьете Евтропия, произнес он в ответ на крики и требования воинов и толпы, не раньше, как умертвив меня". Затем он сам отправился к императору и там исходатайствовал помилование злополучному гордецу, судьба котораго представляла поразительное доказательство шаткости человеческаго величия и грозности правосудия Божия. Все это происходило ночью, и на утро св. Иоанн Златоуст, спасши несчастнаго царедворца от угрожавшей ему смерти, произнес пред многочисленным народом знаменитую проповедь "на Евтропия евнуха [5]", в которой огненными красками изображалась вся суетность человеческая. Евтропий был сослан, и хотя впоследствии он подвергнут был казни, но в самый момент своего падения он был спасен от кары закона и ярости народа именно всепрощающим великодушием Златоуста.

Это необычайное событие во всем блеске показало ту духовную властность, которою обладал великий святитель константинопольский. Слава его имени и пастырской ревности далеко распространилась за пределы его епархии, и к нему стали обращаться за духовною помощью многие даже из других епархий. Вследствие постоянных смут церковная жизнь во многих епархиях, особенно в Малой Азии, подверглась крайнему разстройству. Во главе церквей стояли большею частию недостойные пастыри, и кафедры занимались лицами, которыя добивались их подкупом - очевидно для далеко не пастырских цепей. Когда жалобы на эти вопиющия злоупотребления достигли до Иоанна, то он, благоустроив дела в своей собственной церкви, порешил благоустроить и соседния церкви. С этой целию он в 401 году сам отправился в Малую Азию и, убедившись на месте, в крайнем разстройстве церковных дел, принял строгия меры, и несколько епископов, уличенных в явной симонии и недостоинстве, были низложены. В течение трех месяцев святитель занимался благоустроением малоазийских церквей и, только уже достигнув желанных плодов, возвратился в свою столицу, где уже давно ожидал его преданный народ, жаждавший назиданий и поучений от своего златословеснаго учителя. Между тем за время его отсутствия и в самой столице произошли неутешительныя события. Пользуясь отсутствием архиепископа, ариане подняли голову, дерзость их была тем сильнее, что во главе их стал известный готский полководец Гайна. Чувствуя, насколько империя зависела от его воинской доблести, он стал предъявлять императору крайне неумеренныя требования, и между прочим потребовал, чтобы арианам отдана была во владение одна из церквей в самой столице. Император, зная неукротимый нрав варвара, опасался отказать ему, но его выручил из затруднения святой Иоанн, который смело выступил против заносчиваго гота, убедил его в несправедливости его требования и настолько повлиял на него своими доводами, что он на время отказался от своего намерения. Вскоре однако его вероломная натура не выдержала и он, возмутившись против императорской власти, начал производить грабежи и опустошения, угрожая и самому Константинополю. Царь пал духом и не знал, что делать. Из его царедворцев никто не осмеливался отправиться к Гайне для переговоров и увещаний. Тогда опять выступил Златоуст, и пренебрегая всякою личною опасностью, безбоязненно отправился в лагерь мятежника. Все опасались за жизнь святителя, но духовная сила оказалась могущественнее военной. Узнав в лице царскаго посланника знаменитаго константинопольскаго архиепископа, Гайна смирился и даже оказал ему необычныя почести. Вскоре Гайна закончил свою мятежную жизнь и империя избавилась от одного из опаснейших своих врагов.

  1. Том XII, p. 500 (беседа VI, Contra Catharos) ^
  2. На Деяния бес. XXVI, 3 и 4 ^
  3. Собственно литургия, известная под названием литургии св. И. Златоуста, не есть совершенно новое произведение, а лишь сокращенное изложение, применительно к указанной потребности, литургии св. Василия Великаго ^
  4. Aug. De civitate Dei XVIII, 53 ^
  5. В III томе издания Миня (а след. и новаго русскаго издания) ^

Часть 3

Но ревностно повсюду выступая за правду и поборая зло, святитель Иоанн тем самым подготовлял себе множество скорбей, которыя, по непреложному слову Христа Спасителя, составляют неизбежную земную награду всем Его истинным ученикам и последователям. Как и естественно было ожидать, его строгия мероприятия к искоренению церковных и нравственно-общественных нестроений и зол должны были вызвать раздражение и вражду против него со стороны тех, которых особенно коснулись эти мероприятия. И прежде всего недовольны были, конечно, те епископы, которые, как незаконно занимавшие свои кафедры, были лишены их. С крайним озлоблением, к какому только способны люди, уличенные в неправде и злоупотреблениях, они начали вести враждебную агитацию против константинопольскаго архиепископа, обвиняя его в незаконном вторжении в чужия епархии и в разных жестокостях. К ним пристали и другие епископы, которые просто завидовали Златоусту и его огромному влиянию на народ. Один из них, Севериан гавальский, злоупотребив доверием Златоуста, который во время своего отсутствия из столицы по делу малоазийских церквей даже поручил ему временное управление своей церкви, старался играть в столице роль второго Златоуста, произнося напыщенныя и искусственно-сплетенныя речи, которыя конечно походили на беседы святаго Иоанна не более, чем кимвал бряцающий на живое, разумное слово, и однако нравились многим потому, что в них искусно избегались всякия намеки на грехи и злоупотребления сильных мира сего. Севериан, при помощи своих друзей, сумел даже проникнуть ко двору и нашел благоволение у императрицы, которой более нравились сладкольстивыя речи этого епископа, чем обличения Златоуста. По своем возвращении в столицу св. Иоанн сразу понял всю низость и коварство этого епископа и хотел удалить его из столицы, но Евдоксия упросила его не делать этого, и таким образом у самого престола остался один из самых опасных врагов великаго святителя. Не нравился Иоанн и другим епископам и главным образом потому, что он вопреки установившемуся обычаю не развлекал их во время пребывания их в столице роскошными обедами, а всецело занятый важными делами церковно-религиознаго благоустроения встречал их просто и, как казалось им, сухо и надменно. Один из епископов, именно Акакий верейский, был так недоволен таким приемом, что прямо пригрозил святителю мщением. Если недовольны были епископы, то тем менее могло быть довольно столичное духовенство. Привыкнув при прежнем архиепископе к полной нестесненности в жизни, оно стало решительно негодовать, когда св. Иоанн, сам прошедший все степени священно-церковнаго служения и имевший самое высокое понятие об обязанностях пастырей, стал напоминать ему о долге служения и искоренять среди него разныя нестроения и злоупотребления, в роде позорнаго обычая сожительства с девственницами. Недовольство среди духовенства перешло в полное негодование, когда преданный Златоусту архидиакон, прямодушный, но не сдержанный в своих выражениях, Серапион, зная столичное духовенство и видя его противодействие святителю, на одном церковном собрании сказал ему: "не можешь, владыка, исправить их, если всех не погонишь одним жезлом". Выражение это быстро было подхвачено недовольными, которые стали усердно распространять по городу разныя хулы и злословия на святителя, обвиняя его в жестокости и человеконенавистничестве. Духовенство особенно недовольно было распоряжением св. Иоанна Златоуста, чтобы благотворители, особенно богатыя вдовы в роде Олимпиады, не особенно расточали свои имения, раздавая их духовным лицам, склонным злоупотреблять ими. Это распоряжение направлено было против одного из самых вопиющих зол и оно несомненно наносило материальный ущерб тем, которые привыкли извлекать отсюда значительный для себя доход. Недовольные не преминули истолковать это распоряжение в том смысле, будто архиепископ из алчности хотел направить все пожертвования исключительно к себе самому. Недовольны были и многие монахи, не те истинные подвижники конечно, которые, отрекшись от мира, созидали свое спасение в пустыне, оплакивая грехи свои и своих ближних, а те лицемеры, которые под маской монашества хотели лишь удобнее достигать своих далеко не ангельских целей и праздно жительствовали по городам и в самой столице. Такие ложные иноки всячески поносили архиепископа, называя его тяжелым и гордым, жестоким и высокомерным. Злословие не замедлило выродиться в клеветничество, и недовольные стали распространять по городу разныя оскорбительныя для архиепископа нелепости, утверждая, что если он обедает постоянно один и никогда не принимает приглашений на обеды от других, как это делали прежние архиепископы Константинополя, то это все происходит от его нелюдимости и разных пороков. Стоустая молва не брезговала распространять и эту клевету, хотя всем было известно, что св. Иоанн удалялся от общественных пиршеств просто по слабости своего желудка, разстроеннаго некогда суровым подвижничеством в пустыне. Если так относились к святителю клирики, то тем более конечно должны были вторить им знатные, развращенные классы столичнаго населения, которые более всего подвергались обличениям со стороны святителя, не перестававшаго греметь против них с церковной кафедры с безпощадностью неподкупнаго судии. Они обвиняли его даже в возбуждении низших классов народа против высших, бедных против богатых, и во всяком случае им совсем не нравился архиепископ, который вместо того, чтобы пиршествовать с богатыми, предпочитал общество бедных и больных, труждающихся и обремененных. Но более всего недовольны были им дамы высшаго столичнаго общества, изысканные наряды которых находили себе в Иоанне неумолимаго обличителя, и это были самые опасные враги. Всякое неприятное им слово св. Иоанна они с чисто женскою способностью преувеличивали и раздували, и когда он обличал их наприм. в безумной роскоши, для удовлетворения которой мужья их должны были разорять и грабить народ, укорял их за то, что они искажали образ Божий, румянясь на подобие Иезавели и подводя себе глаза сурьмой на подобие египетских идолов, то это было больше, чем оне могли стерпеть, и между ними пошла злонамеренная молва, что в этой картине святитель метил даже не на них, этих знатных дам, а гораздо выше - в саму августейшую императрицу Евдоксию, до сведения которой и не преминули довести все слышанное в преувеличенном виде. Такие наговоры и клеветы не могли мало по малу не охладить и самой императрицы к святому Иоанну, тем более, что она и сама - при своей крайней распущенности, алчности и суетности - не могла не чувствовать, что действительно речи архиепископа иногда весьма близко обличали и ее саму, так как она в действительности была источником и заразительным примером той пагубной страсти к безумной роскоши со всеми ея печальными последствиями, какою страдало все высшее константинопольское общество.

И вот мало по малу вокруг великаго святителя накоплялись тучи злобы, ненависти и клеветы, которыя рано или поздно должны были разразиться над его священною главою. Иоанн знал об этом, но по своей доброте, всецело уповая на Промысл Божий, не обращал никакого внимания на козни своих врагов. Между тем они не дремали, и между ними к несчастью оказался такой влиятельный иерарх, как Феофил александрийский. По своему положению, он был одним из самых влиятельных и богатых иерархов во всем христианском мире, - но он был до крайности горд и честолюбив и бросал завистливые взгляды на престол столицы. Когда после смерти Нектария освободился престол константинопольский, то он нечужд был желания занять его сам; но так как это было неблаговидно, то ему хотелось по крайней мере занять его кем-нибудь из своих подручных или подчиненных, чтобы чрез него полновластно распоряжаться в столице. Поэтому он возставал против избрания св. Иоанна и даже не хотел участвовать в его хиротонии. Только уже вынужденный к тому правительством, он согласился на хиротонию Иоанна, но с того времени сделался его заклятым врагом и из Александрии с злобною внимательностью следил за тем, что происходило в Константинополе. Блистательные успехи св. Иоанна в деле управления церковию и ея благоустроения конечно ему не нравились; но он был весьма доволен тем, когда заметил, что в столице все сильнее стало подниматься недовольство против Иоанна и отношения его ко двору ухудшались. При своем хитром и проницательном уме он понимал, что эти отношения должны рано или поздно привесть к катастрофе, и он с нетерпением ожидал ея, будучи уверен, что без его вмешательства дело не обойдется. Дела действительно вскоре сложились так, что Феофилу представился удобный случай излить всю свою затаенную злобу на своем ни в чем неповинном сопернике. Поводом к этому послужила несчастная судьба некоторых благочестивых иноков Нитрийской пустыни, которая со времени основания монашества постоянно была любимым местом отшельничества и в ней жило множество иноков, подвизавшихся в молитве и труде. Среди этих иноков особенно славились своим благочестием и даже ученостью четыре брата, которые по своему необычайному росту прозваны были "долгими братьями". Сначала сам Феофил относился к ним с уважением и двоих из них даже принудил принять сан священства для служения в самой Александрии. Но когда братья с чисто отшельническою прямотою сказали ему, что они не могут служить в городе, оскверняемом пороками самого архиепископа, то Феофил пришел в ярость, разразился против них потоками ругательств и стал обвинять их в приверженности к зловредным учениям Оригена. Эти ученая, широко распространенныя в то время, действительно требовали большой бдительности со стороны архипастырей и против них энергично боролись многие ревнители православия, как напр. св. Епифаний кипрский, который нарочито ездил в Палестину для подавления там этой ереси. Но Феофил вовсе не был таким строгим ревнителем, раньше и сам придерживался Оригена, и если теперь стал преследовать оригенизм, то только потому, что это гонение давало ему одно лишнее оружие в руки для расправы со всеми своими противниками и врагами, которых он своею беззаконною жизнью приобрел не мало. Не довольствуясь этой расправой с "долгими братьями", он созвал даже собор из своих ставленников и подручных епископов, и на нем "долгие братья" осуждены были как еретики и волхвователи, заразившие своим еретичеством всю пустыню. Мало того, чтобы истребить, так сказать, смелое гнездо ненавистной ему ереси, он велел разрушить нитрийские скиты и во время этого разгрома многие иноки подверглись жестоким побоям и увечьям, а строения разрушены и сожжены. Долгие братья едва спаслись бегством в недоступныя места пустыни, где вместе с другими спасшимися от разгрома могли только со слезами видеть дым, курившейся над развалинами их родных обителей. Оказавшись после этого в крайне безпомощном положении, разоренные иноки не знали, что им делать. Под властью Феофила им нельзя было оставаться больше, и потому они партией отправились сначала в Иерусалим, а затем добрались и до столицы, думая найти себе там защиту у великаго, славившагося своим милосердием ко всем угнетенным и гонимым, архиепископа константинопольскаго, а чрез него и у самого царя. Св. Иоанн Златоуст действительно принял их с свойственною ему добротою и обещался походатайствовать за них пред Феофилом, но в тоже время, соблюдая каноническая правила, запрещавшия одному епископу вторгаться в область ведения другого, действовал осторожно, тем более, что депо касалось обвинения в ереси Оригеновой. Прежде чем стать на сторону гонимых иноков, необходимо было выяснить эту сторону дела. Поэтому он написал к Феофилу братское письмо, в котором просил его как-нибудь уладить дело с огорченными иноками. Надменный Феофил даже это письмо счел для себя оскорблением и ответил на него "жестоко". Между тем, "долгие братья", видя нерешительность св. Иоанна, сами обратились с жалобой на александрийскаго патриарха к императору и в своей жалобе изложили целый ряд страшных обвинений против Феофила, как человека в высшей степени жестокаго и преступного. Дело принимало весьма неприятный для него оборот. Ему угрожал суд, и если бы св. Иоанн согласился стать во главе этого суда, то Феофилу не избегнуть бы кары правосудия. Но он, опасаясь смут и раскола в церкви, уклонился от этого суда, хотя Феофилу уже послано было формальное требование явиться к ответу. Александрийский патриарх быстро понял положение дела и, раньше уже всею душей ненавидя св. Иоанна, теперь порешил излить на него свою злобу и низвергнуть его, чтобы, на место его поставив кого-нибудь из своих подручных ставленников, навсегда устранить самую возможность повторения столь оскорбительных для него требований к судебному ответу. И у него быстро составился план действия. Если Иоанн принял под свою защиту "долгих братьев", этих проклятых еретиков, последователей осужденнаго церковию Оригена, значит он и сам оригенист, и как последователь еретика не достоин занимать престола столицы! И вот этот интриган, "умевший хитро составляти лжу", начал действовать в этом направлении с изумительною ловкостью. Посредством своих агентов усиливая ряды врагов Иоанна в столице, он сумел даже возстановить против него такого знаменитаго и всеми уважаемаго святителя, как св. Епифаний Кипрский. Зная всю православную ревность этого святителя, который неутомимо боролся с заблуждениями Оригена, Феофил коварно внушил ему, что православию грозит страшная опасность, так как зловредная ересь Оригена проникла в самое сердце церкви и возсела на константинопольском престоле - в лице архиепископа Иоанна! Простосердечный старец-святитель пришел в ужас и, не смотря на свой глубокопреклонный возраст, счел своею обязанностью отправиться в Константинополь, чтобы искоренить ересь. К несчастью, он даже не счел нужным подвергнуть дело обстоятельному разследованию чрез братское собеседование с Иоанном, а прямо считав его зараженным ересью, даже не вступил в обычное с ним общение, отслужил литургию в одной из находящихся неподалеку от столицы церквей и даже совершил рукоположение в диакона, не испросив на то соизволения местнаго епископа, как это требовалось каноническими правилами. Принятый с необычайными почестями при дворе со стороны императрицы, Епифаний поселился в частном доме и, не сносясь с Иоанном, порешил сразу при торжественном богослужении в соборной церкви архиепископа совершить великое отлучение над всеми приверженцами Оригена, в том числе прикровенно и над самим Иоанном. Видя все это, св. Иоанн скорбел душей и старался всячески успокоить старца, разъясняя ему, как неблагоразумно совершать столь великое дело, как отлучение, не подвергнув тщательному соборному изследованию самой основательности обвинения. Епифаний действительно заколебался, тем более, что от весьма многих он стал слышать совершенно иные отзывы об Иоанне, как человеке глубокой веры, великой добродетели и безпорочной жизни, и недоумевал, что же все это значит. Тогда на сцену выступила сама императрица и вновь настроила Епифания против неприятнаго ей Иоанна. Уже раньше недовольная архиепископом за безпощадныя обличения светской пустоты, порочности и алчности высших классов столицы, она как раз в это время была особенно раздражена против него по случаю неудавшейся попытки ограбить одну беззащитную вдову. Позавидовав ея винограднику, Евдоксия, подобно нечестивой Иезавели, порешила овладеть им, и действительно уже наложила на него руку; но вдова со слезами обратилась к зашить архиепископа, и он, подобно Илие, безстрашно выступил против алчности царицы, лично явился во дворец с ходатайством за обиженную вдовицу, и когда императрица, не вняв его ходатайству, даже велела грубо удалить его из палаты, то святой Иоанн запретил ей доступ в церковь, а сам произнес беседу об Илие и Иезавели. Эта беседа произвела громадное впечатление на народ, который не преминул истолковать ее в том смысле, что под Иезавелью разумеется никто иная, как царица Евдоксия, и когда доносчики не преминули довести до сведения императрицы, ярости ея не было пределов. Она порешила уничтожить ненавистнаго ей Иоанна. Призвав к себе Епифания, она стала и лестью и угрозами убеждать его, чтобы он принял какия-нибудь меры к осуждению Иоанна как еретика и потому недостойнаго занимать архиепископский престол. Когда Епифаний стал возражать ей, что не следует давать волю своему гневу и нужно предварительно изследовать дело, то Евдоксия, вне себя от ярости и раздражения, стала даже угрожать тем, что если он воспрепятствует изгнанию Иоанна, то она сама отречется от христианства, отворит все языческия капища, совратит многих и причинит всевозможныя бедствия церкви. Епифаний подивился такой злобе царицы и, опасаясь, как бы она действительно не наделала бед, счел за лучшее уклониться от этого дела и без дальнейшаго разследования предмета отправился в свою епархию, на пути в которую и скончался.

За всеми этими событиями зорко следил Феофил александрийский и его агенты подкупом и наговорами усиливали и раздували вражду против Иоанна. С особенным торжеством он видел, что во главе этой вражды стала сама императрица, которая для достижения своих целей не пренебрегала никакими средствами. Дворец ея сделался открытым для всех врагов и клеветников на святителя и в ея палатах собирались все те великосветския Иезавели, которые считали себя оскорбленными Иоанном, так безпощадно изобличавшим их низкое лицемерие, наглую хищность, безумную роскошь и нравственную распущенность, и в их тайных совещаниях строились ковы против святителя и сочинялись самыя оскорбительныя для него клеветы и грязные наветы. Обо всем этом знал и император Аркадий. Лично он уважал и любил великаго святителя и в душе горевал о вздымавшейся против него злобе. Но он был слаб и нерешителен и, зная злой, неукротимый нрав царицы, предпочитал молчать, как будто ничего не зная. Все это было на руку Феофилу, и он, наконец убедившись в том, что почва подготовлена, порешил отправиться в Константинополь, но уже не как подсудимый, а как судия, порешивший так или иначе погубить ненавистнаго ему архиепископа. В этом убеждении он окончательно утвердился, когда получил от самой Евдоксии письмо, в котором она просила его немедленно прибыть в Константинополь и ничего не бояться. "Я, писала она, упрошу и царя о тебе и всем твоим противникам загражду уста, только немедленно приходи, собери возможно больше епископов, чтобы изгнать врага моего Иоанна". Теперь Феофил мог уже быть вполне спокоен за успех своего дела и он отправился в столицу - с целой флотилией, нагруженной разными драгоценностями: индийскими ароматами, великолепными плодами и овощами, многоценными египетскими материями - шелковыми и златотканными, - и все это для того, чтобы блеснуть своим богатством в столице и подарками подкупить в свою пользу возможно больше влиятельных лиц. С своей флотилией Феофил прибыл в Константинополь в августе 403 года и на пристани был восторженно встречен большой сворой своих агентов и подкупленнаго ими разнаго уличнаго сброда. Император, узнав о его прибытии, не хотел принять его, смотря на него как на подсудимаго; зато Евдоксия разсыпалась пред ним в знаках уважения и, принимая его тайно в своих палатах, торопила поскорее приступить к делу. По ея настоянию, Феофил порешил созвать собор - для суда над Иоанном, и так как в столице этот беззаконный суд чинить было неудобно и небезопасно, то местом его был избран Халкидон, находившийся по другую сторону пролива, на азиатском берегу, тем более, что и епископом Халкидона был некий Кирин, египтянин, соумышленник и даже родственник Феофила. Так как у Феофила наготове был и необходимый для собора запас епископов, отчасти привезенных им с собою из Египта, а отчасти захваченных по пути и прельщенных подарками и во всяком случае послушных и преданных ему, то действительно и открыт был собор, в загородном помещении, в предместьи Халкидона, известном под названием "При дубе".

Часть 4

Собор составился из 23 епископов, и это незаконное сборище, открывшее двери всем клеветникам и недоброжелателям Иоанна, начало производить суд над святейшим архиепископом, златословесным учителем вселенной! Выслушав показания разных проходимцев, отрешенных от должности диаконов и разстриженных монахов, изливавших свою злобу на подвергшаго их заслуженной каре святителя, собор составил обвинительный акт в 29 пунктов и потребовал от Иоанна, чтобы он явился для ответа. Иоанн с горечью видел, что злоба его врагов начала увенчиваться успехом, и простодушно удивлялся, как все это могло случиться и как Феофил, сам вызванный в качестве обвиняемаго, успел так скоро изменить положение дела и сам выступал обвинителем и судьей. Собрав вокруг себя преданных ему епископов, в числе сорока, он обратился к ним с трогательною речью. "Молите Бога о мне, братие, говорил он, и если любите Христа, не отходите от церквей ваших; для меня уже приблизилось время бед, и приняв много скорбей, я должен отойти из жизни сей. Вижу, что сатана, не вынося моего учения, созвал уже против меня соборище. Но вы не скорбите обо мне, но поминайте меня в молитвах ваших". Эта глубокотрогательная речь привела их в ужас и они заплакали. Утешив их, Иоанн выработал план действия и полный сознания своей правоты порешил не признавать законности и правоспособности придубскаго собора и, не смотря на неоднократный вызов его на этот собор в качестве обвиняемаго, отказался явиться на него. Разъяренные этим отказом, члены придубскаго собора даже избили посланных им с ответом епископов и пресвитеров, ввергнув одного из них в железныя кандалы, уже заготовленныя для Иоанна, и затем подкрепив себя новыми лжесвидетелями, продолжали заочно судить ни в чем неповиннаго и чистаго сердцем святителя. А он в то же время, заседая с своим собором, с полным спокойствием смотрел в лицо надвигавшейся на него бури бедствий и, вполне сознавая свою невинность, говорил: "пусть пенится и ярится море, но камня оно не может сокрушить; пусть вздымаются волны, но Иисусова корабля не могут потопить. Чего нам бояться? Смерти ли? - Но мне еже жити -Христос, и еже умрети - приобретение. Изгнания ли бояться? - Но Господня есть земля и исполнение ея! Бояться ли отнятия имений? - Но всем известно, что мы ничего не принесли с собой в мир, как ничего не может и взять с собою. Я ни нищенства не боюсь, ни богатства не желаю, ни смерти не страшусь; молю только об одном, заключил он, чтобы вы преуспевали в добром". Такия речи могли вытекать только из сердца праведника, вся жизнь котораго сосредоточивалась во Христе, и для него безстрашны были все ковы врагов. Не имея возможности вызвать Иоанна на суд, незаконное сборище порешило осудить его заочно, и действительно на основании всех выслушанных клевет и обвинений, оформленных в 32 пунктах, Иоанн был объявлен достойным низвержения и состоявшееся постановление было отправлено на утверждение императора. Малодушный император, видя теперь пред собою не только страшный для него нрав злорадствующей царицы, но и целое соборное определение, и опасаясь, что ему угрожает масса всяких хлопот и неприятностей в случае сопротивления, порешил лучше пожертвовать святителем, и утвердив постановление, дал приказ об удалении Иоанна. Уже отправлены были воины с наказом взять его и отправить в ссылку. Но лишь только слух об этом разнесся по городу, как народ заволновался и массами двинулся на защиту своего любимаго архипастыря. Угрожало кровопролитие между народом и войском. Тогда невинно осужденный праведник, желая избегнуть безполезнаго смятения и неповинных жертв человеческих страстей, сам тайком вышел из своего дома и отдал себя в руки воинам, которые немедленно отвели его на пристань, посадили на корабль и отправили в Пренет, близ Никомидии.

Все это случилось под покровом ночи, и когда на утро народ узнал, что его возлюбленный святитель, безстрашный проповедник правды, защитник сирых, бедных, труждающихся и обремененных, златословесный Иоанн уже удален и сослан, то в столице началось страшное смятение. По улицам начались схватки и буйства, во время которых многие были изувечены и даже убиты и городу угрожали разныя бедствия. Народ заволновался как разъяренное море и повсюду - и в церквах и на площадях - только и было речи, что о вопиющей неправде состоявшагося над Иоанном суда. Среди толпы поднимались даже шумные голоса, требовавшие, чтобы главный виновник этого горестнаго события, Феофил александрийский был побит камнями, и это несомненно и случилось бы, если бы он, узнав об угрожающей ему опасности, тайно не выехал из столицы. Тогда не имея возможности излить свою ярость на Феофила, народ огромной массой двинулся к дворцу и там с криками и рыданиями просил, чтобы ему возвращен был святитель Иоанн. Слыша эти угрожающие крики, Евдоксия испугалась; но продолжала настаивать на своем, надеясь, что пустые народные вопли пронесутся и смолкнут как ветер. Тем не менее сердце ея дрогнуло и она в тайнике души уже начала раскаяваться во всем совершившемся. Когда она таким образом колебалась, вдруг произошло страшное землетрясение, и особенно грозный удар потряс покой самой императрицы. Тогда она объята была ужасом и, уваренная, что это гнев Божий, карающий ее за причиненное великому святителю оскорбление, бросилась в ноги императору и стала умолять его отменить свой приказ и возвратить Иоанна. Получив согласие императора, она немедленно собственноручно написала Иоанну письмо, в котором, призывая его возвратиться в столицу, всячески старалась оправдаться пред ним, уверяя его, что лично не имеет против него ничего и введена была в заблуждение коварством негодных людей. С этим письмом и приказом императора гонцы поскакали во все стороны и сначала не знали, где искать святителя. Наконец царедворцу Врисону удалось напасть на следы его пребывания в Пренете и он, найдя его там, умолял святителя поскорее возвратиться в город и успокоить до крайности перепуганную царицу. И великий святитель, забыв о всех нанесенных ему оскорблениях и со всепрощением праведника, возвратился в город, где уже несметныя массы народа и на берегу пролива, и на многочисленных лодках и судах, покрывших весь Босфор, приготовились встретить своего возлюбленнаго архипастыря. Иоанн сначала не хотел было вступать в самый город, желая, чтобы предварительно созван был собор епископов, который отменил бы состоявшееся над ним осуждение придубскаго собора. Но народ не хотел и слышать об этих формальностях и, почти силою взяв Иоанна, в торжественной процессии со всевозможными выражениями радости и восторга, повел его прямо в кафедральный собор и поставил на том амвоне, с котораго привык услаждаться его златословесными беседами и поучениями, и хотя св. Иоанн был до крайности утомлен и подавлен волновавшими его чувствами, однако произнес краткую, но сильную речь, в которой от глубины сердца возблагодарил Бога, благодеющаго всем, и народ за его преданность своему пастырю. Народ ликовал и многие плакали от радости, а темная свора его врагов, видя этот неудержимый порыв народной радости, поспешила разсеяться и укрыться.

Святой Иоанн по милости Божией возвращенный народною любовию на свой престол и оправданный от состоявшагося над ним осуждения новым собором из 65 епископов, начал попрежнему право править делами церкви Христовой и из уст его попрежнему полились сладостныя для слуха и сердца беседы и поучения. Водворился опять мир, но к несчастью не надолго. Это было лишь временное затишье перед новой бурей и еще более яростной. Хотя враги Иоанна присмирели, но в сердце своем они затаили еще более смертельную вражду и злобу против него и ждали перваго удобнаго случая, чтобы вновь обрушиться на ненавистного им святителя, который не только своими обличительными беседами, но еще более своею праведною жизнью служил нестерпимым укором для всякой неправды, злобы и порочности. И первой зачинщицей бури опять выступила императрица Евдоксия, которая, оправившись от волнения и страха, вновь начала враждебно относиться к архиепископу. При необузданности нрава царицы, не терпевшей ни малейшаго препятствия в стремлении к ненасытному тщеславию, столкновение между нею и святителем не заставило себя долго ждать, и оно произошло чрез два месяца по возвращении Златоуста на свой престол по следующему случаю. Чувствуя, что она именно глава государства, а не малодушный и ничтожный Аркадий, Евдоксия заявила притязание на небывалую для императриц почесть – сооружение особой колонны, увенчанной серебряным ея изображением, на самой важной площади столицы, около церкви св. Софии. Это необузданное честолюбие Евдоксии возбудило даже негодование на западе и Гонорий счел своим долгом предостеречь своего брата Аркадия от подобнаго нарушения древних обычаев; но Евдоксия ничего не хотела знать, и колонна с ея серебряной статуей на вершине была поставлена при всевозможных торжествах и ликованиях. Вследствие близости колонны к церкви, шум этих непристойных торжеств с языческими церемониями и плясками делал невозможным самое богослужение, и так как они продолжались несколько дней, то святителю не могло не показаться все это явным и даже намеренным оскорблением святыни. Сначала он хотел чрез префекта устранить это кощунство; но когда префект не оказал ему в этом отношении никакого содействия, то он произнес резкую обличительную беседу, которую, по свидетельству историков, начал знаменитыми словами: "Опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять рукоплещет и пляшет, опять главы Иоанновой ищет". Доносчики и враги Иоанна не преминули с злорадством довести об этом до сведения царицы, истолковав эти слова в том смысле, что в них она сравнивается с Иродиадой, и Евдоксия пришла в полное неистовство, с плачем жаловалась царю на нанесенное ей оскорбление и требовала, чтобы вновь был созван собор для низвержения невыносимаго дня нея иерарха. К Феофилу полетели от нея письма, в которых она умоляла его вновь приехать в Константинополь и докончить низвержение Иоанна. Тот, конечно, рад бы был исполнить просьбу царицы, так совпадавшую с его собственным желанием; но полученный им раньше урок, когда он едва не побит был камнями от народа, заставил его быть поосторожнее, и он, не желая вновь подвергать себя опасности, отправил вместо себя трех епископов - заместителей, снабдив их необходимыми наставлениями, и между прочим канонами, на основании которых можно было осудить Иоанна. Эти каноны были арианскаго происхождения, составлены были некогда арианами на Афанасия Великаго и следовательно не имели силы для православной церкви; но так как в них заключалось одно постановление, весьма пригодное в данном случае, именно, что епископ, раз низвергнутый собором, не может вновь занимать престола без отмены прежняго постановления другим большим собором, то Феофил ничтоже сумняся и настаивал на применении этого правила к Иоанну, который-де вновь занял свой престол просто по распоряжению царя и воли народа, без правильнаго соборнаго определения. Собор действительно опять составился почти из тех же епископов, которые заседали и "При дубе", и конечно произнес новое осуждение на Иоанна, обвиняя его именно в нарушении указаннаго канона. Осуждение это было вдвойне незаконно, потому что в данном случае канон, составленный еретиками с явно злонамеренною целию - погубить великого поборника православия, был неприменим и потому, что в действительности Иоанн по возвращении из ссылки был оправдан от осуждения его придубским собором со стороны большаго собора, состоявшаго из 66 епископов; но злоба врагов не признавала никаких доводов, и Иоанн был объявлен низвергнутым и это постановление утверждено императором.

Таким образом над главою многострадальнаго Иоанна опять разразилась громовая туча: он опять был в опале и извержен из своего сана. Наученный горьким опытом из прежняго случая, император однако опасался теперь прибрать к насилию над низвергнутым святителем и хотел заставить его удалиться добровольно, стараясь при всяком случае доказывать ему, что он больше не архиепископ и незаконно занимает престол. Так в праздник Рождества Христова 403 года император не хотел принять от него св. причастия. В таком неопределенном положении дело оставалось до самой Пасхи. Наконец царь, наущаемый Евдоксией, которая не давала ему покоя, пока еще оставался на своем престоле ненавистный ей святитель, порешил к светлому празднику Христову совсем удалить Иоанна и послал ему приказ оставить церковь. Св. Иоанн, исполненный сознания своей правоты и пастырскаго долга, отвечал, что он не оставит церкви, которая вверена ему Христом Спасителем, чтобы не понести ответа за самовольное оставление ея. Пусть изгонят его силою, и тогда на него не падет вина эта. Царь заколебался от такой стойкости святителя; но видя над собою неумолимую тираннию Евдоксии, порешил так или иначе покончить с этим тяжелым делом. Придворному сановнику Марину поручено было силою удалить Иоанна из церкви, где он уже готовился совершить св. крещение над 3,000 оглашенных. Сановник исполнил приказ с полицейскою точностью, и светлый праздник был омрачен безобразными сценами дикаго насилия (16 апр. 404 г.). Силою ворвавшись в церковь, полуварварские воины, под начальством язычника Луция, начали безпощадно громить все, предаваясь всяким буйствам и грабежу. Те, кто пытались защитить святителя, были избиты, духовенство выгнано из храма и даже полураздетые оглашенные, уже приготовившиеся для крещения, выгнаны были на улицу, евхаристия осквернена и священные сосуды ограблены. Мерзость запустения водворилась на месте святе, и до глубины души огорченный святитель был заключен в патриаршем доме, где он и оставался еще два месяца под домашним арестом. Положение его с каждым днем становилось все тяжелее и он находил себе единственное утешение в молитве, да в обществе близких ему лиц, среди которых истинным ангелом хранителем для него была благочестивая диаконисса Олимпиада. Ища себе защиты от злобы врагов, Иоанн в это время обращался с письмами к влиятельным епископам запада - к папе Иннокентию I и архиепископам Венерию медиоланскому и Хроматию аквилейскому. Эти иерархи глубоко сочувствовали константинопольскому святителю, ужасались силе злобы его врагов, но помочь были не в состоянии. Медлительность дела между тем все более ожесточала его смертельных врагов, и вокруг патриаршаго дома стали появляться подозрительныя и темныя личности, которыя прямо покушались на жизнь святителя. У ворот патриаршаго дома был схвачен верным Иоанну народом один мнимо-бесноватый, у котораго оказался спрятанным кинжал, припасенный с преступною целию. В другой раз обратил на себя внимание какой то раб, который в необычном волнении и торопливо пробирался к патриаршему дому. Заподозрив его в злом умысле, кто-то задержал его и спросил, что он так торопится, а тот ничего не отвечая ударил его кинжалом. При виде этого другой вскрикнул от ужаса, а он и его ударил кинжалом, а потом и третьяго, подвернувшагося под руку. Поднялись крики и вопли, а раб бросился бежать, размахивая окровавленным кинжалом и отбиваясь от гнавшагося за ним народа. В одном месте его хотел перенять человек, только что вышедшей из общественной бани, но был замертво поражен кинжалом. Когда наконец этот разъяренный зверь был схвачен, то сознался, что был подкуплен за пятьдесят золотых убить Иоанна. После этого несчастнаго случая народ стал неотступно охранять дом своего гонимого архипастыря и среди него начались волнения, которыя угрожали страшными ужасами и мятежами. Тогда, чтобы предупредить напрасное кровопролитие, смиренный святитель порешил, как и в первый раз, добровольно отдать себя в руки светской власти. Созвав в последний раз всех своих приближенных, он убедил их быть твердыми в православной вере и дал им последнее целование. Прощание было глубоко трогательное. Все плакали горькими слезами; плакал и сам святитель. И затем, положившись на Промысл Божий, без воли Котораго не падет волос с головы, святитель малыми дверьми вышел из дома и незаметно направился к морю, где его взяли воины и, посадив в лодку, перевезли в Вифинию.

Узнав об этом, все враги возликовали, но радость их омрачена была страшными бедствиями. В самой патриаршей церкви неизвестно от какой причины вспыхнул пожар: раздуваемая ветром, огненная стихия высоко поднялась к небу и, на подобие радуги изогнув свой всепожирающей исполинский язык, зажгла палату сената. Пожар превратился в огненное море и истребил множество лучших зданий столицы. Все объяты были ужасом и невольно видели в этом бедствии страшный гнев Божий в возмездие за страдания праведника. Но ожесточенные враги святителя и тут нашлись и стали распространять молву, что пожар произошел от злонамереннаго поджога единомышленников Иоанна. Многие из близких к нему лиц поэтому были арестованы градоначальником, который как язычник жестоко пытал мнимых виновников, так что многие даже умерли под пытками, хотя причина пожара так и осталась невыясненной. На архиепископский престол возведен был престарелый брат Нектария Арсакий, а оставшиеся верными истинному архипастырю заклеймены были кличкой "иоаннитов" и подвергались всевозможным гонениям, конфискации имений и ссылкам, пока подобныя жестокости не подавили всех страхом, принудив к покорности и безмолвию.

Глава четвертая. Св. Иоанн Златоуст в заточении и его блаженная кончина (404-407 гг.)

Таким образом неправда восторжествовала, нечестивые гонители праздновали победу, а величайший праведник, истинно великий светильник для грешнаго мира был оскорблен и изгнан. Но торжество это было лишь внешнее и призрачное. Действительной победительницей всегда бывает правда, и хотя бы она была гонима и попираема, хотя бы была увенчана терновым венцом и вознесена на позорный крест, ея победнаго лика не могут омрачить никакия мучения и казни и она восторжествует над своими мнимыми победителями. "Блаженны изгнанные за правду; ибо их есть царство небесное". А кому принадлежит царство небесное, тому принадлежит и победа, потому что оно только и есть цель всех стремлений и высших домогательств человеческой души. Кто не достоин царства небеснаго, тот есть несчастнейший из несчастных, погубил свою земную жизнь, и хотя бы видимо торжествовал победу, в действительности есть побежденный, повергнутый в прах и уничтоженный. Все это и оправдалось на последующей судьбе как самого великаго угодника Божия Иоанна, так и на его жестоких гонителях.

Изгнав великаго святителя из столицы и таким образом достигнув желанной цели своих злобных домогательств, императрица Евдоксия однако еще не успокоилась и старалась о том, чтобы поскорее уничтожить самые следы существования Иоанна. Даже и в заточении, в качестве безпомощнаго узника, Иоанн все еще страшен был для нея и в ея преступной совести все еще гремели обличительныя слова: "опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять пляшет и рукоплещет, опять главы Иоанновой ищет". Одно воспоминание об этих словах приводило ее в злобное неистовство, и она действительно продолжала искать главы Иоанновой. Она не преминула дать воинам, отправлявшим его в заточение, строгий наказ, чтобы они обращались со своим узником возможно жесточе и всячески оскорбляли его, и это с тою целию, "дабы умер скорее". Такова сатанинская жестокость этой своенравной женщины! Варварские воины конечно были рады стараться и причиняли великому праведнику всевозможныя оскорбления, стараясь всячески отравлять ему жизнь. Посадив его на голую спину лошака, они с жестокою поспешностью гнали животное, делая в один день такие переходы, какие следовало бы сделать только в два или три дня. Не давая ему ни малейшаго отдыха днем, они и на ночь останавливались в грязных гостинницах, иногда в еврейских корчмах, а иногда и прямо в блудных домах, совершая при нем всевозможныя гнусности. В церковь нигде не позволяли ему входить, и когда он заявлял желание об этом, то его подвергали всяким ругательствам и оскорблениям и томили голодом, отнимая положенный ему паек. Таков-то был крестный путь великого угодника Божия, направлявшагося к месту своего заточения. Но оскорбления ему причиняли не одни только грубые варвары-воины. Когда случалось им проходить чрез города, где жили друзья Феофила александрийскаго и следовательно ожесточенные враги Иоанна, то и эти недостойные пастыри всячески старались излить свою злобу на страдальце; некоторые совсем не впускали его в город, а другие даже поощряли воинов поступать с ним возможно жесточе. Один из его смертельных врагов, епископ Кесарии Каппадокийской, некий Фаретрий, позоривший славную кафедру Василия Великаго тем, что его главным занятием была псовая охота на зайцев, едва не погубил его жизни. С притворным гостеприимством отведя для него особый дом, Фаретрий подговорил монахов произвесть на этот дом нападение, и святитель, спасаясь от ярости этих негодных людей, должен был ночью бежать из города, пробираясь по ухабистым горным тропам. Мул под ним при этом споткнулся и страдалец, упав с него, получил такой сильный ушиб, что долго пролежал в опасном для жизни обмороке. Положение страдальца было бы ужасным, если бы он не носил в своей собственной душе источника той неизреченной радости, которой никто не может отнять в этом мире и которая нередко прорывалась наружу, когда святитель, в безграничном уповании на всевидящий и благоустрояюший Промысл Божий, неоднократно говорил: "слава Богу за все". Не малым утешением для него было и то, что по местам его встречали с глубочайшим сочувствием как епископы, так и народ, и проливали о нем горячия слезы. Особенно трогательно было зрелище в Таврокиликии, где на встречу ему вышло множество девственниц, которыя или слышали когда-то его златословесныя беседы или, по крайней мере, читали его великия творения о девстве, сделавшияся вечным источником назидания и ободрения для всех подвижниц этого рода. Увидев великаго святителя, ведомого в заточение, оне огласили воздух громким плачем и, проливая горькия слезы, вопили: "лучше бы было, дабы солнце угасло, нежели уста Иоанновы умолкли". Это зрелище до глубины души тронуло страдальца и он плакал и сам, находя себе в то же время великое утешение в столь искреннем и глубоком сочувствии даже со стороны тех, которых он никогда раньше не видел и не имел о них никакого попечения.

Местом ссылки для св. Иоанна назначена была отдаленная и бедная деревня Кукуз в Малой Армении, терявшаяся в одной из глухих долин дикого Тавра, где гнездилось разбойничье племя исаврийцев, которые то и дело совершали набеги на окружающия селения, производя грабежи и убийства. В этой живой могиле и должен был проживать бывший патриарх столичнаго города. Враги его могли бы наконец успокоиться, если бы гнев Божий и возмущенная совесть не явились грозной карой для них за совершенную ими неправду. Слух о совершившемся в Константинополе насилии возмутил всех даже на далеком западе. Папа Иннокентий I, узнав о подробностях дела, сообщил обо всем императору Гонорию и просил его ходатайствовать пред своим братом, которому с своей стороны написал сильное и трогательное письмо. "Кровь брата моего Иоанна, писал он, вопиет к Богу на тебя, царь, как в древности кровь Авеля праведнаго вопияла на братоубийцу Каина, и она будет отомщена, потому что ты во время мира воздвиг гонение на церковь Божию, изгнал ея истиннаго пастыря, изгнав вместе с тем и Христа, а стадо вручил не пастырям, а наемникам". Гонорий с своей стороны также писал брату, укоряя его в неразумной жестокости, и отправил посольство для разследования дела. Но Аркадий, считая уже дело непоправимым и главнее всего опасаясь злого нрава Евдоксии, перешел, как это обыкновенно бывает с слабыми натурами, от малодушия к дерзости, и отнесся к посольству своего брата с оскорбительным пренебрежением, хотя в душе и терзался сознанием допущенной им неправоты. Между тем праведный гнев Божий начал производить должное воздаяние всем совершителям зла. В сентябре 404 года над Константинополем разразилась страшная буря с градом чудовищной величины, который в один миг истребил жатвы и сады. Вместе с тем раздавались глухие подземные удары и мать-земля стонала и колыхалась под ногами нечестивцев, как бы не вынося совершившагося позора. 6 октября того же года отозвана была к судилищу Бога живаго и сама императрица Евдоксия. Жаждая смерти великаго праведника, она сама скорее подверглась смерти и умерла в мучительных страданиях от родов. За нею с изумительною быстротою понесли заслуженную кару и другие из главных злоумышленников и врагов угодника Божия. Так епископ Кирин Халкидонский, один из главных деятелей печальнаго собора "При дубе", подвергся страшной болезни от разбереженной ему мозоли, на которую нечаянно наступил епископ Маруфа: у него сгнили ноги, и не смотря на то, что неоднократно совершалась ампутация, он умер от Антонова огня. Один из врагов святителя получил смертельный ушиб при падении с лошади, другой умер от гнойной водянки, третий от рака на языке, заставившаго его сознаться в тяготевшем на его душе мрачном преступлении. Феофил александрийский, временно избегнув суда человеческаго, также впоследствии не избег суда Божия. От крайняго напряжения в своих злобных ухищрениях он помешался и умер скоропостижно - от паралича. Если не телесно, то еще более душевно терзался и злополучный император Аркадий, который, освободившись наконец от невыносимой тираннии своей злонравной супруги, хотел найти себе облегчение от сердечной туги в молитвах пустынников. Но когда он обратился с просьбою помолиться за него к знаменитому синайскому отшельнику Нилу, то отшельник с истинною твердостью и дерзновением древних пророков отписал ему: "По какому праву желаешь ты, чтобы царствующий град избавлен был от опустошающих его землетрясений, когда в нем совершаются такия преступления, нечестие с неслыханною наглостью возводится в закон, и когда из него изгнан столп церкви, светило истины, труба Христова, блаженный епископ Иоанн? Как можешь ты желать, чтобы я согласился молиться об этом злосчастном городе, потрясенном всесокрушающим гневом небес, когда я изнываю от скорби, потрясен духом и когда мое сердце разрывается от злодеяний, совершенных на твоих глазах против всех законов [1]".

Так праведный гнев Божий карал делателей зла, и они, думая праздновать свою победу, в действительности несли страшное поражение, терзаясь и душей и телом. А в это самое время великий угодник Божий, державшийся того христианскаго убеждения, что "Господня земля и исполнение ея", нашел себе успокоение и даже радость в самом Кукузе, который своею удаленностью от суеты грешнаго мира как бы вновь возвратил его к пустынножительству, столь сладостному для его утомленнаго невзгодами духа. Там у него нашлись и почитатели в лице местнаго епископа Аделфия и именитаго жителя деревни Диоскора, который предоставил в распоряжение святителя свой дом и заботился о всех его нуждах. Не забыли его и старые друзья, и многие из них приходили посетить его в заточении даже из Константинополя и Антиохии. Особенно сочувственно отозвались антиохийцы, эти возлюбленнейшия его духовныя дети, которых он более всего любил и для блага которых более всего потрудился. Когда слух о заточении св. Иоанна дошел до Антиохии, то из нея потянулись в Кукуз целые караваны поклонников и почитателей, так что ничтожная армянская деревня сделалась для них как бы местом благочестиваго паломничества. Не даром озлобленные враги святителя с ярою завистью говорили: "Вся Антиохия в Кукузе!" И сам святитель не забывал своих прежних друзей и духовных чад. Он вел с ними оживленную переписку, и особенно с благочестивой диакониссой Олимпиадой, сохранившияся до нас письма к которой дышат глубокохристианскою любовию святителя и отца церкви, не перестававшаго и в своем заточении пещись о духовном благе своих чад. Переписывался он и со многими епископами как восточными, так и западными, и в этих письмах оставался все тем же великим святителем, который, как бы забыв о своем собственном печальном положении, продолжал заботиться о благе и преуспеянии церкви Христовой. Мало того, он не оставлял и своей заветной мечты - возможно шире распространять царство Божие среди сидящих во тьме и сени смертной. Сам находясь в заточении, он подобно апостолу Павлу, во время его нахождения в узах, продолжал заботиться о спасении других, и вновь обращал свои взоры к Финикии, где так много уже сделал для разогнания языческой тьмы. Он заботился о снаряжении туда новой миссии, старался утверждать уже ранее основанныя там церкви. Неподалеку от него находилась Персия, которая первоначально представляла весьма благоприятную почву для распространения Евангелия, но в это время христиане стали там подвергаться ожесточенным гонениям, как враги государства. Многие христиане кровно запечатлели свою преданность вере, и положение всех было угнетенное. И вот великий святитель пришел на помощь и к этим угнетенным христианам и своею апостольскою ревностью поддержал христианство и в этой стране. Но более всего его занимала мысль о просвещении светом евангельской истины полуварварских готов, эту молодую сипу, которая в своем непросвещенном состоянии представляла грозу для христианскаго цивилизованнаго мира, а с принятием православной веры могла бы обновить дряхлевший греко-римский мир. Таким образом ничтожная армянская деревня, о которой раньше едва ли кому было известно, теперь сделалась средоточием апостольства, лучи которого распространялись далеко - во все страны света, и все это потому, что в этой деревне заточено было великое духовное светило мира, светившее не заимствованным, а своим собственным духовным светом.

Когда таким образом низложенный и униженный всячески патриарх и в своем далеком заточении продолжал оставаться все тем же светилом миру, каким он был в Антиохии и Константинополе, и когда жалкая деревня Кукуз угрожала затьмить самый Константинополь, все это стало до крайности безпокоить тех, кому возвышение Иоанна было равносильно их собственному посрамлению. Все уцелевшие от праведной кары Божией и оправившиеся от страхов враги его (а их еще было много) вновь пришли в движение и стали замышлять новые ковы против низверженнаго ими святителя. Они думали, что он уже умер для них, а между тем он оказывался жив и начинал сосредоточивать на себе глаза всего христианскаго мира. "Смотрите, переговаривались они между собой, как этот мертвец становится опасным для живых и своих победителей". Им уже мерещился страшный призрак, как бы Иоанн вновь не возвратился на константинопольский престол, где он, по их мнению, должным образом расправился бы с своими врагами. И это казалось тем естественнее, что слабый преемник его Арсакий вскоре помер. Нужно принять меры, чтобы поскорее похоронить его. И действительно они приняли все меры к тому. Пущены были в ход все обычныя в таких случаях интриги и подходы для того, чтобы разрушить столь опасное для них гнездо, каким сделалась деревня Кукуз. И вот они добились того, что приказано было удалить оттуда Иоанна и перевесть в новое место заточения - в Пифиунт. Это был самый отдаленный город империи, лежавший между Понтом и Колхидой, на берегу Черного моря, в стране дикой и пустынной, почти всецело предоставленной варварам. Приказ был дан внезапно (в июне 407 г.), с запрещением всякой отсрочки. И вот воины грубо схватили великаго святителя и, не дав ему хорошенько проститься с жителями сделавшейся дорогой его сердцу деревни Кукуз, повлекли его вновь в далекий, трудный и неизвестный путь. Святой Иоанн был уже до крайности ослаблен невзгодами и болезнями, ускорившими для него наступление старческой немощи, и потому это новое ужасное путешествие под конвоем грубых воинов, которым было приказано обращаться с ним жестоко и безпощадно, было уже ему не под сипу. Духом он попрежнему был бодр, непоколебим в своем уповании на Промысл Божий и с безграничною покорностью воле Божией без всякаго опасения готов был переселиться и в новое место его заточения - оставаясь все при том же убеждении, что "Господня есть земля и исполнение ея", и никакия страдания не могли исторгнуть какого-либо ропота или жалобы из надорванной груди того, уста котораго привыкли повторять: "слава Богу за все"; но тело его было уже дряхло и немощно, и потому, когда жестокие воины, исполняя приказ своих безчеловечных начальников, заставляли великого угодника Божия то с обнаженной головой идти по каменистой дороге под палящими, жгучими лучами солнца, то дрогнуть под проливными дождями, страдалец не выдержал. Силы его стали быстро падать, и когда после трех месяцев безпрерывнаго пути воины прибыли с своим узником в Команы, в Понте, и по своему обычаю, не останавливаясь в самом городе, сделали привал с ним за городом, близ церкви св. Василиска, то святитель Иоанн совсем ослабел и не мог уже двигаться. Ночью ему было видение: явился сам св. Василиск (епископ, замученный при Максимине) и сказал ему: "Мужайся, мой брат Иоанн, завтра мы будем вместе!" С наступлением утра святитель, чувствуя полное изнеможение, просил воинов, чтобы они хоть на несколько часов отложили путешествие; но они грубо отказали ему в этом и с жестокостью поволокли его дальше, и только уже убедившись, что он находится при последнем издыхании, вернулись назад к церкви св. Василиска. Тогда, напрягнув все свои силы, страдалец вошел в церковь и, испросив себе полное церковное одеяние, облачился в него, а дорожныя одежды роздал присутствующим. Совершив бож. литургию, он затем причастился св. Таин, и потом несколько времени молился пламенно и громким голосом. Но вот голос его начал все более и более ослабевать. С удивлением и благоговением приступили к нему присутствовавшие и, поддерживая его клонившееся вниз тело, слышали, как уста его едва внятно лепетали: "Слава Богу за все". Осенив себя затем крестным знамением, великий угодник Божий простер свои ноги и сказав: аминь! предал дух свой Богу [2].

Это было 14 сентября 407 года [3]. Ему было 60 лет от роду - век не великий, и из него он в течение шести с половиной лет был архиепископом, а три года и три месяца провел в заточении.

Слава великаго святителя была так велика, что весть о его кончине быстро разнеслась по всем окрестностям, и отовсюду собрались во множестве и священники, и девственницы, и отшельники, а за ними и несметныя массы народа, и все с благоговением теснились ко гробу почившаго владыки, чтобы хоть раз взглянуть в лик угодника Божия и поклониться его праху. Прах его с торжеством погребен был в церкви, рядом с мощами священномученика Василиска, накануне призвавшаго его к себе - для пребывания вместе не только под сводами земной церкви, но и в светозарном царстве славы неизреченной. Когда весть о кончине златословеснаго учителя дошла до Антиохии и Константинополя, то и там она повергла всех в неописанное горе. Народ громко рыдал и проклинал тех, кто погубил великаго святителя, и все, близко знавшие его, восторженно разсказывали о великих делах его милосердия, о его святой жизни и о его дивном, златословесном учении. Впоследствии, когда злоба смертельных врагов смолкла пред гробом почившаго святителя, именно при императоре Феодосие и, мощи его были торжественно перенесены в Константинополь (438 г.) и таким образом прах был водворен в той самой церкви св. Апостолов, из которой некогда был с позором изгнан живой носитель его - архиепископ Иоанн.

Вот в кратких чертах жизнь того великаго и вселенскаго учителя церкви, св. Иоанна Златоуста, творения котораго в полном их собрании предлагаются благочестивому русскому православному народу. Дивна и необычайна была его жизнь, исполненная подвигов и страданий. В этом отношении он навсегда сделался блистательным образцом христианскаго самоотвержения, терпения и покорности воле Божией. Тяжел и скорбен был его жизненный путь, но он в то же время озарен был и лучами той радости неизреченной, которая даже во мраке земных невзгод и страданий уже предвкушает сладость небеснаго блаженства. Таким же тяжелым и скорбным бывает жизненный путь и всех истинных христиан, которым Сам их Божественный Учитель сказал: "в мире будете иметь скорбь [4]". Но всем им открыт также и доступ к источнику той радости неизреченной, которую испытывал св. Иоанн среди своих ужасных страданий. И тайну этого духовнаго счастья он раскрыл в своих дивных творениях, с благоговейным вниманием читая которыя, всякий христианин постигнет истинный смысл жизни и вместе с ним будет от полноты сердца повторять:

Слава Богу за все. Аминь.

  1. Nilus, Epist., 265, там же 279,3 ^
  2. Dialog. Histor. Palladii, cap. XI, p. 38 (т. I. Бенед. изд.) ^
  3. Сократ, Церк. Ист. VI, 21 ^
  4. Матф. X, 24 ^

К Феодору падшему

Таким образом неправда восторжествовала, нечестивые гонители праздновали победу, а величайший праведник, истинно великий светильник для грешнаго мира был оскорблен и изгнан. Но торжество это было лишь внешнее и призрачное. Действительной победительницей всегда бывает правда, и хотя бы она была гонима и попираема, хотя бы была увенчана терновым венцом и вознесена на позорный крест, ея победнаго лика не могут омрачить никакия мучения и казни и она восторжествует над своими мнимыми победителями. "Блаженны изгнанные за правду; ибо их есть царство небесное". А кому принадлежит царство небесное, тому принадлежит и победа, потому что оно только и есть цель всех стремлений и высших домогательств человеческой души. Кто не достоин царства небеснаго, тот есть несчастнейший из несчастных, погубил свою земную жизнь, и хотя бы видимо торжествовал победу, в действительности есть побежденный, повергнутый в прах и уничтоженный. Все это и оправдалось на последующей судьбе как самого великаго угодника Божия Иоанна, так и на его жестоких гонителях.

Изгнав великаго святителя из столицы и таким образом достигнув желанной цели своих злобных домогательств, императрица Евдоксия однако еще не успокоилась и старалась о том, чтобы поскорее уничтожить самые следы существования Иоанна. Даже и в заточении, в качестве безпомощнаго узника, Иоанн все еще страшен был для нея и в ея преступной совести все еще гремели обличительныя слова: "опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять пляшет и рукоплещет, опять главы Иоанновой ищет". Одно воспоминание об этих словах приводило ее в злобное неистовство, и она действительно продолжала искать главы Иоанновой. Она не преминула дать воинам, отправлявшим его в заточение, строгий наказ, чтобы они обращались со своим узником возможно жесточе и всячески оскорбляли его, и это с тою целию, "дабы умер скорее". Такова сатанинская жестокость этой своенравной женщины! Варварские воины конечно были рады стараться и причиняли великому праведнику всевозможныя оскорбления, стараясь всячески отравлять ему жизнь. Посадив его на голую спину лошака, они с жестокою поспешностью гнали животное, делая в один день такие переходы, какие следовало бы сделать только в два или три дня. Не давая ему ни малейшаго отдыха днем, они и на ночь останавливались в грязных гостинницах, иногда в еврейских корчмах, а иногда и прямо в блудных домах, совершая при нем всевозможныя гнусности. В церковь нигде не позволяли ему входить, и когда он заявлял желание об этом, то его подвергали всяким ругательствам и оскорблениям и томили голодом, отнимая положенный ему паек. Таков-то был крестный путь великого угодника Божия, направлявшагося к месту своего заточения. Но оскорбления ему причиняли не одни только грубые варвары-воины. Когда случалось им проходить чрез города, где жили друзья Феофила александрийскаго и следовательно ожесточенные враги Иоанна, то и эти недостойные пастыри всячески старались излить свою злобу на страдальце; некоторые совсем не впускали его в город, а другие даже поощряли воинов поступать с ним возможно жесточе. Один из его смертельных врагов, епископ Кесарии Каппадокийской, некий Фаретрий, позоривший славную кафедру Василия Великаго тем, что его главным занятием была псовая охота на зайцев, едва не погубил его жизни. С притворным гостеприимством отведя для него особый дом, Фаретрий подговорил монахов произвесть на этот дом нападение, и святитель, спасаясь от ярости этих негодных людей, должен был ночью бежать из города, пробираясь по ухабистым горным тропам. Мул под ним при этом споткнулся и страдалец, упав с него, получил такой сильный ушиб, что долго пролежал в опасном для жизни обмороке. Положение страдальца было бы ужасным, если бы он не носил в своей собственной душе источника той неизреченной радости, которой никто не может отнять в этом мире и которая нередко прорывалась наружу, когда святитель, в безграничном уповании на всевидящий и благоустрояюший Промысл Божий, неоднократно говорил: "слава Богу за все". Не малым утешением для него было и то, что по местам его встречали с глубочайшим сочувствием как епископы, так и народ, и проливали о нем горячия слезы. Особенно трогательно было зрелище в Таврокиликии, где на встречу ему вышло множество девственниц, которыя или слышали когда-то его златословесныя беседы или, по крайней мере, читали его великия творения о девстве, сделавшияся вечным источником назидания и ободрения для всех подвижниц этого рода. Увидев великаго святителя, ведомого в заточение, оне огласили воздух громким плачем и, проливая горькия слезы, вопили: "лучше бы было, дабы солнце угасло, нежели уста Иоанновы умолкли". Это зрелище до глубины души тронуло страдальца и он плакал и сам, находя себе в то же время великое утешение в столь искреннем и глубоком сочувствии даже со стороны тех, которых он никогда раньше не видел и не имел о них никакого попечения.

Местом ссылки для св. Иоанна назначена была отдаленная и бедная деревня Кукуз в Малой Армении, терявшаяся в одной из глухих долин дикого Тавра, где гнездилось разбойничье племя исаврийцев, которые то и дело совершали набеги на окружающия селения, производя грабежи и убийства. В этой живой могиле и должен был проживать бывший патриарх столичнаго города. Враги его могли бы наконец успокоиться, если бы гнев Божий и возмущенная совесть не явились грозной карой для них за совершенную ими неправду. Слух о совершившемся в Константинополе насилии возмутил всех даже на далеком западе. Папа Иннокентий I, узнав о подробностях дела, сообщил обо всем императору Гонорию и просил его ходатайствовать пред своим братом, которому с своей стороны написал сильное и трогательное письмо. "Кровь брата моего Иоанна, писал он, вопиет к Богу на тебя, царь, как в древности кровь Авеля праведнаго вопияла на братоубийцу Каина, и она будет отомщена, потому что ты во время мира воздвиг гонение на церковь Божию, изгнал ея истиннаго пастыря, изгнав вместе с тем и Христа, а стадо вручил не пастырям, а наемникам". Гонорий с своей стороны также писал брату, укоряя его в неразумной жестокости, и отправил посольство для разследования дела. Но Аркадий, считая уже дело непоправимым и главнее всего опасаясь злого нрава Евдоксии, перешел, как это обыкновенно бывает с слабыми натурами, от малодушия к дерзости, и отнесся к посольству своего брата с оскорбительным пренебрежением, хотя в душе и терзался сознанием допущенной им неправоты. Между тем праведный гнев Божий начал производить должное воздаяние всем совершителям зла. В сентябре 404 года над Константинополем разразилась страшная буря с градом чудовищной величины, который в один миг истребил жатвы и сады. Вместе с тем раздавались глухие подземные удары и мать-земля стонала и колыхалась под ногами нечестивцев, как бы не вынося совершившагося позора. 6 октября того же года отозвана была к судилищу Бога живаго и сама императрица Евдоксия. Жаждая смерти великаго праведника, она сама скорее подверглась смерти и умерла в мучительных страданиях от родов. За нею с изумительною быстротою понесли заслуженную кару и другие из главных злоумышленников и врагов угодника Божия. Так епископ Кирин Халкидонский, один из главных деятелей печальнаго собора "При дубе", подвергся страшной болезни от разбереженной ему мозоли, на которую нечаянно наступил епископ Маруфа: у него сгнили ноги, и не смотря на то, что неоднократно совершалась ампутация, он умер от Антонова огня. Один из врагов святителя получил смертельный ушиб при падении с лошади, другой умер от гнойной водянки, третий от рака на языке, заставившаго его сознаться в тяготевшем на его душе мрачном преступлении. Феофил александрийский, временно избегнув суда человеческаго, также впоследствии не избег суда Божия. От крайняго напряжения в своих злобных ухищрениях он помешался и умер скоропостижно - от паралича. Если не телесно, то еще более душевно терзался и злополучный император Аркадий, который, освободившись наконец от невыносимой тираннии своей злонравной супруги, хотел найти себе облегчение от сердечной туги в молитвах пустынников. Но когда он обратился с просьбою помолиться за него к знаменитому синайскому отшельнику Нилу, то отшельник с истинною твердостью и дерзновением древних пророков отписал ему: "По какому праву желаешь ты, чтобы царствующий град избавлен был от опустошающих его землетрясений, когда в нем совершаются такия преступления, нечестие с неслыханною наглостью возводится в закон, и когда из него изгнан столп церкви, светило истины, труба Христова, блаженный епископ Иоанн? Как можешь ты желать, чтобы я согласился молиться об этом злосчастном городе, потрясенном всесокрушающим гневом небес, когда я изнываю от скорби, потрясен духом и когда мое сердце разрывается от злодеяний, совершенных на твоих глазах против всех законов [1]".

Так праведный гнев Божий карал делателей зла, и они, думая праздновать свою победу, в действительности несли страшное поражение, терзаясь и душей и телом. А в это самое время великий угодник Божий, державшийся того христианскаго убеждения, что "Господня земля и исполнение ея", нашел себе успокоение и даже радость в самом Кукузе, который своею удаленностью от суеты грешнаго мира как бы вновь возвратил его к пустынножительству, столь сладостному для его утомленнаго невзгодами духа. Там у него нашлись и почитатели в лице местнаго епископа Аделфия и именитаго жителя деревни Диоскора, который предоставил в распоряжение святителя свой дом и заботился о всех его нуждах. Не забыли его и старые друзья, и многие из них приходили посетить его в заточении даже из Константинополя и Антиохии. Особенно сочувственно отозвались антиохийцы, эти возлюбленнейшия его духовныя дети, которых он более всего любил и для блага которых более всего потрудился. Когда слух о заточении св. Иоанна дошел до Антиохии, то из нея потянулись в Кукуз целые караваны поклонников и почитателей, так что ничтожная армянская деревня сделалась для них как бы местом благочестиваго паломничества. Не даром озлобленные враги святителя с ярою завистью говорили: "Вся Антиохия в Кукузе!" И сам святитель не забывал своих прежних друзей и духовных чад. Он вел с ними оживленную переписку, и особенно с благочестивой диакониссой Олимпиадой, сохранившияся до нас письма к которой дышат глубокохристианскою любовию святителя и отца церкви, не перестававшаго и в своем заточении пещись о духовном благе своих чад. Переписывался он и со многими епископами как восточными, так и западными, и в этих письмах оставался все тем же великим святителем, который, как бы забыв о своем собственном печальном положении, продолжал заботиться о благе и преуспеянии церкви Христовой. Мало того, он не оставлял и своей заветной мечты - возможно шире распространять царство Божие среди сидящих во тьме и сени смертной. Сам находясь в заточении, он подобно апостолу Павлу, во время его нахождения в узах, продолжал заботиться о спасении других, и вновь обращал свои взоры к Финикии, где так много уже сделал для разогнания языческой тьмы. Он заботился о снаряжении туда новой миссии, старался утверждать уже ранее основанныя там церкви. Неподалеку от него находилась Персия, которая первоначально представляла весьма благоприятную почву для распространения Евангелия, но в это время христиане стали там подвергаться ожесточенным гонениям, как враги государства. Многие христиане кровно запечатлели свою преданность вере, и положение всех было угнетенное. И вот великий святитель пришел на помощь и к этим угнетенным христианам и своею апостольскою ревностью поддержал христианство и в этой стране. Но более всего его занимала мысль о просвещении светом евангельской истины полуварварских готов, эту молодую сипу, которая в своем непросвещенном состоянии представляла грозу для христианскаго цивилизованнаго мира, а с принятием православной веры могла бы обновить дряхлевший греко-римский мир. Таким образом ничтожная армянская деревня, о которой раньше едва ли кому было известно, теперь сделалась средоточием апостольства, лучи которого распространялись далеко - во все страны света, и все это потому, что в этой деревне заточено было великое духовное светило мира, светившее не заимствованным, а своим собственным духовным светом.

Когда таким образом низложенный и униженный всячески патриарх и в своем далеком заточении продолжал оставаться все тем же светилом миру, каким он был в Антиохии и Константинополе, и когда жалкая деревня Кукуз угрожала затьмить самый Константинополь, все это стало до крайности безпокоить тех, кому возвышение Иоанна было равносильно их собственному посрамлению. Все уцелевшие от праведной кары Божией и оправившиеся от страхов враги его (а их еще было много) вновь пришли в движение и стали замышлять новые ковы против низверженнаго ими святителя. Они думали, что он уже умер для них, а между тем он оказывался жив и начинал сосредоточивать на себе глаза всего христианскаго мира. "Смотрите, переговаривались они между собой, как этот мертвец становится опасным для живых и своих победителей". Им уже мерещился страшный призрак, как бы Иоанн вновь не возвратился на константинопольский престол, где он, по их мнению, должным образом расправился бы с своими врагами. И это казалось тем естественнее, что слабый преемник его Арсакий вскоре помер. Нужно принять меры, чтобы поскорее похоронить его. И действительно они приняли все меры к тому. Пущены были в ход все обычныя в таких случаях интриги и подходы для того, чтобы разрушить столь опасное для них гнездо, каким сделалась деревня Кукуз. И вот они добились того, что приказано было удалить оттуда Иоанна и перевесть в новое место заточения - в Пифиунт. Это был самый отдаленный город империи, лежавший между Понтом и Колхидой, на берегу Черного моря, в стране дикой и пустынной, почти всецело предоставленной варварам. Приказ был дан внезапно (в июне 407 г.), с запрещением всякой отсрочки. И вот воины грубо схватили великаго святителя и, не дав ему хорошенько проститься с жителями сделавшейся дорогой его сердцу деревни Кукуз, повлекли его вновь в далекий, трудный и неизвестный путь. Святой Иоанн был уже до крайности ослаблен невзгодами и болезнями, ускорившими для него наступление старческой немощи, и потому это новое ужасное путешествие под конвоем грубых воинов, которым было приказано обращаться с ним жестоко и безпощадно, было уже ему не под сипу. Духом он попрежнему был бодр, непоколебим в своем уповании на Промысл Божий и с безграничною покорностью воле Божией без всякаго опасения готов был переселиться и в новое место его заточения - оставаясь все при том же убеждении, что "Господня есть земля и исполнение ея", и никакия страдания не могли исторгнуть какого-либо ропота или жалобы из надорванной груди того, уста котораго привыкли повторять: "слава Богу за все"; но тело его было уже дряхло и немощно, и потому, когда жестокие воины, исполняя приказ своих безчеловечных начальников, заставляли великого угодника Божия то с обнаженной головой идти по каменистой дороге под палящими, жгучими лучами солнца, то дрогнуть под проливными дождями, страдалец не выдержал. Силы его стали быстро падать, и когда после трех месяцев безпрерывнаго пути воины прибыли с своим узником в Команы, в Понте, и по своему обычаю, не останавливаясь в самом городе, сделали привал с ним за городом, близ церкви св. Василиска, то святитель Иоанн совсем ослабел и не мог уже двигаться. Ночью ему было видение: явился сам св. Василиск (епископ, замученный при Максимине) и сказал ему: "Мужайся, мой брат Иоанн, завтра мы будем вместе!" С наступлением утра святитель, чувствуя полное изнеможение, просил воинов, чтобы они хоть на несколько часов отложили путешествие; но они грубо отказали ему в этом и с жестокостью поволокли его дальше, и только уже убедившись, что он находится при последнем издыхании, вернулись назад к церкви св. Василиска. Тогда, напрягнув все свои силы, страдалец вошел в церковь и, испросив себе полное церковное одеяние, облачился в него, а дорожныя одежды роздал присутствующим. Совершив бож. литургию, он затем причастился св. Таин, и потом несколько времени молился пламенно и громким голосом. Но вот голос его начал все более и более ослабевать. С удивлением и благоговением приступили к нему присутствовавшие и, поддерживая его клонившееся вниз тело, слышали, как уста его едва внятно лепетали: "Слава Богу за все". Осенив себя затем крестным знамением, великий угодник Божий простер свои ноги и сказав: аминь! предал дух свой Богу [2].

Это было 14 сентября 407 года [3]. Ему было 60 лет от роду - век не великий, и из него он в течение шести с половиной лет был архиепископом, а три года и три месяца провел в заточении.

Слава великаго святителя была так велика, что весть о его кончине быстро разнеслась по всем окрестностям, и отовсюду собрались во множестве и священники, и девственницы, и отшельники, а за ними и несметныя массы народа, и все с благоговением теснились ко гробу почившаго владыки, чтобы хоть раз взглянуть в лик угодника Божия и поклониться его праху. Прах его с торжеством погребен был в церкви, рядом с мощами священномученика Василиска, накануне призвавшаго его к себе - для пребывания вместе не только под сводами земной церкви, но и в светозарном царстве славы неизреченной. Когда весть о кончине златословеснаго учителя дошла до Антиохии и Константинополя, то и там она повергла всех в неописанное горе. Народ громко рыдал и проклинал тех, кто погубил великаго святителя, и все, близко знавшие его, восторженно разсказывали о великих делах его милосердия, о его святой жизни и о его дивном, златословесном учении. Впоследствии, когда злоба смертельных врагов смолкла пред гробом почившаго святителя, именно при императоре Феодосие и, мощи его были торжественно перенесены в Константинополь (438 г.) и таким образом прах был водворен в той самой церкви св. Апостолов, из которой некогда был с позором изгнан живой носитель его - архиепископ Иоанн.

Вот в кратких чертах жизнь того великаго и вселенскаго учителя церкви, св. Иоанна Златоуста, творения котораго в полном их собрании предлагаются благочестивому русскому православному народу. Дивна и необычайна была его жизнь, исполненная подвигов и страданий. В этом отношении он навсегда сделался блистательным образцом христианскаго самоотвержения, терпения и покорности воле Божией. Тяжел и скорбен был его жизненный путь, но он в то же время озарен был и лучами той радости неизреченной, которая даже во мраке земных невзгод и страданий уже предвкушает сладость небеснаго блаженства. Таким же тяжелым и скорбным бывает жизненный путь и всех истинных христиан, которым Сам их Божественный Учитель сказал: "в мире будете иметь скорбь [4]". Но всем им открыт также и доступ к источнику той радости неизреченной, которую испытывал св. Иоанн среди своих ужасных страданий. И тайну этого духовнаго счастья он раскрыл в своих дивных творениях, с благоговейным вниманием читая которыя, всякий христианин постигнет истинный смысл жизни и вместе с ним будет от полноты сердца повторять:

Слава Богу за все. Аминь.

А. Лопухин.

  1. Nilus, Epist., 265, там же 279,3 ^
  2. Dialog. Histor. Palladii, cap. XI, p. 38 (т. I. Бенед. изд.) ^
  3. Сократ, Церк. Ист. VI, 21 ^
  4. Матф. X, 24 ^

Увещание 1-е

Таким образом неправда восторжествовала, нечестивые гонители праздновали победу, а величайший праведник, истинно великий светильник для грешнаго мира был оскорблен и изгнан. Но торжество это было лишь внешнее и призрачное. Действительной победительницей всегда бывает правда, и хотя бы она была гонима и попираема, хотя бы была увенчана терновым венцом и вознесена на позорный крест, ея победнаго лика не могут омрачить никакия мучения и казни и она восторжествует над своими мнимыми победителями. "Блаженны изгнанные за правду; ибо их есть царство небесное". А кому принадлежит царство небесное, тому принадлежит и победа, потому что оно только и есть цель всех стремлений и высших домогательств человеческой души. Кто не достоин царства небеснаго, тот есть несчастнейший из несчастных, погубил свою земную жизнь, и хотя бы видимо торжествовал победу, в действительности есть побежденный, повергнутый в прах и уничтоженный. Все это и оправдалось на последующей судьбе как самого великаго угодника Божия Иоанна, так и на его жестоких гонителях.

Изгнав великаго святителя из столицы и таким образом достигнув желанной цели своих злобных домогательств, императрица Евдоксия однако еще не успокоилась и старалась о том, чтобы поскорее уничтожить самые следы существования Иоанна. Даже и в заточении, в качестве безпомощнаго узника, Иоанн все еще страшен был для нея и в ея преступной совести все еще гремели обличительныя слова: "опять беснуется Иродиада, опять мятется, опять пляшет и рукоплещет, опять главы Иоанновой ищет". Одно воспоминание об этих словах приводило ее в злобное неистовство, и она действительно продолжала искать главы Иоанновой. Она не преминула дать воинам, отправлявшим его в заточение, строгий наказ, чтобы они обращались со своим узником возможно жесточе и всячески оскорбляли его, и это с тою целию, "дабы умер скорее". Такова сатанинская жестокость этой своенравной женщины! Варварские воины конечно были рады стараться и причиняли великому праведнику всевозможныя оскорбления, стараясь всячески отравлять ему жизнь. Посадив его на голую спину лошака, они с жестокою поспешностью гнали животное, делая в один день такие переходы, какие следовало бы сделать только в два или три дня. Не давая ему ни малейшаго отдыха днем, они и на ночь останавливались в грязных гостинницах, иногда в еврейских корчмах, а иногда и прямо в блудных домах, совершая при нем всевозможныя гнусности. В церковь нигде не позволяли ему входить, и когда он заявлял желание об этом, то его подвергали всяким ругательствам и оскорблениям и томили голодом, отнимая положенный ему паек. Таков-то был крестный путь великого угодника Божия, направлявшагося к месту своего заточения. Но оскорбления ему причиняли не одни только грубые варвары-воины. Когда случалось им проходить чрез города, где жили друзья Феофила александрийскаго и следовательно ожесточенные враги Иоанна, то и эти недостойные пастыри всячески старались излить свою злобу на страдальце; некоторые совсем не впускали его в город, а другие даже поощряли воинов поступать с ним возможно жесточе. Один из его смертельных врагов, епископ Кесарии Каппадокийской, некий Фаретрий, позоривший славную кафедру Василия Великаго тем, что его главным занятием была псовая охота на зайцев, едва не погубил его жизни. С притворным гостеприимством отведя для него особый дом, Фаретрий подговорил монахов произвесть на этот дом нападение, и святитель, спасаясь от ярости этих негодных людей, должен был ночью бежать из города, пробираясь по ухабистым горным тропам. Мул под ним при этом споткнулся и страдалец, упав с него, получил такой сильный ушиб, что долго пролежал в опасном для жизни обмороке. Положение страдальца было бы ужасным, если бы он не носил в своей собственной душе источника той неизреченной радости, которой никто не может отнять в этом мире и которая нередко прорывалась наружу, когда святитель, в безграничном уповании на всевидящий и благоустрояюший Промысл Божий, неоднократно говорил: "слава Богу за все". Не малым утешением для него было и то, что по местам его встречали с глубочайшим сочувствием как епископы, так и народ, и проливали о нем горячия слезы. Особенно трогательно было зрелище в Таврокиликии, где на встречу ему вышло множество девственниц, которыя или слышали когда-то его златословесныя беседы или, по крайней мере, читали его великия творения о девстве, сделавшияся вечным источником назидания и ободрения для всех подвижниц этого рода. Увидев великаго святителя, ведомого в заточение, оне огласили воздух громким плачем и, проливая горькия слезы, вопили: "лучше бы было, дабы солнце угасло, нежели уста Иоанновы умолкли". Это зрелище до глубины души тронуло страдальца и он плакал и сам, находя себе в то же время великое утешение в столь искреннем и глубоком сочувствии даже со стороны тех, которых он никогда раньше не видел и не имел о них никакого попечения.

Местом ссылки для св. Иоанна назначена была отдаленная и бедная деревня Кукуз в Малой Армении, терявшаяся в одной из глухих долин дикого Тавра, где гнездилось разбойничье племя исаврийцев, которые то и дело совершали набеги на окружающия селения, производя грабежи и убийства. В этой живой могиле и должен был проживать бывший патриарх столичнаго города. Враги его могли бы наконец успокоиться, если бы гнев Божий и возмущенная совесть не явились грозной карой для них за совершенную ими неправду. Слух о совершившемся в Константинополе насилии возмутил всех даже на далеком западе. Папа Иннокентий I, узнав о подробностях дела, сообщил обо всем императору Гонорию и просил его ходатайствовать пред своим братом, которому с своей стороны написал сильное и трогательное письмо. "Кровь брата моего Иоанна, писал он, вопиет к Богу на тебя, царь, как в древности кровь Авеля праведнаго вопияла на братоубийцу Каина, и она будет отомщена, потому что ты во время мира воздвиг гонение на церковь Божию, изгнал ея истиннаго пастыря, изгнав вместе с тем и Христа, а стадо вручил не пастырям, а наемникам". Гонорий с своей стороны также писал брату, укоряя его в неразумной жестокости, и отправил посольство для разследования дела. Но Аркадий, считая уже дело непоправимым и главнее всего опасаясь злого нрава Евдоксии, перешел, как это обыкновенно бывает с слабыми натурами, от малодушия к дерзости, и отнесся к посольству своего брата с оскорбительным пренебрежением, хотя в душе и терзался сознанием допущенной им неправоты. Между тем праведный гнев Божий начал производить должное воздаяние всем совершителям зла. В сентябре 404 года над Константинополем разразилась страшная буря с градом чудовищной величины, который в один миг истребил жатвы и сады. Вместе с тем раздавались глухие подземные удары и мать-земля стонала и колыхалась под ногами нечестивцев, как бы не вынося совершившагося позора. 6 октября того же года отозвана была к судилищу Бога живаго и сама императрица Евдоксия. Жаждая смерти великаго праведника, она сама скорее подверглась смерти и умерла в мучительных страданиях от родов. За нею с изумительною быстротою понесли заслуженную кару и другие из главных злоумышленников и врагов угодника Божия. Так епископ Кирин Халкидонский, один из главных деятелей печальнаго собора "При дубе", подвергся страшной болезни от разбереженной ему мозоли, на которую нечаянно наступил епископ Маруфа: у него сгнили ноги, и не смотря на то, что неоднократно совершалась ампутация, он умер от Антонова огня. Один из врагов святителя получил смертельный ушиб при падении с лошади, другой умер от гнойной водянки, третий от рака на языке, заставившаго его сознаться в тяготевшем на его душе мрачном преступлении. Феофил александрийский, временно избегнув суда человеческаго, также впоследствии не избег суда Божия. От крайняго напряжения в своих злобных ухищрениях он помешался и умер скоропостижно - от паралича. Если не телесно, то еще более душевно терзался и злополучный император Аркадий, который, освободившись наконец от невыносимой тираннии своей злонравной супруги, хотел найти себе облегчение от сердечной туги в молитвах пустынников. Но когда он обратился с просьбою помолиться за него к знаменитому синайскому отшельнику Нилу, то отшельник с истинною твердостью и дерзновением древних пророков отписал ему: "По какому праву желаешь ты, чтобы царствующий град избавлен был от опустошающих его землетрясений, когда в нем совершаются такия преступления, нечестие с неслыханною наглостью возводится в закон, и когда из него изгнан столп церкви, светило истины, труба Христова, блаженный епископ Иоанн? Как можешь ты желать, чтобы я согласился молиться об этом злосчастном городе, потрясенном всесокрушающим гневом небес, когда я изнываю от скорби, потрясен духом и когда мое сердце разрывается от злодеяний, совершенных на твоих глазах против всех законов [1]".

Так праведный гнев Божий карал делателей зла, и они, думая праздновать свою победу, в действительности несли страшное поражение, терзаясь и душей и телом. А в это самое время великий угодник Божий, державшийся того христианскаго убеждения, что "Господня земля и исполнение ея", нашел себе успокоение и даже радость в самом Кукузе, который своею удаленностью от суеты грешнаго мира как бы вновь возвратил его к пустынножительству, столь сладостному для его утомленнаго невзгодами духа. Там у него нашлись и почитатели в лице местнаго епископа Аделфия и именитаго жителя деревни Диоскора, который предоставил в распоряжение святителя свой дом и заботился о всех его нуждах. Не забыли его и старые друзья, и многие из них приходили посетить его в заточении даже из Константинополя и Антиохии. Особенно сочувственно отозвались антиохийцы, эти возлюбленнейшия его духовныя дети, которых он более всего любил и для блага которых более всего потрудился. Когда слух о заточении св. Иоанна дошел до Антиохии, то из нея потянулись в Кукуз целые караваны поклонников и почитателей, так что ничтожная армянская деревня сделалась для них как бы местом благочестиваго паломничества. Не даром озлобленные враги святителя с ярою завистью говорили: "Вся Антиохия в Кукузе!" И сам святитель не забывал своих прежних друзей и духовных чад. Он вел с ними оживленную переписку, и особенно с благочестивой диакониссой Олимпиадой, сохранившияся до нас письма к которой дышат глубокохристианскою любовию святителя и отца церкви, не перестававшаго и в своем заточении пещись о духовном благе своих чад. Переписывался он и со многими епископами как восточными, так и западными, и в этих письмах оставался все тем же великим святителем, который, как бы забыв о своем собственном печальном положении, продолжал заботиться о благе и преуспеянии церкви Христовой. Мало того, он не оставлял и своей заветной мечты - возможно шире распространять царство Божие среди сидящих во тьме и сени смертной. Сам находясь в заточении, он подобно апостолу Павлу, во время его нахождения в узах, продолжал заботиться о спасении других, и вновь обращал свои взоры к Финикии, где так много уже сделал для разогнания языческой тьмы. Он заботился о снаряжении туда новой миссии, старался утверждать уже ранее основанныя там церкви. Неподалеку от него находилась Персия, которая первоначально представляла весьма благоприятную почву для распространения Евангелия, но в это время христиане стали там подвергаться ожесточенным гонениям, как враги государства. Многие христиане кровно запечатлели свою преданность вере, и положение всех было угнетенное. И вот великий святитель пришел на помощь и к этим угнетенным христианам и своею апостольскою ревностью поддержал христианство и в этой стране. Но более всего его занимала мысль о просвещении светом евангельской истины полуварварских готов, эту молодую сипу, которая в своем непросвещенном состоянии представляла грозу для христианскаго цивилизованнаго мира, а с принятием православной веры могла бы обновить дряхлевший греко-римский мир. Таким образом ничтожная армянская деревня, о которой раньше едва ли кому было известно, теперь сделалась средоточием апостольства, лучи которого распространялись далеко - во все страны света, и все это потому, что в этой деревне заточено было великое духовное светило мира, светившее не заимствованным, а своим собственным духовным светом.

Когда таким образом низложенный и униженный всячески патриарх и в своем далеком заточении продолжал оставаться все тем же светилом миру, каким он был в Антиохии и Константинополе, и когда жалкая деревня Кукуз угрожала затьмить самый Константинополь, все это стало до крайности безпокоить тех, кому возвышение Иоанна было равносильно их собственному посрамлению. Все уцелевшие от праведной кары Божией и оправившиеся от страхов враги его (а их еще было много) вновь пришли в движение и стали замышлять новые ковы против низверженнаго ими святителя. Они думали, что он уже умер для них, а между тем он оказывался жив и начинал сосредоточивать на себе глаза всего христианскаго мира. "Смотрите, переговаривались они между собой, как этот мертвец становится опасным для живых и своих победителей". Им уже мерещился страшный призрак, как бы Иоанн вновь не возвратился на константинопольский престол, где он, по их мнению, должным образом расправился бы с своими врагами. И это казалось тем естественнее, что слабый преемник его Арсакий вскоре помер. Нужно принять меры, чтобы поскорее похоронить его. И действительно они приняли все меры к тому. Пущены были в ход все обычныя в таких случаях интриги и подходы для того, чтобы разрушить столь опасное для них гнездо, каким сделалась деревня Кукуз. И вот они добились того, что приказано было удалить оттуда Иоанна и перевесть в новое место заточения - в Пифиунт. Это был самый отдаленный город империи, лежавший между Понтом и Колхидой, на берегу Черного моря, в стране дикой и пустынной, почти всецело предоставленной варварам. Приказ был дан внезапно (в июне 407 г.), с запрещением всякой отсрочки. И вот воины грубо схватили великаго святителя и, не дав ему хорошенько проститься с жителями сделавшейся дорогой его сердцу деревни Кукуз, повлекли его вновь в далекий, трудный и неизвестный путь. Святой Иоанн был уже до крайности ослаблен невзгодами и болезнями, ускорившими для него наступление старческой немощи, и потому это новое ужасное путешествие под конвоем грубых воинов, которым было приказано обращаться с ним жестоко и безпощадно, было уже ему не под сипу. Духом он попрежнему был бодр, непоколебим в своем уповании на Промысл Божий и с безграничною покорностью воле Божией без всякаго опасения готов был переселиться и в новое место его заточения - оставаясь все при том же убеждении, что "Господня есть земля и исполнение ея", и никакия страдания не могли исторгнуть какого-либо ропота или жалобы из надорванной груди того, уста котораго привыкли повторять: "слава Богу за все"; но тело его было уже дряхло и немощно, и потому, когда жестокие воины, исполняя приказ своих безчеловечных начальников, заставляли великого угодника Божия то с обнаженной головой идти по каменистой дороге под палящими, жгучими лучами солнца, то дрогнуть под проливными дождями, страдалец не выдержал. Силы его стали быстро падать, и когда после трех месяцев безпрерывнаго пути воины прибыли с своим узником в Команы, в Понте, и по своему обычаю, не останавливаясь в самом городе, сделали привал с ним за городом, близ церкви св. Василиска, то святитель Иоанн совсем ослабел и не мог уже двигаться. Ночью ему было видение: явился сам св. Василиск (епископ, замученный при Максимине) и сказал ему: "Мужайся, мой брат Иоанн, завтра мы будем вместе!" С наступлением утра святитель, чувствуя полное изнеможение, просил воинов, чтобы они хоть на несколько часов отложили путешествие; но они грубо отказали ему в этом и с жестокостью поволокли его дальше, и только уже убедившись, что он находится при последнем издыхании, вернулись назад к церкви св. Василиска. Тогда, напрягнув все свои силы, страдалец вошел в церковь и, испросив себе полное церковное одеяние, облачился в него, а дорожныя одежды роздал присутствующим. Совершив бож. литургию, он затем причастился св. Таин, и потом несколько времени молился пламенно и громким голосом. Но вот голос его начал все более и более ослабевать. С удивлением и благоговением приступили к нему присутствовавшие и, поддерживая его клонившееся вниз тело, слышали, как уста его едва внятно лепетали: "Слава Богу за все". Осенив себя затем крестным знамением, великий угодник Божий простер свои ноги и сказав: аминь! предал дух свой Богу [2].

Это было 14 сентября 407 года [3]. Ему было 60 лет от роду - век не великий, и из него он в течение шести с половиной лет был архиепископом, а три года и три месяца провел в заточении.

Слава великаго святителя была так велика, что весть о его кончине быстро разнеслась по всем окрестностям, и отовсюду собрались во множестве и священники, и девственницы, и отшельники, а за ними и несметныя массы народа, и все с благоговением теснились ко гробу почившаго владыки, чтобы хоть раз взглянуть в лик угодника Божия и поклониться его праху. Прах его с торжеством погребен был в церкви, рядом с мощами священномученика Василиска, накануне призвавшаго его к себе - для пребывания вместе не только под сводами земной церкви, но и в светозарном царстве славы неизреченной. Когда весть о кончине златословеснаго учителя дошла до Антиохии и Константинополя, то и там она повергла всех в неописанное горе. Народ громко рыдал и проклинал тех, кто погубил великаго святителя, и все, близко знавшие его, восторженно разсказывали о великих делах его милосердия, о его святой жизни и о его дивном, златословесном учении. Впоследствии, когда злоба смертельных врагов смолкла пред гробом почившаго святителя, именно при императоре Феодосие и, мощи его были торжественно перенесены в Константинополь (438 г.) и таким образом прах был водворен в той самой церкви св. Апостолов, из которой некогда был с позором изгнан живой носитель его - архиепископ Иоанн.

Вот в кратких чертах жизнь того великаго и вселенскаго учителя церкви, св. Иоанна Златоуста, творения котораго в полном их собрании предлагаются благочестивому русскому православному народу. Дивна и необычайна была его жизнь, исполненная подвигов и страданий. В этом отношении он навсегда сделался блистательным образцом христианскаго самоотвержения, терпения и покорности воле Божией. Тяжел и скорбен был его жизненный путь, но он в то же время озарен был и лучами той радости неизреченной, которая даже во мраке земных невзгод и страданий уже предвкушает сладость небеснаго блаженства. Таким же тяжелым и скорбным бывает жизненный путь и всех истинных христиан, которым Сам их Божественный Учитель сказал: "в мире будете иметь скорбь [4]". Но всем им открыт также и доступ к источнику той радости неизреченной, которую испытывал св. Иоанн среди своих ужасных страданий. И тайну этого духовнаго счастья он раскрыл в своих дивных творениях, с благоговейным вниманием читая которыя, всякий христианин постигнет истинный смысл жизни и вместе с ним будет от полноты сердца повторять:

Слава Богу за все. Аминь.

А. Лопухин.

  1. Nilus, Epist., 265, там же 279,3 ^
  2. Dialog. Histor. Palladii, cap. XI, p. 38 (т. I. Бенед. изд.) ^
  3. Сократ, Церк. Ист. VI, 21 ^
  4. Матф. X, 24 ^

Часть 1

Феодор, к которому относятся предлагаемыя Увещания, написанныя около 369 года по Р. Х., был сверстником и другом Св. Иоанна Златоустаго и вместе с ним в юности посвятил себя подвигам отшельнической жизни, но вскоре оставил их для занятий и удовольствий мира. Св. Иоанн в своих Увещаниях призывал его к раскаянию изображением гибельности состояния грешников, кратковременности и тщетности настоящих благ, изложением грозных и утешительных истин Христианской веры и другими убеждениями, которые подействовали на падшаго Феодора, так что он возвратился в общество отшельником и впоследствии был возведен в сан епископа мопсуестскаго.

Кто даст главе моей воду и очесем моим источник слез (Иер. IX, 1), благовременно сказать теперь и мне, и гораздо более, нежели тогда пророку; потому что я намерен оплакивать хотя не множество городов и не целые народы, но душу, которая стоит, а лучше сказать - и дороже множества народов. Если даже один исполняющий волю Божию лучше тысящ беззаконников, то, конечно, и ты прежде был лучше тысящ Иудейских. Посему никто не станет теперь порицать меня, если я изложу больше скорбей и изображу сильнейшие сетования, нежели какие изложены у пророка. Я оплакиваю не разрушение города и не пленение беззаконных мужей, но опустошение священной души и разрушение и истребление христоноснаго храма. Кто, зная хорошо, сожженную теперь диаволом, красоту ума твоего в то время, когда блистала она, не возстенал бы плачем пророка, - слыша, что варварския руки осквернили святое святых, и, подложив огонь, сожгли все - херувимов, ковчег, очистилище, скрижали каменныя, стамну златую? Поистине, это несчастие востолько крат горестнее того, во сколько крат драгоценнее те символы, которые хранились в душе твоей. Этот храм святее того, потому что он блистал не золотом и серебром, а благодатию Духа, и, вместо ковчега и херувимов, в нем обитали Христос, и Его Отец, и Утешитель. А теперь уже не то: он теперь пусть и лишен прежней красоты и благолепия, потерял божественное и несказанное украшение, и лишился всякой безопасности и охраны: нет у него ни двери, ни запора, и он открыт для всех душепагубных и постыдных помыслов. Помысл ли гордости, помысл ли блуда, помысл ли сребролюбия, или еще гнуснейшие помыслы устремятся войти в него, - никто не помешает этому; а прежде, как небо недоступно всему этому, так (недоступна была) и чистота ума твоего. Может быть, слова мои покажутся невероятными некоторым из тех, кто видят теперь твое запустение и извращение; поэтому я и скорблю и сетую, и не перестану делать это, доколе опять не увижу тебя в прежнем блеске. Хотя людям и представляется это невозможным, но для Бога все возможно: потому что Он есть воздвизаяй от земли нища, и от гноища возвышаяй убога: посадити его с князи, с князи людей своих. Он есть вселяя неплодов в дом, матерь о чадех веселящуся (Пс. CXII, 7-9). Не отчаявайся в перемене на лучшее. Если диавол был силен настолько, что низринул тебя с вершины и высоты добродетели до крайностей порока, то гораздо более силен будет Бог опят возвести тебя в прежнюю свободу, и сделать не только таким же, но и гораздо блаженнейшим прежняго. Только не унывай, не теряй добрых надежд, не впадай в страсть нечестивых. В отчаяние обыкновенно ввергает не многочисленность грехов, но нечестивое состояние души. Посему и Соломон не просто сказал: "в с я к и й, кто приидет во глубину зол, нерадит", но только - один нечестивый (Прит. XVIII, 3). Только таким людям свойственна эта страсть, когда они приходят в глубину зол. Она-то не допускает их воспрянуть и опять взойти туда, откуда ниспали. Этот помысл, как-бы какое ярмо, лежа на вые души и заставляя ее смотреть вниз, препятствует ей возводить взоры к своему Владыке. Но человеку мужественному и доблестному свойственно сокрушать это ярмо, прогонять от себя палача, который возложил его, и произносить слова пророка: яко очи рабыни в руку госпожи своея: тако очи наши ко Господу Богу нашему, дондеже ущедрит ны. Помилуй нас, Господи, помилуй нас, яко помногу исполнихомся уничижения (Пс. CXXII, 2, 3). Истинно божественны эти наставления и внушения горняго любомудрия. Исполнихомся, говорит он, уничижения и потерпели многочисленныя бедствия; однако, не перестанем возводить взоры свои к Богу и просить Его, доколе не получим просимаго. Мужественной душе свойственно - не упадать и не отчаяваться пред множеством постигающих бедствий, и после многократных и безуспешных молитв не отступать, но ожидать, дондеже ущедрит ны, как говорит блаженный Давид.

2. Диавол для того и ввергает нас в помыслы отчаяния, чтобы истребить надежду на Бога, - этот безопасный якорь, эту опору нашей жизни, этого руководителя на пути, ведущем к небу, зто спасение погибающих душ. Упованием бо, говорит (апостол), спасохомся (Рим. VIII, 24). Ибо оно, как-бы какая крепкая цепь, свешенная с неба, поддерживает наши души, мало-по-малу поднимая на высоту тех, которые крепко держатся за нее, и вознося нас превыше бури житейских зол. Посему, если кто ослабевает и опустит из рук этот священный якорь, тот сейчас же упадет и погибнет в бездне порока. Зная это, лукавый, как только заметит, что мы сами тяготимся сознанием злых дел, пришедши и сам еще налагает на нас помысл отчаяния, который тяжелее свинца; и если мы примем его, то увлекаемые тяжестию и оторванные от той цепи, неизбежно тотчас низринемся во глубину зол, где именно и находишься ты теперь, отвергши повеления кроткаго и смиреннаго Господа и выполняя все приказания жестокаго, свирепаго и неумолимаго врага нашего спасения, расторгши благое иго и сбросив легкое бремя, и вместо них наложив на себя цепи железныя и повесив на шею свою жернов осельский (Матф. XVIII, 6). Где же ты остановишься, и когда перестанешь потоплять бедную душу свою, наложив на себя такую необходимость - непрестанно уноситься вниз? Женщина, отыскавшая одну драхму, пригласила соседок, принять участие в ея радости, сказав: радуйтеся со мною (Лук. XV, 9); а я теперь приглашу всех друзей и моих и твоих к противному, скажу не - "радуйтеся со мною", но – "плачьте со мною, подымите такой же плач, и вопите вместе с нами горьким голосом. Ибо нас постигла крайняя беда, не столько-то талантов золота выпало из руки моей и не множество драгоценных камней, но тот, кто, драгоценнее всего этого, плывши вместе с нами поэтому великому и пространному морю, не знаю как, свалился и упал в самую глубину погибели".

3. Тем, которые попытались бы удержать меня от сетования, я скажу словами пророка: оставите меня, да горце восплачуся: не належите утешати мя (Ис. XXII, 4). Настоящий плач мой не таков, чтобы чрезмерност сетования навлекла на меня осуждение, но таков, что при нем не постыдились бы плакать, сетовать и отвергать всякое утешение даже (апостолы) Павел и Петр. Справедливо стал бы кто-нибудь обличать в большом малодушии тех, которые оплакивают обыкновенную смерть. Но когда, вместо тела, лежит омертвевшая душа, пораженная множеством ран, и в самой мертвенности являющая прежнее свое благородство, и благообразие, и красоту погасшую, то может ли кто быть столь жестоким и безчувственным, чтобы, вместо плача и сетований, предлагать слова утешения? Как там не плакать, так здесь плакать свойственно любомудрию. Тот, кто достигал неба, смеялся над суетою жизни, взирал на красоты телесныя как на каменныя, кто пренебрегал золотом как пылью, а всяким удовольствием как грязью, - тот, неожиданно для нас, обятый пламенем нечистой похоти, потерял и здоровье, и мужество, и всякую красоту, и сделался рабом наслаждений. О нем ли не плакать, скажи мне, о нем ли не сокрушаться, доколе опять не будет он нашим? И свойственно ли это человеческой душе? Отмены телесной смерти невозможно достигнуть на земле, и однако это не удерживает сетующих от плача; а душевную смерть только и можно уничтожить здесь: во аде же, говорит (Давид), кто исповестся Тебе (Пс. MIII, 6)? Посему не будет ли великим безразсудством с нашей стороны, если в то время, как оплакивающие смерть телесную сетуют о ней с такою силою, хотя и знают, что слезами не воскресить им умершаго, - мы не будем выражать ничего подобнаго, хотя знаем, что часто бывает надежда возвратить погибшую душу к прежней жизни? Ибо многие, и ныне и во времена наших предков, уклонившись от прямого положения и свергнувшись с теснаго пути, опять возстали настолько, что последующим покрыли прежнее, получили награду, украсились венцом, прославлены с победителями и причислены к лику святых. Доколе кто остается в пламени наслаждений, дотоле ему, хотя бы он имел множество таких примеров, представляется это делом невозможным; но как только он немного начнет выходить оттуда, то, постоянно идя вперед, силу огня оставит позади себя, а впереди пред собою почувствует прохладу и великое облегчение. Только не будем отчаяваться, не будем отказываться от возвращения: потому что допустившему себя до такого состояния, хотя бы одарен был безмерною силою и ревностию, оне будут безполезны. Кто уже затворил для себя дверь покаяния и заградил вход на поприще (подвижничества), как он будет в состоянии, находясь вне его, сделать малое или великое добро? Посему-то лукавый предпринимает все, чтобы внушить нам этот помысл: после этого уже ненужны будут ему усилия и труды для нашего поражения, когда сами лежащие и падшие не хотят противиться ему. Кто мог избежать этих уз, тот и силу свою сохранит и до последняго издыхания не перестанет сражаться с ним, и хотя бы испытал множество других падений, опять возстанет и сокрушит врага. Напротив, кто связан помыслами отчаяния и обезсилил себя, тот как будет в состоянии победить врага и противостать ему, когда сам бежит от него?

4. Не говори мне, что так бывает лишь с невеликими грешниками; нет, пусть даже человек будет исполнен всякаго порока и сделает все, что затворяет для него вход в царствие, и притом не из неверных от начала, но из верных и благоугождавших прежде Богу, пусть такой сделается впоследствии блудником, прелюбодеем, сластолюбцем, хищником, пьяницею, мужеложником, сквернословцем и т. п., - и такого я не похвалю, если он будет отчаяваться в себе, хотя бы он до самой глубокой старости провел такую несказанно порочную жизнь. Если бы бы гнев Божий был страстию, то справедливо иной стал бы отчаяваться, как не имеющий возможности погасить пламень, который он возжег столь многими злодеяниями; но так как Божество безстрастно, и наказывает ли, поражает ли, делает это не с гневом, но по промышлению и великому человеколюбию, то надлежит иметь крепкое дерзновение и уповать на силу покаяния. Бог не за Себя мстит тем, которые согрешили против Него; ибо никакой вред не достигает до существа Его; но при этом имеет в виду нашу пользу, и то, чтобы мы не увеличивали своего развращения, продолжая оказывать Ему пренебрежение и презрение. Как удаляющийся от света не вредит нисколько свету, а самому себе весьма много, погружаясь во мрак; так и привыкший пренебрегать Всемогущею силою, ей не вредит нисколько, а самому себе причиняет крайний вред. Посему Бог и угрожает нам наказаниями, и часто посылает их - не для того, чтобы отомстить за Себя, но чтобы нас привлечь к Себе. Ибо и врач не сетует и не обижается наносимыми ему от больных оскорблениями, но всячески старается остановить их безчинства, имея в виду не свою, а их пользу; и если они покажут хотя немного благоразумия и здравомыслия, он радуется и веселится, и тем сильнее употребляет лекарства, не для того, чтобы отмстить им за прежнее, но чтобы доставить больше пользы и довести их до совершенного выздоровления. Так и Бог, когда мы впадем в крайнее безумие, и говорит и делает все не из мести за прежнее, но желая избавить нас от недуга, в чем можно убедиться и посредством здравого смысла.

5. Если же кто и после этого будет сомневаться, то мы уверим его в том и божественным Писанием. Кто, скажи мне, был преступнее царя Вавилонскаго? Он, после того, как уже настолько испытал силу Божию, что поклонился пророку Его, и приказал дары и благовонии возлияти Ему (Дан. II, 46), опять предался прежней гордости, и связав ввергнул в пещь тех, которые не почтили его больше Бога. И однако этого жестокаго и нечестиваго (Царя), более зверя, нежели человека, (Бог) призывает к покаянию и доставляет ему еще другия побуждения к исправлению: во-первых, самое чудо, совершившееся в пещи, а затем видение, которое видел царь, а истолковал Даниил, достаточное для того, чтобы преклонить и каменную душу; а сверх того, после увещания делами, и сам пророк дал ему такой совет: сего ради, царю, совет мой да будет тебе угоден, и грехи твоя милостынями искупи, и неправды твоя щедротами убогих: негли будет долготерпелив грехом твоим Бог (Дан. IV, 24). Что говоришь ты, премудрый и блаженный? Ужели возможен и после такого отпадения возврат, и после такой болезни здравие, и после такого безумства надежда образумиться? Царь сам уже отнял у себя всякую надежду, тем, во-первых, что не познал Создавшаго его и возведшаго на такую честь, хотя и имел сведения о многих доказательствах силы и промысла Его и на себе самом, и на своих предках; а после того еще тем, что, получив ясныя свидетельства мудрости и предведения Божия, и видев, как ниспровергнуты были и магия, и астрономия, и действия всякого диавольскаго волхвования, оказался хуже прежняго. Ибо, чего не могли изъяснить мудрые волхвы, газарины, и что признали они превышающим природу человеческую, то Бог из яснил ему чрез пленнаго отрока, и этим чудом довел его до того, что он не только сам уверовал, но и сделался ясным проповедником и наставником этого верования для всей вселенной. Таким образом, если он и прежде этого знамения не заслуживал прощения за свое неведение о Боге, то гораздо более после такого чуда, после собственнаго исповедания, и преподаннаго наставления другим. Если бы он не был точно уверен, что истинный Бог - один, то и не оказал бы такой чести рабу Его, и другим не дал бы такого же приказания. И однако, после такого исповедания, он опять впал в идолослужение, и тот, кто, падши на лицо, поклонился рабу Божию, дошел до такого безумия, что рабов Божиих, не поклонившихся ему, ввергнул в пещь. Что же? Отомстил ли Бог отступнику, как надлежало отмстить? Напротив, Он представил ему еще большия доказательства своего могущества, чтобы привести его, после такого безумства, опять в прежнее состояние. И что особенно удивительно: дабы чудныя события, по чрезмерности своей, не показались невероятными, Он сотворил знамение не Над другим чем-либо, а Над тою пещью, которую разжег сам царь для отроков, и в которую, связав, ввергнул их. Конечно, чудесным и необычайным было бы и то, если бы только огонь был погашен. Но Человеколюбец, дабы внушить больше страха, произвесть больше изумления и совершенно прекратить ослепление царя, сделал большее и необычайнейшее чудо. Попустив, чтобы огонь разжен был настолько, насколько хотелось царю, Он являет свое могущество в том, что, не уничтожая приготовлений врагов, делает готовое недействительным. А чтобы кто-нибудь, увидев отроков победившими пламень, не счел этого привидением, (Бог) попустил, чтобы опалены были ввергнувшие их, показывая с одной стороны то, что видимый пламень был действительно огонь, иначе бы не пожрал нефть, и смолу, и хворост, и столько тел; а с другой - то, что нет ничего сильнее Его повеления, но что природа всего сущаго повинуется приведшему ее из небытия в бытие, - что тогда именно и обнаружилось: ибо огонь, приняв тела тленныя, не коснулся их как-бы нетленных, и возвратил жертву в целости, даже еще в большем блеске. Ибо, как бы цари из чертогов царских, вышли из пещи эти отроки, так что никто уже не хотел смотреть на царя, но взоры всех обратились от него на чудное явление; и ни диадима, ни порфира, ни что другое из царскаго великолепия не привлекало столько к себе толпы неверных, сколько вид этих верных, долго пробывших в огне, но вышедших из него так, как будто это случилось с ними во сне. Даже и волосы, которые по природе у нас удобосожигаемее всего, крепче адаманта превозмогли тогда всепоедающий пламень. И не это одно дивно, что, быв ввергнуты в средину пламени, они нисколько не пострадали, но и то, что они еще непрестанно говорили; между тем всем, бывавшим при людях сожигаемых, известно, что пока они держат уста сомкнутыми, то хотя на краткое время противятся сожжению, но лишь случится им раскрыть уста, душа тотчас же вылетает из тела. И, однако после столь многих совершившихся чудес, и когда все присутствовавшие и видевшие пришли в изумление, а отсутствовавшие извещены были об этом письменно, - царь, который учил других, сам остался неисправимым и опять обратился к прежним порокам. И при всем этом Бог не наказал его, но еще долго терпел, вразумляя его и чрез сновидения, и чрез пророка. Только когда уже он никаким из этих способов нимало не исправился, Бог, наконец, наводит на него казнь, не отмщая впрочем за прошедшее, но пресекая будущее зло, и удерживая порок от преуспеяния; притом наказал не навсегда, но после нескольких лет наказания опять возвел его в прежнюю честь, так что он от наказания не потерпел никакого вреда, а приобрел величайшее из всех благ - утверждение в вере в Бога и раскаяние в прежних своих грехах.

6. Таково человеколюбие Божие! Никогда Он не отвергает искренняго раскаяния; но хотя бы кто дошел до самой крайней порочности, а потом решился бы возвратиться опять оттуда на путь добродетели, и такого Он принимает и приближает к Себе, и делает все, чтобы привести его в прежнее состояние. И еще более человеколюбия вот в чем: если кто окажет не полное раскаяние, то и краткаго и малага Он не отвергает; даже и за него назначает великую награду. Это видно из слов пророка Исаии, которые он сказал о народе иудейском: за грех мало что опечалих его, и поразих его, и отвратих лице Мое от него: и опечалися и пойде дряхл, и исцелих его, и утеших его (Ис. LVII, 17, 18). Засвидетельствует нам это и тот нечестивый царь, который женою своею был увлечен к преступлениям, но как только заплакал, оделся во вретище и раскаялся в своих беззакониях, то и приклонил к себе милость Божию, так что избавился от всех угрожавших бедствий. И рече Господь Илии: видел ли еси, яко умилися Ахаав от лица Моего? Сего ради не наведу зла во днех его, за то, что он плакал пред лицем Моим (3 Цар. XXI, 29). Опять позже Манассия, который безумием и жестокостию превзошел всех, ниспроверг законное богослужение, затворил храм, способствовал процветанию идольскаго заблуждения и был нечестивее всех предшественников, - когда потом раскаялся, был причислен к друзьям Божиим (2 Пар. XXXIII, 12). Если бы он, посмотрев на тяжесть своих беззаконий, отчаялся в своем обращении и исправлении, то лишился бы всего, что получил после; а теперь воззрев, вместо чрезмерности своих грехов, на безпредельность благоутробия Божия, и расторгши узы диавольския, он возстал, подвизался и доброе течение совершил. Впрочем, Бог отсекает помыслы отчаяния не только тем, что было с этими царями, но и словами пророка: днесь аще глас Его услышите, не ожесточите сердец ваших, яко в прогневании (Пс. XCIV, 8). Выражение днесь можно относить ко всей жизни, даже, если угодно, и к старости; потому что покаяние ценится не по продолжению времени, но по душевному расположению. Так для ниневитян, не было нужды во многих днях, чтобы загладить грех свой, но краткаго дневного срока было достаточно для изглаждения беззакония их; и разбойник не в течение долгаго времени достиг входа в рай, но во столько времени смыв все грехи всей своей жизни, сколько употребляется его на произнесение одного слова, получил еще прежде апостолов награду прославления. Посмотрим и на мучеников, которые не во многие годы, но в несколько дней, а часто и в один только день, удостаивались светлых венцов.

7. Итак, нам всегда нужно иметь бодрость и великое усердие, и если так настроим совесть свою, что возненавидим прежнюю порочную жизнь и изберем противоположный путь с такою силою, какой хочет и требуе Бог; то от времени ни чего не потеряем, так как многие, быв последними, опередили первых. Тяжко не падение, а то, чтобы, упавши, лежать и уже не вставать, - то, чтобы произвольно делая зло и пребывая в безпечности, помыслами отчаяния прикрывать слабость воли. Таким людям и пророк, недоумевая, говорить: еда падаяй не возстает или отвращайся не обратится (Иер. VIII, 4)? Если же ты спросишь нас о тех, которые после уверования опять пали, то все сказанное относится и к ним; ибо, кто пал, тот был прежде в числе стоявших, а не лежащих, иначе как бы он и пал? И еще будет сказано, отчасти притчами, а отчасти яснейшими делами и словами. Так овца, которая отделилась от девяноста девяти и потом опять была приведена назад, изображает нам не иное что, как отпадение и возвращение верных, потому что она была овца, и притом не другого какого-нибудь стада, но из числа прочих овец, и прежде паслась пастырем, и заблудилась не обычным образом, но в горах и стремнинах, т.е. на пути каком-то далеком и весьма уклонившемся от прямой дороги. Но пастырь оставил ли ее блуждать? Никак; он привел ее назад, не пригнав и не бив, но взяв на рамена свои. Ибо как лучшие врачи с великим попечением возвращают здоровье одержимым продолжительною болезнью, не только врачуя их по правилам врачевания, но иногда и доставляя им удовольствие, так и Бог, весьма испорченных людей обращает к добродетели не вдруг и насильственно, но тихо и мало-помалу, и всегда помогая им, чтобы не приключилось еще большаго отчуждения и продолжительнейшаго заблуждения. На это указывает не только эта притча о блудном сыне. Он также был не чужой кто-либо, но сын и брат благонравнаго сына, и низринулся не в маловажный порок, а в самую, можно сказать, крайнюю порочность, - богатый, свободный и благородный сделался несчастнее рабов и чужих людей и наемников. И, однако, он опять возвратился в первобытное состояние и получил прежнюю честь. А если бы он отчаялся в своей жизни и, пав духом от постигших его бед, остался на чужбине, то не получил бы того, что получил, а изнуренный голодом, погиб бы самою жалкою смертию. А так как он раскаялся и не впал в отчаяние, то после такого растления опять является в прежнем благообразии, облекается в прекрасную одежду и получает больше непадшаго брата. Ибо толико лет, говорил этот, работаю тебе, и николиже заповеди твоя преступих, и мне николиже дал еси козляте, да со други своими возвеселился бых. Егда же сын твой сей, изядый твое имение с любодейцами, прииде, заклал еси ему телца питомаго (Лук. XV, 29, 30). Такова сила покаяния!

Часть 2

8. Имея такия примеры, не станем коснеть в пороках и откладывать обращение, но скажем и мы: иду ко отцу моему, и приблизимся к Богу. Он сам никогда не отвращается от нас, но мы удаляем себя от Него: Бог приближаяйся Аз есмь, глаголет Господь, а не Бог издалеча (Иер. XXIII, 23). И опять чрез пророка укоряя иудеев, говорит: не греси ли ваши разлучают между вами и Мною (Ис. LIX, 2)? Если же это удаляет нас от Бога, то разрушим эту пагубную преграду, и - ничто не будет препятствовать нам быть близко к Богу. Послушай, как это происходило на самом деле. У коринфян один знатный человек совершил такой грех, какого не слышно было и между язычниками. Он был верный и из близких ко Христу, а некоторые говорят даже, что он был из числа священнослужителей. Что же? Исключил ли его Павел из общества спасаемых? Никак: сам он много раз, и там, и здесь, укорял коринфян за то, что они не привели его в покаяние; а желая показать нам, что нет греха, который бы не мог быть уврачеван, опять об этом человеке, который согрешил хуже язычников, сказаль: предайте таковаго сатане во измождение плоти, да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. V, 5). Но это еще до покаяния; когда же тот покаялся, то довольно таковому, говорит, запрещение сие, еже от многих (2 Кор. II, 6) - и предписал утешить его и принять его покаяние, дабы не возобладал им сатана. И целый народ галатов, которые пали после того, как уже веровали, совершали знамения и перенесли много искушений за веру во Христа, он возстановляет опять. Что они творили чудеса, это выразил он словами: подаяй убо вам духа, и действуяй силы в вас (Гал. III, 5); и что они много страдали за веру, это выразил словами: толика пострадасте туне? Аще точию и туне (ст. 4). Между тем после такого преспеяния они совершили грех, который мог отчуждать их от Христа, и о котором сам (Павел) выражается так: се аз Павел глаголю вам, яко, аще обрезаетеся, Христос вам ничтоже пользует (V, 2); и еще: иже законом оправдаетеся, от благодати отпадосте (ст.4). И однако, после такого падения, он с благорасположением говорит им: чадца моя, ими же паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (IV, 19), показывая этим, что в нас, и после крайняго растления, может опять изобразиться Христос, потому что Он не хощет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (Иезек. XXXIII, 11).

9. Обратимся же, о любезная глава! и будем исполнять волю Божию. Он для того и создал нас и привел в бытие, чтобы сделать участниками вечных благ, чтобы даровать царство небесное, а не для того, чтобы ввергнуть в геенну и предать огню; это не для нас, а для диавола, для нас же издревле устроено и уготовано царство. Изъясняя то и другое, Господь говорит сущим одесную: приидите благославеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира; а сущим ошуюю: идите от Мене проклятии во огнь вечный, уготованный – не вам, но диаволу и аггелом его (Матф. XXV, 34, 41). Итак, геенна приготовлена не для нас, но для него и ангелов его; а царство для нас уготовано еще до создания мира. Не сделаем же себя недостойными входа в чертог: доколе мы пребываем здесь, то, хотя бы совершили множество грехов, есть возможность омыть все, раскаявшись во грехах; но когда отойдем туда, то, хотя бы оказали самое сильное раскаяние, никакой уже не будет пользы, и сколько бы не скрежетали зубами, ни сокрушались и ни молились тысячекратно, никто и с конца перста не подаст капли нам, обятым пламенем, но мы услышим то же, что и известный богач, - что пропасть велика между нами и вами утвердися (Лук. XVI, 26). Покаемся же здесь, увещеваю, и познаем Господа своего, как познать надлежит. Тогда только должно будет отринуть надежду на покаяние, когда мы будем во аде, потому что там только безсильно и безполезно это врачевство, а доколе мы здесь, оно если и в самой старости будет употреблено, оказывает великую силу. Посему и диавол употребляет все усилия, чтобы вкоренить в нас помысл отчаяния: ибо знает, что если мы и немного покаемся, это будет для нас не безплодно. Но как подавшаго чашу холодной воды ожидает воздаяние, так и покаявшийся в злых делах своих, хотя бы и не оказал покаяния соразмернаго с грехами, и за это получит воздаяние. Никакое добро, хотя бы и маловажное, не будет пренебрежено Праведным Судиею. Если грехи будут исследоваться с такою строгостию, что мы понесем наказание и за слова и за желания; то гораздо более добрая дела, малы ли будут, или велики, вменятся нам в то время. Итак, если ты даже не в состоянии будешь возвратиться к прежней строгой жизни, но хотя бы немного отвлекся он настоящаго недуга и невоздержности, то и это не будет безполезно; только положи начало делу и приступи к подвигам, а пока будешь оставаться вне, действительно будет казаться тебе трудным и неудобоисполнимым. Прежде опыта, даже весьма легкия и сносныя дела обыкновенно представляются нам весьма трудными; но когда мы испытаем их и примемся за них смело, то большая часть трудности исчезает, и бодрость, заступив место опасения и отчаяния, уменьшает страх, увеличивает удобоисполнимость и укрепляет добрыя надежды. Потому и Иуду лукавый отклонил от этого, чтобы он, сделав надлежащее начало, не возвратился чрез покаяние туда, откуда ниспал. Подлинно я сказал бы, - хотя и странны такия слова, - что и его грех не выше помощи, получаемой нами от покаяния. Посему прошу и умоляю, исторгни из души всякую сатанинскую мысль и обратись к этому спасительному средству. Если бы я советовал тебе тотчас и вдруг взойти опять на прежнюю высоту, то ты справедливо негодовал бы на это, как на весьма трудное дело; но если теперь я требую только того, чтобы не прибавлять к настоящим грехам, но возстав возвратиться оттуда на противоположный путь, то почему же ты медлишь, и уклоняешься и сопротивляешься? Не видал ли ты, как умирали жившие в роскоши, пьянстве, играх и прочих удовольствиях жизни? Где теперь те, которые выступали по торжищу с великою надменностию и многочисленными спутниками, одевались в шелковыя одежды, издавали от себя благовоние мастей, кормили нахлебников и постоянно прикованы были к зрелищам? Где теперь эта пышность их? Пропали огромные расходы на ужины, толпа музыкантов, угодничество ласкателей, громкий смех, безпечность души, разсеянность мысли, жизнь изнеженная, праздная и роскошная. Куда теперь улетело все это? Чем стало это тело, которое удостаивалось такой заботливости и чистоты? Пойди на могилу, посмотри на пыль, на прах, на червей, посмотри на безобразие этого места, и - горько возстенай. И о, если бы наказание ограничилось только этим прахом! Но от могилы и этих червей теперь перенесись мыслию к тому червю неумирающему, к огню неугасимому, к скрежету зубов, ко тьме кромешной, к скорби и сокрушению, к притче о Лазаре и богатом, который, владея прежде таким богатством и одеваясь в порфиру, не мог получить и капли воды, и притом находился в такой крайности. Все здешнее нисколько не лучше сновидений. Ибо как работающие в рудокопнях или несущие какое-либо другое еще тягчайшее наказание, когда, уснув после многих трудов и самой горькой жизни, во сне увидят себя в удовольствии и богатстве, проснувшись нисколько не рады бывают своим снам; так тоже самое было и с тем богачем, который, пользуясь богатством в настоящей жизни как бы во сне, по отшествии отсюда потерпел тяжкое наказание. Подумай об этом, и тот огонь противопоставив обемлющему тебя теперь пламени вожделений, избавься наконец от этой пещи. Ибо кто хорошо погасил здешнюю пещь, тот не испытает и тамошней; а кто здешней не одолел, тем, по отшествии отсюда, сильнее овладеет тамошняя. Насколько бы времени хотелось тебе продлить наслаждение настоящею жизнию? Я думаю, что тебе осталось не более пятидесяти лет, чтобы достигнуть крайней старости, но и это еще неизвестно нам; потому что те, которые не могут быть уверены в продолжении своей жизни даже до вечера, как могут поручиться за столько лет? И не одно это не известно, - не известна и перемена обстоятельств: часто с жизнию, продолжающеюся много времени, не продолжаются вместе и удовольствия, но как только появляются, так и исчезают. Впрочем, если угодно, пусть будет так, что ты проживешь столько лет и не испытаешь никакой перемены: что же это в сравнении с безконечными веками и с теми тяжкими и невыносимыми наказаниями? Здесь и хорошее и худое имеет конец, и притом весьма скорый, а там - то и другое продолжается в безконечные веки, а по качеству своему настолько отлично от здешняго, что и сказать невозможно.

10. Услышав об огне, не подумай, будто тамошний огонь таков же, каков здешний: этот, охватив что-либо, сожигает и погасаеть; а тот, кого однажды захватит, жжет постоянно, и никогда не перестает, почему и называется неугасимым. Ибо и грешникам надлежит облечься безсмертием, не к славе, но чтобы иметь всегдашняго спутника тамошняго мучения; а сколь это ужасно, того никогда не может изобразить слово, а только из опытного ощущения малых страданий можно получить некоторое слабое понятие о тех великих мучениях. Когда бываешь в бане, натопленной сильнее надлежащаго, то представь себе огонь гееннский, и если когда будешь гореть в сильной горячке, то перенесись мыслию к тому пламени: и тогда будешь в состоянии хорошо понять это различие. Если даже баня и горячка так мучат и безпокоят нас, то что мы будем чувствовать тогда, когда попадем в ту огненную реку, которая будет течь пред страшным судилищем? Будем скрежетать зубами от страданий и нестерпимых мучений, но никто не поможет нам. Будем крепко стенать, когда пламень все сильнее станет охватывать нас, но не увидим никого, кроме мучимых вместе с нами и великой пустыни. А что сказать о тех ужасах, которые мрак будет наводить на наши души? Ибо тот огонь как не истребляет, так и не освещает; иначе не было бы мрака. Вообще одно только то время с достаточностью может показать имеющия тогда постигнуть нас смущение и трепетание, изнурение и изступление великое. Многочисленны и разнообразны тамошния муки, и потоки казней отовсюду обемлют душу. Если кто скажет: как же душа может быть достаточною для такого множества мучений и оставаться в наказаниях безконечные веки? - тот пусть представит, что бывает здесь, - как часто многие выдерживали продолжительную и тяжкую болезнь. Если они и скончались, то не потому, чтобы душа исчезла, но потому, что тело истощилось, так что, если бы оно не изнурилось, то душа не перестала бы мучиться. Когда же душа получит нетленное и неразрушимое тело, тогда ничто не воспрепятствует мучению продлиться в безконечность. Здесь не может быть того и другого вместе, то есть, жестокости и продолжительности мучений, но одно другому противится по причине тленности тела и неспособности одновременно переносить то и другое; а когда, наконец, наступит нетление, это сопротивление прекратится и оба эти страшилища с великою силою будут обнимать нас в безконечность. Посему не будем разсуждать ныне так, будто чрезмерность мучений истощит нашу душу: ибо в то время и тело не может истощиться, но будет вместе с душею мучиться вечно, и никакого конца не будет. Итак, сколь же великое наслаждение и сколь продолжительное время хочешь ты противопоставить этому наказанию и мучению? Хочешь ли сто лет и дважды столько? Но что это в сравнении с безконечными веками? Что сновидение одного дня в отношении к целой жизни, то же значит наслаждение здешними благами в отношении к продолжительности будущих благ. Посему найдется ли такой человек, который для того, чтобы увидеть приятный сон, решился бы терпеть наказание во всю жизнь? Кто настолько неразумен, чтобы решиться на такое вознаграждение? Впрочем, теперь я еще не возстаю против наслаждения и не раскрываю заключающейся в нем горечи: потому что не теперь время говорить об этом, но когда ты будешь в состоянии бежать от него. Теперь же, когда страсть обладает тобою, мы показались бы тебе пустословом, если бы наслаждение назвали горьким; когда же ты, по благодати Божией, освободишься от недугов, тогда, верно узнаешь и злокачественность его. Посему, отложив речь об этом до другого времени, теперь скажем следующее. Пусть наслаждение будет наслаждением, и удовольствие - удовольствием, не имеющим в себе ничего неприятного и предосудительного: что мы скажем касательно уготованнаго наказания? Что тогда сделаем мы, наслаждавшиеся здешними благами как бы в тени и изображении, а там на самом деле подвергшиеся вечному мучению, и притом когда возможно было в краткое время и избегнуть упомянутых мучений, и получить уготованныя блага? Подлинно, и то дело человеколюбия Божия, что подвиги наши простираются не на продолжительное время, но подвизавшись краткое и самое малое, подобное мгновению ока, время (такова именно настоящая жизнь по сравнению с будущей), будем увенчаны на безконечные веки. Немало и то будет печалить тогда души наказуемых, когда они представят, что между тем, как в эти краткие дни можно было исправить все, они, по своей безпечности, предали себя на вечныя муки. Чтобы и нам не потерпеть этого, возстанем, доколе время благоприятно, доколе день спасения, доколе велика сила покаяния. Ибо, если мы останемся в безпечности, то нас постигнут не только сказанныя бедствия, но и другия гораздо тягчайшия. Такия и даже горчайшия бедствия будут в геенне, а лишение благ причинит такую печаль, такую скорбь и муку, что если бы и никакое наказание не ожидало здешних грешников, оно само по себе хуже гееннских мук будет терзать и возмущать наши души.

11. Представь состояние той жизни, насколько возможно представить его себе: ибо вполне изобразить ее по достоинству не в состоянии никакое слово, но из того, что мы слышим, как бы из каких нибудь загадок, мы можем получить некоторое неясное о ней представление. Отбеже, говорит (Писание), болезнь, и печаль, и воздыхание (Ис. XXXV, 10). Что же может быть блаженнее такой жизни? Не нужно там бояться ни бедности, ни болезни; не видно ни обижающаго, ни обижаемаго, ни раздражающаго, ни раздражаемаго, ни гневающагося, ни завидующаго, ни распаляемого непристойною похотию, ни заботящагося о приобретении необходимаго для жизни, ни мучимого желанием власти и господства: ибо вся буря наших страстей, затихнув, прекратится, и все будет в мире, веселии и радости, все тихо и спокойно, все день, и ясность, и свет, - свет не этот нынешний, но другой, который настолько светлее этого, насколько этот блистательнее светильничнаго. Свет там не помрачается ни ночью, ни от сгущения облаков; не жжет и не палит тел, потому что нет там ни ночи, ни вечера, ни холода, ни жара, ни другой какой перемены времен, но иное какое-то состояние, которое познают одни достойные; нет там ни старости, ни бедствий старости, но все тленное отброшено, так как повсюду господствует слава нетленная. А что всего важнее, это - непрерывное наслаждение общением со Христом, вместе с ангелами, с архангелами, с горними силами. Посмотри теперь на небо, и перейди мыслию к тому, что выше неба, представь преображание всей твари: она уже не останется такою, но будет гораздо прекраснее и светлее, и насколько золото блестящее олова, настолько тогдашнее устройство будет лучше настоящаго, как и блаженный Павел говорит: яко и сама тварь свободится от работы истления (Рим. VIII, 21). Ныне она, как причастная тлению, терпит многое, что свойственно терпеть таким телам; но тогда, совлекшись всего этого, она представит нам нетленное благолепие. Так как она должна принять нетленныя тела, то и сама преобразиться в лучшее состояние. Нигде не будет тогда раздора и борьбы, потому что велико согласие в лике святых, при всегдашнем единомыслии всех друг с другом. Не нужно там бояться ни диавола и демонских козней, ни грозы гееннской, ни смерти - ни этой нынешней, ни той, которая гораздо тяжелее этой; но всякий такой страх уничтожен. Подобно тому, как царский сын, первоначально воспитываемый в уничиженном виде, под страхом и угрозами, дабы от послабления он не испортился и не сделался недостойным отцовскаго наследия, по достижении царскаго достоинства вдруг переменяет все прежнее, и в порфире и диадиме, среди множества копьеносцев, председательствует с великим дерзновением, отринув от души всякое уничижение и смирение и вместо того восприняв другое: так будет тогда и со всеми святыми. А чтобы эти слова не показались простым красноречием, взойдем мыслию на гору, где преобразился Христос; взглянем на Него блистающаго, как Он возсиял, хотя и тогда Он показал нам не все еще сияние будущаго века; из самых слов евангелиста видно, что явленное тогда было только снисхождением, а не точным представлением предмета. Ибо что говорит он? Просветися яко солнце (Мат. XVII. 2). Слава нетленных тел являет не такой свет, какой это тленное тело, и не такой, какой доступен и смертным очам, но такой, для созерцания котораго нужны нетленныя и безсмертныя очи. А тогда на горе Он открыл лишь столько, сколько возможно было видеть без вреда очам видевших; и при всем этом они не вынесли, но пали на лице свое. Скажи мне, если бы кто, приведя тебя на какое-либо светлое место, где все сидели бы облеченные в золотыя одежды, и посреди этого собрания показал бы еще одного человека, имеющаго одежды и венец на голове из одних драгоценных камней, потом обещал бы и тебя ввести в это общество, то не употреблял ли бы ты всех усилий, чтобы получить обещанное? Открой же теперь умственныя очи и посмотри на то зрелище, состоящее не из простых мужей, но из тех, которые драгоценнее и золота, и дорогих камней, и лучей солнечных, и всякаго видимаго блеска, и не только из людей, но и из гораздо достойнейших, нежели они, - из ангелов, архангелов, престолов, господств, начал, властей? А о Царе и сказать нельзя, каков Он; так не доступна никакому слову и уму эта красота, доброта, светлость, слава, величие, великолепие. Таких ли благ лишить нам себя, скажи мне, для избежания маловременных тягостей? Если бы надлежало каждый день претерпевать множество смертей, даже - самую геенну, для того, чтобы увидеть Христа, грядущаго во славе Своей, и быть причисленным к лику святых, то не надлежало ли бы претерпеть все это? Послушай, что говорит блаженный Петр: добро есть нам зде быти (Матф. XVII, 4). Если же он, увидев только неясный некоторый образ будущаго, тотчас излил все из души вследствие наслаждения, происшедшаго в душе его от этого зрелища, то что сказать, когда явится самая истина вещей, когда отверзутся царские чертоги и можно будет созерцать самого Царя уже не в гадании и не в зерцале, но лицем к лицу, уже не верою, но видением?

Часть 3

12. Многие безразсудные желали бы только избавиться от геенны, но я считаю гораздо тягчайшим геенны наказанием - не быть в той славе; и тому, кто лишился ея, думаю, должно скорбеть не столько от гееннских мучений, сколько о лишении небесных благ: ибо это одно есть тягчайшее из всех наказаний. Ныне мы часто, видя царя со множеством копьеносцев входящим в царские чертоги, почитаем счастливыми приближенным к нему и участвующих с ним в разговоре, совете и прочей чести; даже обладая множеством благ, называем себя несчастными и нисколько не ценим этих благ, взирая на славу окружающих царя, хотя и знаем, что этот блеск обманчив и ненадежен по причине войн, по причине козней и по причине зависти, и помимо всего этого сам по себе не стоит никакого внимания. А в отношении к Царю всего, который обладает не частью земли, но всем кругом земли, или, лучше сказать, всю ее обемлет дланию и небеса измеряет пядию, носит все глаголом силы Своей, пред Которым все народы, как ничто, и как плюновение (Иса. XI, 15), - в отношении к этому Царю ужели мы не почтем крайним наказанием не быть включенными в тот лик, который около Него, и рады будем, если только избавимся от геенны? Что может быть жалче такой души? Этот Царь, не в запряжке белых мулов, не на золотой колеснице, не в порфире и диадиме, - не так грядет судить землю, но как? Послушай пророков, взывающих и говорящих об этом, как людям возможно сказать. Один говорит: Бог яве приидет, Бог наш, и не премолчит: огнь пред Ним возгорится, и окрест Его буря зельна: призовеи небо свыше, и землю, разсудити люди своя (Пс. XLIX, 3, 4). А Исаия присовокупляет и самое наказание нам в следующих словах: се день Господень грядет неисцелный ярости и гнева, положити вселенную всю пусту, и грешники погубити от нея. Звезды бо небесныя, и орион, и все украшение небесное, света своего не дадят, и помрачится солнце возсиявающее, и луна не даст света своего. И заповем всей вселенней злая, и нечестивым грехи их: и погублю укоризну беззаконных, и укоризну гордых смирю. И будут оставшии честнии паче, нежели злато нежженное: и человек честен будет паче, нежели камень, иже от Суфира. Разярится бо небо, и земля потрясется от оснований своих, за ярость гнева Господа Саваофа, в день в оньже приидет ярость Его (Иса. XIII, 9-13). И еще, окна, говорит, с небесе отверзутся, и потрясутся основания земная. Мятежем возмятется земля, преклоняясь преклонится земля, скудостию оскудеет, колебанием поколеблется земля, аки пиян и шумен: потрясется земля, аки овощное хранилище, падет, и не возможет востати, преодоле бо на ней беззакогие. И наведет Господь на утварь небесную на высоте руку Свою в день той, и на цари земныя. И соберут собрание ея, и затворят в тверди (Иса. XXIV, 18-22). И Малахия согласно с этим говорит: се грядет Господь Вседержитель. И кто стерпит день пришествия Его? и кто постоит в видении Его? зане той входит, яко огнь горнила, и яко мыло перущих. И сядет разваряя и очищая, яко сребро, и яко злато (Мал. III, 2, 3). И еще: се, говорит, день грядет Господень, горящ, яко пещь, и попалит я, и будут вси иноплеменницы, и вси творящии беззаконная, яко стеблие: и возжжет я день грядый, глаголет Господь Вседержитель, и не останется от них корень, ниже ветвь (гл. IV, ст. 1). А муж желаний говорит: зрях, дондеже престоли поставишася, и Ветхий денми седе, и одежда Его бела, аки снег, и власы главы Его, аки волна чиста, престол Его пламень огненный, колеса Его огнь палящ. Река огненная течаше исходящи пред Ним: тысяща тысящ служаху Ему, н тмы тем предстояху Ему: судище седе и книги отверзошася (Дан, VII, 9. 10). Потом немного ниже, видех, говорит, во сне нощию, и се на облацех небесных, яко сын человечь идый бяше, и даже до Ветхаго денми дойде, и пред Него приведеся: и тому дадеся власть, и честь, и царство, и вси людие, племена и языцы тому поработают: власть Его власть вечная, яже не прейдет, и царство Его не разсыплется. Вострепета дух мой в состоянии моем, аз Даниил, и видения главы моея смущаху мя (ст. 13. 15). Тогда разверзутся все врата сводов небесных, а лучше сказать, и самое небо истребится. Ибо свиется, говорит (пророк), небо аки свиток (Иса, XXXIV, 4), свертываясь как бы кожа и покров какой-либо палатки, чтобы измениться в лучшее. Тогда все исполнится изумления, ужаса и трепета; тогда и самих ангелов обимет великий страх, и не только ангелов, но и архангелов, и престолы и господства, и начала, и власти: ибо подвигнутся, говорит (Господь), Силы небесныя (Матф. XXIV, 29), потому что от сослужителей их потребуется отчет в здешней жизни. Если тогда, когда один какой город бывает судим земными правителями, трепещут все, даже и находящиеся вне опасности: то, когда вся вселенная будет судима таким Судиею, который не нуждается ни в свидетелях, ни в обличителях, но и без них всех обнаружит и дела, и слова, и мысли, и все как на картине покажет и самим грешникам, и не знающим, - возможно ли, чтобы тогда не потряслась и не поколебалась всякая сила? Поистине, если бы и река огненная не текла и страшные ангелы не предстояли, а только бы из собранных людей одни получали похвалу и прославление, а другие были отгоняемы с безчестием, чтобы не зреть славы Божией - ибо да возмется нечестивый, говорит (пророк), да не видит славы Господни (Исаия XXVI, 10), - и это было бы единственным наказанием, то лишение таких благ не мучительнее ли всякой геенны терзало бы души отверженныя? Как велико это бедствие, ныне невозможно изобразить словом, а тогда мы ясно узнаем на деле. Но присоедини теперь и то еще наказание, - как люди не только терзаются стыдом, без прикрытия и с поникшим долу лицом, но и влекутся по пути, ведущему в огонь, как они приближаются к самым местам мучений и предаются свирепым силам, и терпят это в то время, когда все, делавшие доброе и достойное вечной жизни, увенчиваются, прославляются и поставляются пред престолом Царя.

13. Так будет в тот день, а что последует затем, какое слово изобразит нам это, т.е. происходящую от общения со Христом усладу, пользу и радость? Ибо душа, возвратив себе собственное благородство и придя, наконец, в состояние возможности с дерзновением созерцать своего Господа, нельзя и сказать, какое получает наслаждение, какую пользу в том, что утешается не только обладаемыми благами, но и уверенностию, что эти блага никогда не окончатся. Всю эту радость невозможно ни словом изобразить, не умом постигнуть. Впрочем, попытаюсь представить хотя неясно и так, как показывают великое посредством малага. Посмотрим на тех, которые в настоящей жизни пользуются мирскими благами, то есть богатством, властию и славою, - как они, надмеваясь благосостоянием, думают, что они уже не на земле, хотя пользуются такими благами, которые и не признаются за блага и не остаются с ними, но улетают быстрее сновидения; если же иногда и остаются на малое время, то приносят удовольствие только в настоящей жизни, а далее не могут им сопутствовать. Если же даже эти блага приводят владеющих ими в такую радость, то что, думаешь ты, будет с душами, призванными к безчисленным небесным благам, которыя непреходящи и всегда пребывают благонадежными? И не этим одним, но и количеством и качеством они настолько превосходнее настоящих благ, что и на сердце человеку никогда не всходило. Ныне живем мы в этом мире, как дитя в утробе, терпя стеснение и не будучи в состоянии видеть блеск и свободу грядущаго века; когда же наступит время рождения, и настоящая жизнь всех воспринятых ею людей изведет на день суда, тогда недоношенныя существа из мрака перейдут в мрак и из скорби в тягчайшую скорбь, а совершенные и сохранившие черты царскаго образа предстанут Царю и вступят в то служение, которым служат Богу всех ангелы и архангелы. Не истреби же, друг мой, до конца этих черт наших но поскорее возстановив их, приведи в лучшее состояние. Телесную красоту Бог заключил в пределах природы, но красота души, как несравненно лучшая телеснаго благообразия, свободна от такой необходимости и подчиненности, и вполне зависит от нас и от воли Божией. Человеколюбивый Владыка наш и тем особенно почтил род наш, что менее важное и мало полезное для нас, потеря чего безразлична, подчинил естественной необходимости, а распорядителями истинно добраго сделал нас самих. Если бы Он сделал нас властными и в телесной красоте, то мы и лишнюю заботу получили бы, и все время тратили бы на безполезное, и весьма вознерадели бы о душе. Если и теперь, когда не дано нам такой власти, мы делаем все и употребляем все усилия к тому, и, не имея силы на самом деле, позволяем украшать себя цветами, красками, складкою волос, убранством одежд, расписыванием глаз и множеством других хитростей, придумываем себе, такую красоту: то стали ли бы мы прилагать какое-нибудь попечение о душе и о высоких предметах, когда бы имели возможность придавать телу действительно прекрасный вид? Может быть, если бы это было нашим делом, у нас и не было бы никакого другого дела, но все время мы проводили бы в том, чтобы рабу украшать безчисленными прикрасами, а госпожу ея, хуже всякаго невольника, оставлять в безобразии и пренебрежении. Посему Бог, освободив нас от этой пагубной заботы, вложил в нас способность к лучшему делу, так что не имеющий возможности сделать тело из безобразнаго красивым может душу свою, хотя бы она низошла до крайняго безобразия, возвести на самый верх красоты, и таким образом сделать ее достолюбезною и привлекательною, вожделенною не только для добрых людей, но и для самого Царя и Бога всех, как и псалмопевец, разсуждая об этой красоте, сказал: и возжелает Царь доброты твоея (Пс. XLIV, 12). Не видишь ли, что и в зазорных домах к женщинам безобразным и безстыдным едва ли приблизятся даже единоборцы, беглые и борцы со зверями; если же какая женщина благообразная, благородная и стыдливая, по какому-нибудь обстоятельству, впадет в такую крайность, то и иной и из весьма знатных и важных людей не постыдится вступить в брак с нею? Если же у людей бывает такая жалость и такое презрение к славе, что они часто и обезчещенных под этою кровлею женщин избавляют от неволи и берут себе в супруги, то не гораздо ли более возможно это у Бога по отношению к душам, которыя по насилию диавола ниспали из первобытнаго благородства в блудилище настоящей жизни? Множество таких примеров ты найдешь у пророков, когда они обращают речь к Иерусалиму, который также впадал в блудодеяние, и притом в некоторое новое блудодеяние, как говорит Иезекииль: всем блудницам дается наем, ты же дала еси наем, и бысть в тебе сопротивно прочим (Иез. XVI, 33, 34); и еще другой: сидела еси, ожидая их, аки врана особящаяся (Иер. III, 2). И такой город, столь блудодейный, Бог опять призывает к себе. Самый плен (иудеев) был не столько для наказания, сколько для обращения и исправления их; потому что, если бы Бог хотел решительно наказать их, то не возвратил бы в отечество, не воздвиг бы еще более великого и блистательнаго и города, и храма. Зане будет, говорит (пророк), слава храма сего последняя паче первыя (Агг. II.10). Если же Бог не лишил покаяния города, многократно блудодействовавшаго, то гораздо более примет твою душу, подвергшуюся первому падению. По-истине, никакой плотолюбец, хотя бы крайне распаленный, не пламенеет так к любимой им, как Бог желает спасения наших душ. В этом можно убедиться как из повседневных событий, так и из божественных Писаний. Смотри у Иеремии в самом начале, и во многих местах у пророков, как Бог бывал пренебрегаем и презираем, и как Он опять приближался и искал любви отвращавшихся от Него, - что и сам Он в Евангелии выразил словами: Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки, и камением побиваяй посланные к тебе, коль краты восхотех собрати чада твоя, якоже собирает кокош птенцы своя под криле своя, и не восхотесте (Матф. XXIII, 37). И ап. Павел в послании к Коринфянам сказал: зане Бог бе во Христе мир примиряя себе, не вменяя им согрешений их, и положив в нас слово примирения. По Христе убо молим, яко Богу молящу нами: молим по Христе, примиритеся с Богом (2 Кор. V, 19. 20) Прими это теперь за сказанное и к нам. Ибо не только неверие, но и нечистая жизнь может произвести эту прискорбную вражду. Зане мудрование плотское, говорит (Писание), вражда на Бога (Римл. VIII, 7). Разрушим же эту преграду, ниспровергнем и умертвим, дабы достигнуть блаженнаго примирения, дабы опять сделаться вожделенными и любезными Богу.

14. Знаю, что ты теперь восхищаешься красотою Ермионы и думаешь, что на земле нет ничего подобнаго ея благообразию; но если ты, друг мой, захочешь, то будешь настолько благолепнее и прекраснее ея, насколько золотые статуи лучше глиняных. Если красота телесная так поражает и увлекает души многих, то когда она заблистает в душе, что может сравниться с такою красотою и благообразием? Телесной красоте основанием служит не что иное, как слизь, кровь, влага, желчь, и сок принятой пищи. Этим наполняются и глаза, и щеки, и все прочее; и если они не будут каждый день получать такого напоения, истекающаго из чрева и печени, то вместе с тем, как только кожа высохнет более надлежащаго и глаза впадут, и вся красота лица тотчас пропадет; - так что, если ты представишь себе, что именно скрывается внутри прекрасных глаз, что внутри прямого носа, что внутри уст и щек, то благообразие тела назовешь не иным чем, как гробом повапленным: такой нечистоты полна внутренность! Далее, если ты увидишь тряпку, запачканную чем-либо из таких веществ, например слизью или слюною, то не захочешь и концами пальцев дотронуться до нея, даже не станешь и смотреть на нее; а вместилищем и хранилищем их восхищаешься? А твоя красота была не такова, но (настолько выше ея), насколько небо лучше земли, или, вернее сказать, гораздо еще блистательнее и превосходнее. Конечно, никто никогда не видал души самой себе, без тела; но я попытаюсь представить тебе красоту ея иначе, по сравнению с высшими силами. Послушай, как их красота поразила мужа желаний: намереваясь изобразить их красоту и не могши найти такое тело, он прибег к металлическим веществам, но не удовольствовавшись и ими одними, взял в пример еще блеск молнии. Если же те (силы), проявившия существо свое не во всей чистоте и обнаженности, но весьма неясным и прикровенным образом, были, однако, столь блистательны, то какими должны оне являться без всякаго покрова? Нечто подобное надлежит представлять и о красоте души: будут, говорит (Господь) равни Ангелам (Лук. XX, 36). Даже между телами, те, которыя легче и тоньше приближаются к безтелесным предметам, гораздо лучше и превосходнее других. Небо прекраснее земли, огонь - воды, звезды - камней; а радугою мы восхищаемся гораздо более, нежели фиалками, розами и всеми другими цветами земными. Вообще, если бы возможно было увидеть красоту души телесными очами, ты посмеялся бы над всеми этими примерами тел, - так слабо они представляют нам благолепие души! Не будем же нерадеть о таком стяжании и таком блаженстве, тем более, что возвращение к этой красоте для нас удобно при надежде на будущее. Еже бо ныне, говорит апостол, легкое печали нашея, по преумножению в преспеяние тяготу вечныя славы соделовает нам: несмотряющим нам видимых, но невидимых: видимая бо бременна: невидимая же вечна (2 Кор. IV, 17, 18). Если же скорби, которыя ты знаешь, блаженный Павел назвал нетяжкими и легкими, так как не смотрел на видимое, то тем легче тебе оставить нечистую похоть. Мы теперь зовем тебя не на опасности, не на ежедневныя смерти, непрестанные удары, бичевания, узы, борьбы со вселенною, вражду от домашних, безпрестанныя бдения, продолжительныя путешествия, кораблекрушения, нападения разбойников, козни от сродников, скорби о друзьях, голод, холод, наготу, зной, печаль о своих и не своих. Ничего такого мы не требуем теперь; об одном только просим, - освободиться от окаяннаго рабства и возвратиться к прежней свободе, представив себе и наказание за похоть и почесть за прежнюю жизнь. Если не верующие в учение о воскресении предаются безпечности и никогда не чувствуют этого страха, это нисколько неудивительно; а нам, надеющимся более на будущия, нежели на здешния блага, проводить столь жалкую и несчастную жизнь, ничего не ощущать при воспоминании о первых, но ниспасть до крайней безчувственности, - это было бы весьма безразсудно. Когда мы - верующие будем поступать, как неверные, или станем вести себя хуже их (и между ними есть просиявшие житейскою добродетелию), какое, наконец, будет нам утешение, какое оправдание? Из купцов многие, потерпев кораблекрушение, не упали духом, но опять пошли тем же путем, хотя притом потерпели это несчастие не от собственной безпечности, но от силы ветров; а мы, которые можем надеяться на счастливый конец и верно знаем, что без нашей воли не постигнет нас ни кораблекрушение, ни малое какое-либо несчастие, мы ли не примемся опять за то же и не будем приобретать, по прежнему, но станем лежать без дела, сложив при себе руки? И о, если бы только при себе, а не против себя, - что означает явное безумие! Ведь если бы кто из борцов, оставив своего противника, обратил руки на свою голову и стал поражать собственное лице, скажи мне, не причислили бы его к сумасшедшим? Диавол поборол нас и поверг; следовательно надобно встать, а не влачиться далее и низвергать себя в пропасть, не прибавлять к его ударам еще своих собственных. И блаженный Давид пал таким же падением, каким и ты теперь; и не этим только, но потом и другим, то есть, убийством. Что же, остался ли он лежащим? Напротив, не тотчас ли с мужеством встал, и не ополчился ли на врага? Итак доблестно поразил его, что и по смерти своей сделался покровом для своих потомков. Ибо Соломону, который совершил великое беззаконие и сделался достойным тысячи смертей, Бог сказал, что ради Давида оставляется ему царство в целости, следующими словами: раздирая раздеру царство твое из руку твоею, и дам е рабу твоему. Обаче во дни твоя не сотворю сих. Почему? Давида ради, отца твоего: от руки же сына твоего отыму е (3 Цар. XI, 11, 12). И Езекии, бывшему в крайней опасности, хотя и праведному, Он обещал помощь ради того же блаженнаго: защищу, говорит, град сей, еже спасти его Мене ради, и Давида ради, раба Моего (4 Цар. XIX, 34). Такова сила покаяния! А если бы Давид стал разсуждать так же, как и ты теперь, - именно, что уже невозможно умилостивить Бога, и если бы сказал сам в себе: "Бог почтил меня великою честию, причислил к пророкам, и вручил начальство над единоплеменниками, и избавил от множества опасностей: как же я, после столь многих благодеяний, огорчив Его и дерзнув на крайния беззакония, могу опять умилостивить Его?" Если бы он стал разсуждать так, то не только не сделал бы того, что совершил впоследствии, но уничтожил бы и прежния свои дела.

Часть 4

15. Не только телесныя, но и душевныя раны, будучи оставлены без внимания, причиняют смерть. Между тем мы дошли до такого безумия, что о первых очень заботимся, а этими пренебрегаем. И хотя многия телесныя раны часто бывают неисцельны, однако, мы не отчаяваемся, и слыша часто от врачей, что такую-то болезнь невозможно истребить лекарствами, мы настойчиво просим придумать хотя малое какое-либо облегчение; а о душах, в которых нет никакой неисцельной болезни - так как оне не подлежат естественной необходимости, - о них так нерадим и отчаяваемся, как будто болезни их - чужия для нас. Где самое свойство болезни должно бы повергать нас в безнадежность, там мы, как имеющие большия надежды, заботимся о здоровье; а где нет ничего, почему бы следовало отчаяваться, там, как отчаявшиеся, отступаем и предаемся безпечности. Настолько-то более мы заботимся о теле, нежели о душе! Поэтому и тела сохранить не можем. Ведь кто нерадит о главном, а всю заботу обращает на низшее, тот разрушает и губит то и другое; а кто соблюдает порядок, охраняя и сберегая главнейшее, тот, хотя бы не заботился о второстепенном, спасает и это чрез хранение перваго, что и Христос объяснил нам словами: не убойтеся от убивающих тела, души же не могущих убити: убойтеся же паче могущаго и душу и тело погубити в геенне (Матф. X, 28). Итак, убедили ли мы тебя, что никогда не должно отчаяваться в душевных болезнях, как бы неисцельных, или нужно предложить еще и другия доказательства? Если бы ты и тысячу раз отчаявался в самом себе, мы не отчаемся в тебе никогда, и не допустим сами того, за что осуждаем других, хотя не одно и то же - отчаяваться кому-либо в самом себе, или другому в нем; потому что отчаявающийся в другом может скоро получить прощение, а отчаявающийся в самом себе - никогда. Почему? Потому, что тот не властен в настроении и раскаянии другого, а этот один властен над самим собою. И, однако, при всем том мы не будем отчаяваться в тебе, хотя бы ты сам тысячу раз подвергся этому; потому что, может быть, и произойдет возврат к добродетели и возобновлению прежней жизни. Выслушай же и следующее. Ниневитяне, услышав сильную и ясную угрозу пророка: еще три дня и Ниневия превратится (Ион. III, 4), и после этого не упали духом, и хотя не были уверены, что умолят Бога, а скорее могли опасаться противнаго по поводу пророчества (ибо оно произнесено было не с каким нибудь ограничением, но как прямое определение), при всем этом оказали раскаяние и говорили: кто весть, аще раскается, и умолен будет Бог, и обратится от гнева ярости своея, и не погибнем? И виде Бог дела их, яко обратишася от путей своих лукавых: и раскаяся Бог о зле, еже глаголаше сотворити им, и не сотвори (Ион. III, 9.10). Если же люди варварские и непросвещенные могли быть столь благоразумными, то гораздо более должно поступать так нам, которые научены божественным догматам и видели великое множество таких примеров и в словах, и в делах. Не суть бо совети Мои, якоже совети ваши, ниже якоже путие ваши, путие Мои, глаголет Господь. Но якоже отстоит небо от земли, тако отстоят помышления ваша от мысли Моея и совети Мои от советов ваших (Ис. LV, 8, 9). Если часто и мы провинившихся слуг, когда они обещают исправиться, принимаем и опять удостоиваем прежней чести, а нередко оказываем им еще большее доверие, то гораздо более Бог. Ведь если бы Он создал нас для того, чтобы наказывать, то справедливо бы ты сомневался и отчаявался в своем спасении; но если Он сотворил нас по единой только благости, для того, чтобы мы наслаждались вечными благами, и к этому устрояет и направляет все от перваго дня до настоящаго времени; то, что побуждает нас предаваться сомнению? То ли, что мы сильно прогневали Его, как никто другой из людей? Но потому-то особенно и должно отстать от настоящих дел и раскаяться в прежних и показать большую перемену. Ибо не столько могут раздражать Его соделанные нами однажды грехи, сколько нежелание перемениться. Грешить еще свойственно человеку; но коснеть во грехах - это уже не человеческое, а вполне сатанинское дело. Смотри, как и чрез пророка Бог порицает последнее больше перваго: и рекох, говорит, повнегда прелюбодействовати ему во всех сих: ко мне обратися, и не обратися (Иер. III, 7). И в другом месте, опять желая показать, сколь великое Он имеет попечение о нашем спасении, лишь только услышал, что (израильтяне) после многих беззаконий обещали идти правым путем, сказал: кто даст, еже быти тако сердцу их в них, яко боитися Мене, и хранити заповеди моя во вся дни, да благо будет им и сыном их во веки (Втор. V, 29). И Моисей, обращаясь к ним, сказал: и ныне, Израилю, что просит Господь Бог у тебе, точию еже боятися Господа Бога твоего, и ходити во всех путех Его, и любити Его (Втор. X, 12) Итак Тот, Кто ищет быть любимым нами и для этого делает все, Кто не пощадил даже Единороднаго для нашей любви и почитает вожделенным, чтобы мы когда бы то ни было примирились с Ним, как не примет и не полюбит кающихся? Послушай, что говорит Он чрез пророка: глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися (Ис. XLIII, 26). Этого он требует от нас для того, чтобы любовь наша к Нему была сильною. Когда любящий, получив множество оскорблений от любимых, не погасит в себе любви, тогда он, если и старается обнаружить эти оскорбления, то не для чего иного, как для того, чтобы, показав всю силу своей любви, склонить их к большей и сильнейшей любви. Если же исповедание грехов доставляет такое утешение, то гораздо более очищение их делами. Если бы было не так, но однажды совратившимся с прямого пути Бог препятствовал бы возвратиться к прежнему; то никто, может быть, кроме немногих и весьма малочисленных, не вошел бы в царство небесное; а теперь встретим особенно прославленных и в среде тех, которые подвергались этим падениям. Ибо показавшие большую силу во зле покажут такую же и в добре, сознавая, какими долгами они обременили себя, что и Христос изяснил, когда сказал Симону о жене: видиши ли сию жену? внидох в дом твой, воды на нозе Мои не дал еси: сия же слезами облия Ми нозе, и власы главы своея отре. Лобзания Ми не дал еси: сия же, отнелиже внидох, не преста облобызающи Ми нозе. Маслом главы Моея не помазал еси: сия же миром помаза Ми нозе. Егоже ради, глаголю ти, отпущаются греси ея мнози, яко возлюби много: а ему же мало оставляется, менше любит. Рече же ей: отпущаются тебе греси (Лук. VII, 44-48).

16. Посему и диавол, зная, что сделавшие много зла, когда начнут каяться, делают это с великою ревностию, как сознающие свои согрешения, опасается и боится, чтобы они не начали этого дела, потому что, начав его, они бывают уже неудержимы, и воспламенившись покаянием, как бы огнем, соделывают свои души чище чистаго золота, увлекаемые совестью и воспоминанием о прежних грехах, как бы сильным ветром, в пристань добродетели. И в этом-то их преимущество перед теми, которые никогда не падали, т.е. они проявляют сильнейшую ревность, если только, как я сказал, положат начало. Правда, трудно и тяжело сделать усилие, чтобы подойти ко входу и, достигнув преддверия покаяния, оттолкнуть и низринуть врага, который тут сильно дышет и налегает. А после того и он, будучи однажды побежден и павши там, где был силен, не оказывает такого неистовства, и мы уже, имея больше ревности, весьма удобно совершим этот добрый подвиг. Начнем же, наконец, возвращение, поспешим во град небесный, в котором мы вписаны, в котором и обитать надлежит нам. Отчаяние гибельно не только потому, что затворяет нам врата этого града и приводит к великой безпечности и небрежению, но и потому, что ввергает в сатанинское безумие; ибо и диавол сделался таким не от чего-либо другого, как от того, что сперва отчаялся, а потом от отчаяния впал в безумие. Так и душа, однажды отчаявшись в своем спасении, уже не чувствует потом, как она стремится в пропасть, решаясь и говорить и делать все против своего спасения. Как сумасшедшие, раз лишившись здраваго состояния, ничего не боятся и ничего не стыдятся, но безбоязненно отваживаются на все, хотя бы пришлось им попасть в огонь, или в море, или в пропасть; так и обятые безумием отчаяния неудержимо устремляются на всякое зло и, если смерть не постигнет их и не удержит от этого безумия и стремления, причиняют себе множество бед. Посему умоляю, пока ты не слишком погрузился в это опьянение, отрезвись и пробудись, - отстань от сатанинскаго упоения, если невозможно вдруг, то постепенно и понемногу. Мне кажется, что легче было бы, сразу оторвавшись от всех задерживающих путь, перейти в училище покаяния. Если же это представляется тебе трудным, то как хочешь, так и вступи на путь, ведущий к лучшему, только вступи и получишь жизнь вечную. Так, прошу и умоляю во имя прежней доблести, прежней свободы, чтобы нам опять увидеть тебя на той же высоте и с тою же бодростию. Пожалей о тех, которые соблазняются о твоей голове, падают, делаются безпечнее, отчаяваются в пути добродетели. Теперь скорбью обят сонм братий, а веселием и радостию - общества неверных и безпечных юношей. А когда ты возвратишься к прежней строгой жизни, то будет наоборот: наш стыд весь перейдет на них, а мы будем чувствовать великую отраду, опять видя тебя увенчиваемым и прославляемым с великим блеском. Такия победы доставляют больше чести и радости, потому что ты получишь награду не только за собственныя доблести, но и за утешение и одобрение других, представляя им собою, - если кто из них впадет когда-либо в такое же бедствие, - величайший пример того, как опять возстать и исправиться. Не пренебрегай же такою пользою и не своди в ад с печалию души наши, но дай нам вздохнуть и разсеять окружающее нас облако печали о тебе. Мы теперь, оставив свои горести, оплакиваем твои несчастия; если же ты захочешь отрезвиться и открыть глаза, и присоединиться к ангельскому воинству, то и от этой печали избавишь нас и изгладишь большую часть грехов наших. А что обратившимся чрез покаяние можно просиять много и светло, а часто даже и более тех, которые не падали с самаго начала, это мы показали и из божественных Писаний. Так и мытари и блудницы наследуют царство небесное; так многие из последних становятся впереди первых.

17. Разскажу тебе о том, что случилось при нас и чему сам ты можешь быть свидетелем. Ты знаешь молодого сына Урбанова, Финикса, который остался сиротою в юности и был владельцем множества денег, рабов и полей. Прежде всего оставив занятия (науками) в музеях и сбросив с себя светлую одежду и всю гордость житейскую, а затем тотчас надев худую одежду и удалившись в пустыню на горы, он обнаружил большое любомудрие, не только по возрасту, но и в сравнении с великими и дивными мужами. После того, удостоившись священнаго участия в таинствах, он еще более преуспевал в добродетели. И все радовались и славили Бога, что человек воспитанный в богатстве, имевший знаменитых предков, и еще весьма молодой, вдруг поправ всю пышность житейскую, достиг истинной высоты. Когда он был в таком состоянии и возбуждал удивление, некоторые развратители, по праву родства имевшие над ним надзор, опять увлекли его в прежний круговорот. Бросив все, он скоро, сойдя с гор, опять появился на торжище, и возседая на коне, с множеством спутников, ездил по всему городу и уже не хотел любомудрствовать. Пламенея великим сладострастием, он по необходимости предавался нечистой любви, и не было между близкими к нему никого, кто бы не отчаявался в его спасении; его окружала толпа льстецов, к тому же присоединилось сиротство, молодость и огромное богатство. Люди, склонные легкомысленно порицать все, стали обвинять тех, которые сначала обратили его на тот (духовный) путь, утверждая, что он и в духовных делах не удался, и к своим делам будет негоден, так как прежде времени оставив занятия науками, не мог извлечь из них никакой пользы. Когда это говорилось и происходил великий позор, некоторые святые мужи, часто уловлявшие такую добычу и по опыту хорошо знавшие, что вооруженным надеждами на Бога не следует отчаяваться в таких делах, постоянно следили за ним и, завидев его появлявшимся на торжише, подходили к нему и приветствовали. Сперва он прямо с лошади разговаривал с ними, при чем они следовали за ним по бокам; такое безстыдство сначала было в нем! Но они, сердобольные и чадолюбивые, нисколько не стыдились этого, а смотрели только на то, как бы отнять у волков овцу, чего и достигли терпением. Ибо впоследствии он, как бы от какого умоизступления придя в себя и устыдившись великой заботливости их, лишь только издали усматривал, что они идут к нему, тотчас соскакивал с лошади, и опустив взор, с молчанием выслушивал от них все, и с течением времени все более и более стал оказывать им уважение и почтение. Таким образом они, по милости Божией, мало-по-малу, освободив его от всех этих сетей, возвратили прежней пустыне и любомудрию. И теперь он настолько просиял, что прежняя жизнь его представляется ничем, по сравнению с жизнию после падения. Хорошо на опыте узнав искушение, он все богатство роздал бедным, и освободившись от забот о нем, отнял у желающих строить козни всякий к тому предлог, и теперь, шествуя по пути к небу, достиг уже до вершины добродетели. Но этот еще в юности и пал и возстал; а некто другой, после многих трудов, понесенных им в пустынножительстве, имея одного только сожителя, ведя ангельскую жизнь и достигнув уже старости, не знаю, каким образом, по какому-то сатанинскому ухищрению и собственной безпечности своей, дав лукавому доступ к себе, впал в похоть общения с женщинами, - человек, никогда невидавший женщины с тех пор, как вступил в монашескую жизнь! Сперва он попросил сожителя дать ему мяса и вина, и угрожал, если не получит этого, уйти на торжише. А говорил он это не столько потому, что хотел мяса, сколько для того, чтобы иметь повод и предлог отправиться в город. Тот, недоумевая и боясь чтобы, отказав ему в этом, не причинить ему большаго зла, удовлетворяет его желанию. Когда же он увидел, что хитрость его не удалась, то уже с явным безстыдством сбросил притворство и сказал, что ему непременно надобно сходить в город. Тот, не будучи в состоянии остановить его, наконец отпустил, и следуя за ним издали, наблюдал, к чему клонилось это его путешествие. Когда же увидел, что он вошел в непотребный дом, и узнал, что он сообщился с блудницею, то подождав, пока он удовлетворил нечистую похоть свою и вышел оттуда, принял его с распростертыми руками, обнял и горячо поцеловал, и нисколько не упрекнув за сделанное им, просил только, чтобы он, так как удовлетворил уже свою похоть, опять возвратился к пустынножительству. Этот, устыдившись великой кротости его, мгновенно был поражен в душе, и почувствовав сокрушение о грехе, последовал за ним на гору; и пришедши туда, попросил того мужа, чтобы он, заключив его в другой келье и заперши двери ея, доставлял ему хлеб и воду в известные дни, а спрашивающим об нем говорил, что он умер. Сказав это и убедив сожителя, он заключил себя и жил там постоянно, постом, молитвами и слезами омывая душу от греховной нечистоты. Спустя немного времени, когда ближайшую страну постигла засуха и все жители ея были в печали, некто получил во сне повеление попросить того затворника помолиться о прекращении засухи. Взяв с собою друзей, он отправился туда; но там сперва они нашли одного только сожителя затворника; когда же спросили о последнем, получили в ответ, что он умер. Подумав, что они обмануты, они опять обратились к молитвам, и опять чрез такое же видение услышали тоже, что и прежде. Тогда, обступив того, кто действительно притворствовал, просили показать им этого мужа, утверждая, что он не умер, но жив. Тот, услышав это и видя, что состоявшееся между ними соглашение открыто, приводит их к этому святому, и они, разобрав стену (потому что и вход был заложен) и вошедши все, поверглись к ногам его, разсказали о случившемся и умоляли его избавить их от голода. Сперва он отказывал им, утверждая, что он далек от такого дерзновения, так как непрестанно имел перед глазами свой грех, как бы сейчас только совершенный. Когда же они разсказали обо всем случившемся, то убедили его помолиться, и помолившись, оп прекратил засуху. А о том юноше, который был сперва учеником Иоанна Зеведеева, потом долгое время - начальником разбойников, и опять уловлен святыми руками блаженнаго, и из убежищ и пещер разбойничьих возвратился к прежней добродетели, тебе самому не безизвестно и ты точно знаешь все не хуже нашего, потому что я часто слыхал, как ты удивлялся великому снисхождению (Иоанна), который сначала поцеловал окровавленную правую руку юноши, обнял его, и таким способом привел его в прежнее состояние.

18. Так же (поступил) блаж. Павел в отношении Онисима, этого негодяя, беглеца и вора, - такого-то человека он не только сам принимает в обятия, когда тот переменился, но и господина его просит оказать покаявшемуся одинаковую с учителем честь, так говоря: молю тя о моем чаде, его же родих во узах моих, Онисима: иногда тебе непотребнаго, ныне же тебе и мне благопотребна, егоже возпослах тебе: ты же его, сиречь мою утробу, прими. Его же аз хотех у себе держати, да вместо тебе послужит ми во узах благовествования: без твоея же воли ничтоже восхотех сотворити, да не аки по нужди, благое твое будет, но по воли. Негли бо ради сего разлучися начас, да вечно того приимеши: не ктому аки раба, но выше раба, брата возлюбленна, паче же мне, кольми же паче тебе и по плоти, и о Господе? Аще убо имаши мене общника, приими сего, якоже мене (Филим. ст. 10-17). И в послании к Коринфянам он же говорит: да не пришед, восплачуся многих прежде согрешших, и не покаявшихся (2 Кор. XII, 21); и еще: прежде рех и паки предглаголю, яко аще прииду паки, не пощажду (гл. XIII, ст. 2). Видишь ли, кого он оплакивает и кого не щадит? Не тех, которые согрешили, но - которыя покаялись, и не просто не покаялись, но после одного и двух увещаний к раскаянию, не захотели послушаться. Выражения: прежде рех и предглаголю, яко бых у вас, второе и отсутствуя пищу, означают не что иное, как это, чего должно опасаться, чтобы и с нами не случилось теперь. Ибо хотя нет при нас Павла, который угрожал коринфянам, но предстоит Христос, который чрез него говорил тогда, и если мы не перестанем упорствовать, Он не пощадит нас, но сильным ударом поразит и здесь и там. Посему предварим лице Его во исповедании, излием пред Ним сердца наши (Псал. XCIV, 2). Согрешил ли еси, говорит (Писание), не приложи ктому и о прежних твоих помолися (Сир. XXI, 1). И еще: праведный себе самаго оглагольник в первословии (Притч. XVIII, 17). Не будем же ждать обличителя, но ранее займем его место, и таким образом, своею откровенностию сделаем Судию более милостивым. Я хорошо знаю, что ты исповедуешь свои грехи и чрезмерно сокрушаешься; но я хочу не этого только, а желаю убедиться, желаешь ли ты оправдать себя и делом. Пока это исповедание ты не сделаешь плодотворным, до тех пор, хотя и будешь осуждать себя, не можешь отстать от последующих грехов. Никто ничего не может делать с усердием и надлежащим образом, если наперед не будет убежден, что это дело принесет пользу. Так сеятель после посева семян, если не будет ожидать жатвы, никогда не будет и жать. Разве кто стал бы трудиться напрасно, не надеясь получить ничего добраго от своего труда? так и сеющий слова, слезы и исповедание, если делает это без доброй надежды, не может отстать от грехов, как одержимый еще пороком отчаяния; но как земледелец, отчаявшийся в произрастении плодов, уже не станет отвращать того, что наносит вред семянам, так и сеющий слезное исповедание, но неожидающий от него никакой пользы, не будет в состоянии отклонить того, что вредит покаянию. А вредит покаянию коснение в одних и тех же грехах. Един, говорит (Писание), созидаяй, а другий, раззоряяй, что успеет более, токмо труд? Омываяйся от мертвеца, и паки прикасаяйся ему, кая польза ему от бани? Тако человек постяйся о гресех своих, и паки ходяй и таяжде творяй, мольбу его кто услышит (Сир. XXXIV, 23. 25. 26)? И еще: возвращаяся от правды на грех, Господь уготовит его на меч (Сир. XXVI, 26). И якоже пес, егда возвратится на своя блевотины, и мерзок бывает, тако безумный своею злобою возвращся на свой грех (Притч. XXVI, 11).

19. И так, объявляй грех свой не только как осуждающий самого себя, но и как долженствующий оправдаться посредством покаяния: тогда ты и будешь в состоянии побудить исповедующуюся душу не впадать более в те же грехи. Ибо сильно осуждать себя и называть грешником есть дело общее, так сказать, и неверным. Многие и из действующих на сцене, как мужчины, так и женщины, наиболее отличающиеся безстыдством, называют себя окаянными, хотя не с надлежащею целию. Посему я и не назову это исповеданием, потому что они обявляют грехи свои не с душевным сокрушением, не с горьким плачем и не с переменою жизни; но одни из них делают это с тем, чтобы откровенностию своих слов получить славу у слушающих, так как грехи неодинаково кажутся тяжкими, когда другой кто открывает их, и когда - сам согрешивший. Иные, вследствие сильнаго отчаяния впадши в ожесточение и презирая славу человеческую, с крайним безстыдством обявляют всем собственные пороки, как бы чужие. Но я желаю, чтобы ты не принадлежал к числу их, чтобы приступал к исповеданию не с отчаяния, но с благою надеждою и, с корнем вырвав отчаяние, оказал противоположную ему ревность. Что же служит корнем и матерью отчаяния? Безпечность; вернее можно назвать ее не только корнем, но и питательницею и матерью. Ибо, как в шерсти порча рождает червей, и обратно сама умножается от них, так и здесь безпечность рождает отчаяние, и сама обратно питается отчаянием, и таким образом, оказывая друг другу это проклятое содействие, они не мало возрастают в силе. Посему кто истребит и искоренит одно из этих зол, тот будет в состоянии победить легко и остальное; кто не предается безпечности, тот не впадает и в отчаяние; кто питается благими надеждами и не отчаявается в себе, тот не может впасть и в безпечность. Расторгни же эту чету и сокруши ярмо, то есть, различные и тяжкие помыслы; ибо соединяют их не одинаковые (помыслы), но разные и всякаго вида. Какие же? Случается, что иной, покаявшись, совершит многия и великия добрыя дела, и между тем опять впадет в грех, равносильный этим добрым делам; и этого бывает вполне достаточно, чтобы ввергнуть его в отчаяние, как будто созданное разрушено и все труды его были напрасны. Но надобно вникнуть в это и отогнать тот помысл, будто если мы не успеем наперед запасти добрых дел в мере, равной совершенным после них грехам, то ничто не удержит нас от сильнаго и полнаго падения. Напротив, добрыя дела суть как-бы крепкия латы, которыя не попускают острой и губительной стреле сделать свое дело, но, быв сами разсечены ею, защищают тело от великой опасности. Посему отходящий туда со множеством и добрых и злых дел получит некоторое облегчение и в наказании и тамошних муках; а кто, не имея добрых дел, принесет только злыя, тот, и сказать нельзя, сколько пострадает, подвергшись вечному наказанию. Там будут сопоставлены злыя дела с добрыми, и если последния перетянут на весах, то совершившему их не мало послужат ко спасению, и вред от совершения злых дел не будет иметь такой силы, чтобы сдвинуть его с прежняго места; но если первыя перевесят, то увлекут его в гееннский огонь; потому что добрыя дела не так многочисленны, чтобы могли устоять против сильного перевеса злых. И это внушает нам не только наше разсуждение, но и Слово Божие. Ибо сам (Господь) говорит: воздаст комуждо по деянием его (Матф. XVI, 27). И не только в геенне, но и в самом царстве находится множество различий: в дому Отца Моего, говорит, обители многи суть (Иоан. XIV, 2); и: ина слава солнцу и ина слава луне (1 Кор. XV, 41). И удивительно ли, что (апостол), сделав различие между этими (светилами), говорит, что и там будет такое же различие, как между одною звездою и другою? Зная все это, не перестанем совершать добрыя дела, не откажемся от трудов, и если не будем в состоянии стать на ряду с солнцем или луною, то не будем принебрегать местом со звездами. Если мы по крайней мере такую покажем добродетель, то и тогда можем быть на небе. Если не будем ни золотом, ни драгоценным камнем, то, по крайней мере, удержим качество серебра, и останемся на своем основании; только бы нам опять не дойти до качества того вещества, которое легко сожигает огонь, и чтобы, не будучи в состоянии совершить великих дел, нам не оказаться и без малых: это - крайнее безумие, чего да не будет с нами. Как вещественное богатство умножается тем, что любители его не пренебрегают и малейшими прибылями, так тоже и с духовным. Нелепо было бы в виду того, что Судия не оставляет без награды и чаши холодной воды, нам потому только, что не имеем весьма великих дел, не заботиться и о совершении малых. Напротив, кто не пренебрегает меньшими делами, тот покажет великую ревность и о величайших, а кто пренебрегает первыми, тот оставит и последния; дабы не было этого, Христос и за первыя назначил великия награды. Что может быть легче, как посещать болящих? Однако, и за это Он воздаст великую награду. Итак, стремись к вечной жизни, радуйся о Господе и молись Ему; возьми опять благое иго, подклонись под легкое бремя, приложи к началу достойный его конец; не попусти погибнуть такому богатству. Если ты станешь и впредь раздражать Бога своими делами, то погубишь себя; но если прежде, нежели совершится эта большая потеря и все поле будет покрыто водою, ты заградишь каналы нечестия, то будешь в состоянии и опять приобрести потерянное и прибавить к тому другое немалое приращение. Обо всем этом размыслив, стряхни с себя пыль, встань с земли, и ты будешь страшен противнику. Он поверг тебя, думая, что ты уже не встанешь; а когда увидит тебя с поднятыми на него руками, то, пораженный неожиданностию, потеряет охоту опять бороться с тобою, а ты сам будешь впредь безопаснее от получения подобной раны. По-истине, если чужия несчастия способны вразумлять нас, то гораздо более те, которые мы потерпели сами. Это я надеюсь скоро увидеть и на твоей главе, - надеюсь, что ты, при помощи Божией, будешь и еще светлее, и такую покажешь добродетель, что станешь там впереди других. Только не отчаявайся, не падай духом; это я не перестану повторять тебе при всякой беседе, где бы тебя ни увидел, и чрез других; и если ты послушаешься этого, то не будешь нуждаться в других врачеваниях.

Увещание 2-е

Если бы можно было изложить письменно слезы и стенания, то я наполнил бы ими письмо и послал бы к тебе. Плачу я не о том, что ты заботишься об отцовских делах, но о том, что ты изгладил себя из списка братий, что попрал завет со Христом. От этого я содрогаюсь, об этом сокрушаюсь, этого боюсь и трепещу, зная, что нарушение завета навлекает великое осуждение на записавшихся в доброе воинство и по собственной безпечности оставивших строй. Отсюда очевидно, что таким угрожает тяжкое наказание. Простолюдина никто никогда не станет обвинять за непринадлежность к войску, а кто раз стал воином, тот, если уличен будет в бегстве из строя, подвергается крайней опасности. Зло не в том, любезный Феодор, чтобы сражаясь пасть, а в том, чтобы упавши, так и оставаться; не то бедственно, чтобы воюя быть раненным, но то, чтобы после поражения отчаяваться и не заботиться о ране. Никакой купец, подвергшись однажды кораблекрушению и потеряв груз, не оставляет мореплавания, но опять переплывает море, и волны, и обширныя бездны, и вновь приобретает прежнее богатство. И борцов мы видим увенчиваемыми после многократных падений; также и воин, много раз обращавшийся в бегство, наконец является героем и побеждает врагов. Даже многие из отрекшихся от Христа по причине жестокости мучений опять вступали в борьбу и отходили украшенными венцом мученичества. Но если бы каждый из них после перваго удара предался отчаянию, то не получил бы последующих благ. Так теперь и ты, любезный Феодор, потому, что враг немного поколебал тебя в твоем положении, не толкай сам себя в пропасть, но стой добро и поспеши возвратиться туда, откуда отошел, и не считай позором этого кратковременнаго поражения. Ты не стал бы порицать воина, увидев его с раною возвращающимся с войны; ибо позорно бросать оружие и уклоняться от неприятелей; но доколе кто остается в сражении, то, хотя бы он был поражаем и несколько отступал, никто не будет столь неблагоразумен и неопытен в воинском деле, чтобы обвинять его за это. Не быть ранеными свойственно не сражающимся; но тем, которые с сильным рвением устремляются на врагов, свойственно быть иногда поражаемыми и падать, как это случилось теперь и с тобою; ты, устремившись умертвить змия, тотчас был сам уязвлен им. Но ободрись; небольшая нужна тебе бдительность, - и не останется следа этой раны; даже, по благодати Божией, ты сокрушишь голову и самого лукаваго; пусть не смущает тебя и то, что ты преткнулся так скоро и в самом начале. Увидел, скоро увидел лукавый доблесть души твоей, и из многаго догадался, что выростет из тебя мужественный противник ему: обнаруживший в самом начале столь великую и сильную ревность против него, такой человек, если устоит, то легко - полагал он - одержит над ним победу. Поэтому он поспешил, пробудился, возстал с силою на тебя, или лучше, на свою голову, если ты захочешь стоять мужественно. Ибо кто не удивлялся твоей быстрой искренней и пылкой к добру перемене? Роскошныя явства были презрены, драгоценныя одежды отринуты, всякая пышность попрана, вся ревность о внешней мудрости быстро обращена на Слово Божие; целые дни проводимы были в чтении, целыя ночи - в молитвах; не воспоминалось отцовское достоинство, не приходило на ум богатство; но касаться колен и припадать к ногам братий - это ты считал выше всякаго благородства. Вот что опечалило лукаваго, вот что возбудило его к сильной борьбе; впрочем, он нанес не смертельную рану. Если бы он низверг тебя после долговременных непрерывных постов, земных поклонов и других подвигов, то и тогда не надлежало бы отчаяваться, хотя иной и назвал бы великим бедствием поражение, совершившееся после многих усилий и трудов и побед; но так как он поборол тебя, когда ты только лишь приготовился к борьбе с ним, то и успел в том только, что сделал тебя более ревностным к борьбе с ним. На тебя лишь только начавшаго плавание, а не возвращавшагося с торговли и везшаго полный груз, напал свирепый пират. И подобно тому, как устремившийся убить благороднаго льва, только оцарапав ему кожу, нисколько не вредит ему, а более раздражает его против себя, и делает впредь более осторожным и трудно уловимым, так и общий всех враг, устремившись нанести глубокую рану, не достиг этого, а сделал (тебя) впредь более бдительным и осторожным.

2. Природа человека переменчива: легко обольщается, и легко освобождается от обольщения, скоро падает, и еще скорее возстает. Так и тот блаженный муж, - разумею Давида, избраннаго царя и пророка, - уже сделав много добраго, не укрыл того, что он человек, но воспылал некогда похотию к чужой жене, и на этом не остановился, но от похоти совершил прелюбодеяние, а от прелюбодеяния совершил убийство; однако, и получив две такия раны, он не причинил себе еще и третью, но тотчас притек ко Врачу, и употребил врачевства - пост, слезы, плач, непрестанныя молитвы, многократное исповедание греха; и чрез это так умилостивил Бога, что возвратил себе прежнее достоинство, так что после прелюбодеяния и убийства память отца могла прикрывать идолопоклонство сына. Ибо его сын, - Соломон имя ему, - был уловлен тою же сетью, как и отец, и в угождение женам отступил от Бога отцев. Видишь, какое зло - не воздерживаться от сладострастия, но извращать естественное преимущество и, будучи мужем, делаться рабом женщин. Этому самому Соломону прежде праведному и мудрому, когда он был в опасности потерять за грех все царство, Бог, за добродетели отца, оставил во владение шестую часть государства. Так, если бы ты усердно занимался внешним красноречием и потом стал нерадеть о нем, то я убедил бы тебя возвратиться к этим занятиям, напомнив тебе о судилищах и ораторском седалище, о раздаваемых там венцах и свободе речи, но так как мы стремимся к небесному, а о земном у нас и речи нет, то я напомню тебе о другом судилище и седалище страшном и ужасном. Всем бо явитися нам подобает пред судищем Христовым (2 Кор. V, 10). Судиею же сядет тогда Тот, Кто теперь пренебрегается тобою. Что же скажем мы тогда, скажи мне? Чем будем оправдываться, если станем продолжать пренебрегать Им? Что же мы скажем? Укажем ли на заботы о делах? Но Он наперед сказал: кая польза человеку, аще мир весь приобрящет, душу же свою отщепит (Матф. XVI, 26)? На то ли, что мы обольщены другими? Но и Адаму не послужило в оправдание то, что он сослался на жену и сказал: жена, юже дал еси со мною, та меня обольстила (Быт. III, 12); равно как и жене - змий. Страшно, любезный Феодор, это судилище, не нуждающееся в обличителях, не ожидающее свидетелей; ибо вся нага и обявлена пред этим Судиею (Евр. IV, 13); и придется дать отчет не только в делах, но и в помышлениях, ибо этот Судия судителен есть помышлением и мыслем сердечным (Евр. IV, 12). Но, может быть ты укажешь на немощь природы и невозможность понести иго. Но что это за оправдание - не иметь силы взять на себя иго благое, не быть в состоянии понести бремя легкое? Разве тяжкое и трудное дело отдыхать от трудов? А к этому всему и призывает нас Господь, когда говорит: приидите ко Мне вси труждающиися и обременении, и Аз упокою вы. Возмите иго Мое на себе, и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. Иго бо Мое благо и бремя Мое легко есть (Матф. XI, 28-30). Что легче, скажи мне, как быть свободным от ежедневных забот и дел, страхов и трудов, стоять вдали от волн житейских и пребывать в тихой пристани?

3. Что в мире представляется тебе всего блаженнее и вожделеннее? Конечно, скажешь ты, власть, богатство, слава у людей. Но что жалче этого, если сравнить с свободою христиан? Властитель находится в зависимости от ярости народной и безсмысленных прихотей толпы, также страха со стороны сильнейших властителей, и забот о подчиненных. Притом, вчера он властитель, а сегодня простолюдин, так как настоящая жизнь нисколько не отличается от сцены. Как здесь один исполняет роль царя, другой - полководца, иной - воина, а по наступлении вечера - и царь не царь, и властитель не властитель, и полководец не полководец, так и в тот день, не по лицу, а по делам каждый получит достойное воздаяние. Но разве драгоценна слава, которая пропадает, как цвет травный? Также и богатство, котораго владельцы называются жалкими. Ибо горе, говорит (Господь), богатым (Лук, VI, 24); и еще: горе, надеющимся на силу свою, и о множестве богатства своего хвалящимя (Псал. XLVIII, 7). Христианин никогда не делается - ни из начальника простолюдином, ни из богатого бедным, ни из славнаго безславным: напротив он богат, когда беден, и высок, когда старается быть смиренным; и власти, которую имеет он - не над людьми, но над князьями подвластными миродержителю тьмы (Ефес. VI, 12), никто отнять у него не может. Законное дело - брак, согласен на это и я; ибо сказано: честна женитва, и ложе не скверно; блудником же и прелюбодеем судит Бог (Евр. XIII, 4). Но тебе уже невозможно соблюсти законность брака: потому что кто, сочетавшись с небесным Женихом, оставляет Его и сочетавается с женою, тот совершает прелюбодеяние, хотя бы тысячу раз ты называл это браком; а вернее сказать, это хуже и прелюбодеяния настолько, насколько Бог превосходнее людей. Никто пусть не обольщает тебя словами: жениться не запретил Бог. Знаю это и я: жениться не запретил, но запретил прелюбодействовать, что намеревался ты сделать, чего да не будет, чтобы, т.е. ты вступил когда нибудь в брак. Что ты удивляешься, если брак осуждается, как прелюбодеяние, когда чрез него отвергается Бог? Убийство бывает оправдываемо и человеколюбие осуждаемо хуже убийства, когда первое совершалось по воле Божией, а второе вопреки ея. Именно, Финеесу вменилось в правду то, что он пронзил жену блудницу вместе с блудником; а Саула святый Божий Самуил несмотря на то, что целыя ночи плакал, сетовал и молился, не мог избавить от осуждения, которое Бог произнес на него за то, что он против воли Божией пошадил иноплеменнаго царя, котораго надлежало умертвить. Если же человеколюбие осуждено более убийства за преслушание Бога, то что удивительнаго, если брак осуждается более прелюбодеяния за отвержение Христа? Посему, как я сказал выше, если бы ты был простолюдином, никто не обвинял бы тебя за непринадлежность к войску, а теперь ты уже не господин сам себе, сделавшись воином такого Царя. Если жена невластна в своем теле, но - муж, тем более живущие во Христе не могут быть властны в теле своем. Тот, Кто пренебрежен ныне, Сам будет и судить тогда; о Нем помышляй постоянно, равно и о реке огненной. Река огненная, говорит (пророк), течаше пред Ним (Дан. VII, 10); а кто Им предан огню, тому не дождаться конца казни. Непристойныя удовольствия этой жизни нисколько не отличаются от теней и сновидений; ибо прежде, чем окончится греховное дело, удовольствие исчезает, а наказания за него не имеют конца. Сладость кратковременна, а горесть вечна. Что, скажи мне, постоянно в здешнем мире? Богатство ли, которое часто не остается и до вечера? Слава ли? Но послушай, что говорит один праведник: житие мое есть легчае скоротечца (Иов. IX, 25). Как скороходы, не успев стать, уже уходят далее, так и слава не успеет придти, как уже улетает. Нет ничего драгоценнее души: это не безъизвестно и тем, которые дошли до крайняго безумия. "Душе ничто не равноценно", сказал поэтически некто из внешних. Знаю, что ты стал гораздо слабее для борьбы с лукавым; знаю, что ты стоишь среди пламени удовольствий; но если скажешь врагу: удовольствиям твоим не служим и корню всех зол твоих не кланяемся, если возведешь очи горе, то Спаситель и ныне поборет пламень и ввергнувших тебя в огонь сожжет, а тебе среди пещи пошлет облако и росу и дух шумящ (Дан. III, 50), так что огонь не коснется ни помыслов твоих, ни совести; только ты сам не сожигай себя. Так, часто случалось, что укрепленных городов не могли разрушить оружия и машины внешних неприятелей, а измена одного или двоих из живущих в них граждан без труда предавала их врагам. И теперь, если никакой из внутренних помыслов не предаст тебя, то хотя бы лукавый придвинул извне тысячу машин, придвинет напрасно.

4. У тебя по благодати Божией, имеется много великих мужей, которые соболезнуют тебе, возбуждают тебя, трепещут за твою душу: это - святой Божий Валерий, по всему брат его Флорентий, мудрый Христовой мудростию Порфирий и многие другие. Они ежедневно сетуют и непрестанно молятся, и давно получили бы то, о чем молятся, если бы ты захотел хотя немного освободиться из рук врага. Как же не странно, что другие доселе не отчаялись в твоем спасении, но непрестанно молятся о возвращении своего члена; а ты, однажды упав, не хочешь встать, но лежишь, только что не взывая ко врагу: рази, бей, не щади? Еда падаяй не востает? говорит пророчество Божие (Иер. VIII, 4). А ты противишься этому и прекословишь; ибо падшему отчаяться значит не иное что говорит, как "падаяй не востает". Нет, прошу тебя, не делай себе столько зла, не повергай нас в такую скорбь. Не говорю о твоем настоящем, когда тебе нет еще и двадцати лет; но если бы ты много сделал, даже всю жизнь прожил во Христе и в крайней старости потерпел такое несчастие, то и тогда было бы не хорошо отчаяваться, но надлежало бы иметь в уме разбойника, оправданнаго на кресте, а также начавших трудиться в одинадцатом часу и получивших плату за целый день. Но как не хорошо падшим в конце жизни отчаяваться, если они будут благоразумны, так не безопасно и питать себя надеждою и говорить: "теперь пока буду наслаждаться удовольствиями жизни, а после, потрудившись недолго, получу награду за все время". Я помню, что ты сам, когда многие советовали тебе ходить в музеи, часто говаривал: а что, если я в скором времени худо окончу жизнь? - как приду к сказавшему: не медли обратитися ко Господу и не отлагай день от дне (Сир. V, 8)?" Вспомни эту мысль, и побойся вора: так Христос называет наш исход отсюда, потому что он постигает без нашего ведома. Представь себе житейския заботы - частныя и общественныя, страхи пред начальниками, зависть граждан, многократно угрожающую крайнюю опасность, труды, бедствия, раболепныя ласкательства, неприличныя даже честным невольникам, плод трудов, погибающий еще здесь, - что может быть бедственнее этого? А многим не удалось и вкусить плода трудов своих; но, проведши первый возраст в трудах и опасностях, они в то время, когда уже надеялись получить награду, отошли, ничего не имея при себе. Если даже и на земного царя едва ли кто, и по перенесении многих опасностей и по окончании многих войн, будет взирать с дерзновением, то как может небеснаго Царя увидеть тот, кто все время жил и воинствовал для другого?

5. Хочешь ли я изображу и домашния заботы: о жене, о детях, о слугах? Худо взять бедную жену, худо и богатую: первое вредит имуществу, а последнее - власти и свободе мужа. Прискорбно иметь детей, а еще прискорбнее - не иметь: если последнее, то напрасно было жениться; а если первое, то подвергнешься горькой неволе. Заболело дитя - страх не малый; умерло преждевременно - плач неутешный; и во всяком возрасте о них различныя заботы, и страхи и многие труды. Нужно ли говорить о неисправности слуг? Что же это за жизнь, Феодор, настолько делиться одной душе, столь многим служить, для столь многих жить, а для себя - никогда? У нас же нет ничего такого, любезный, и в этом призываю в свидетели тебя самого. Уже в то краткое время, в которое ты захотел выплыть из волн (житейскаго моря), знаешь, какою ты наслаждался радостию и веселием. Никто не свободен, кроме того, кто живет для Христа: он стоит выше всех бедствий, и если он сам не захочет сделать себе зла, то другой никогда не будет в состоянии сделать ему это. Он неприступен, не терзается от потери имения; потому что знает, что ничтоже внесохом в мир сей, ниже изнести что можем (1 Тим. VI, 7); не уловляется честолюбием или славолюбием, так как знает, что наше житие на набесех (Филип. III, 20); порицающий его не причиняет ему скорби, и биющий не приводит в раздражение. Одно у христианина несчастие - оскорбить Бога, а прочее, как-то: потерю имущества, лишение отечества, самую крайнюю опасность, он и не считает за бедствие; даже то самое, чего все страшатся, - переход отсюда туда, - для него приятнее жизни. Как если бы кто, взойдя на высокую скалу, смотрел на море и на плывущих по нему, из которых одни обливаются волнам, другие ударяются о подводные камни, иные, стремясь в одну сторону, напором ветра, как узники, увлекаются в другую, многие уже погрузились в воду и, вместо корабля и руля, владеют только своими руками, многие несутся на одной доске или на каком-нибудь обломке корабля, а иные плывут уже мертвые, представляя многообразное многоразличное бедствие; так и воинствующий для Христа, удалившись от бури и волн житейских, возседает на безопасном и высоком месте. Что может быть безопаснее и выше, как иметь одну лишь заботу - о том, како угождати Богови (1 Сол. VI, 1)? Видишь ли, Феодор, кораблекрушения плавающих по этому морю? Посему, умоляю, убегай от бездны, убегай от волн, и займи высокое место, откуда невозможно быть увлечену; будет воскресение, будет суд, страшное судилище ожидает нас по отшествии отсюда: всем явитися подобает пред судищем Христовым (2 Кор. V, 10). Не напрасно угрожают геенною, не тщетно уготовано столько благ. Тень и даже ничтожнее тени - житейския дела, сопряженныя со многими страхами, со многими опасностями, с крайним рабством. Не губи же и того и этого века, когда возможно, если захочешь, с пользою проводить тот и другой. А что живущие во Христе получают пользу и от этого века, это утверждает Павел, когда говорит: аз же вы щажду, и еще, сие же на пользу вам самем глаголю (1 Кор. VII, 28, 35). Видишь ли, что пекущийся о Господних и здесь выше женившагося? Для отшедшаго туда невозможно покаяться; никакой ратоборец по выходе из ристалища и по закрытии зрелища не может продолжать борьбу. Об этом непрестанно помышляй, и сокруши острый меч лукаваго, которым он умерщвляет многих. А этот меч есть отчаяние, которое у пораженных отсекает надежду. Крепко это оружие врага, и плененных он удерживает не иначе, как связав этими узами, которыя мы, если захочем, скоро можем разорвать благодатию Божиею. Знаю, что я преступил меру письма; но прости: я сделал это не произвольно, а вынужденный любовию и скорбию, по которой я и принудил себя написать это письмо, тогда как многие удерживали. "Перестань трудиться напрасно и сеять на камне", говорили мне многие. Но я никогда не послушал. есть надежда, говорил я сам себе, что письмо, если Богу угодно, произведет какое-либо действие; если же случится противное нашему желанию, мы, по крайней мере, получим себе ту пользу, что нельзя будет винить нас в молчании, и что мы не будем хуже мореплавателей, которые, когда увидят, что люди одного с ними занятия, по разбитии корабля ветрами и волнами, несутся на доске, спустив паруса, бросив якори и войдя в малую ладью, стараются спасти людей им незнакомых и только по этому несчастию делающихся знакомыми. Но если бы эти последние не захотели (спастись), то никто не стал бы винить в их погибели тех, которые старались спасти их. Это с нашей стороны; но мы веруем, что должное и от тебя последует по благодати Божией, и мы опять увидим тебя доблестным в пастве Христовой. О, если бы нам, молитвами святынь, скорее принять тебя, любезная глава, здравствующим истинным здравием! Если у тебя есть какое-нибудь внимание к нам и если ты не совсем изгнал нас из своей памяти, удостой отписать к нам; этим ты весьма обрадуешь нас.

К враждующим против тех, которые привлекают к монашеской жизни

Три слова под этим общим заглавием, из которых второе имеет еще надпись: к неверующему отцу, т.е. языческому, а третье: к верующему отцу, т.е. христианскому, написаны св. Иоанном Златоустым в 375 или 376 году, когда он сам жил между отшельниками и когда монашествующие подвергались жестокому преследованию, а доброжелатели их - разным укоризнам при арианствующем императоре Валенте.

Слово первое

Три слова под этим общим заглавием, из которых второе имеет еще надпись: к неверующему отцу, т.е. языческому, а третье: к верующему отцу, т.е. христианскому, написаны св. Иоанном Златоустым в 375 или 376 году, когда он сам жил между отшельниками и когда монашествующие подвергались жестокому преследованию, а доброжелатели их - разным укоризнам при арианствующем императоре Валенте.

Часть 1

Часть 1

Когда потомки евреев, возвратившись из долговременнаго плена, хотели возстановить иерусалимский храм, многие годы лежавший в развалинах (2 Ездр. IV), тогда некоторые грубые и жестокие люди, не убоявшись и Бога, которому те возстановляли храм, не тронувшись и бедствием этих людей, от котораго они недавно и с трудом избавились, не устрашившись и определеннаго от Бога наказания решающимся на такия дела, сперва сами старались препятствовать им строить храм; но так как ничего не достигли, то, послав к царю своему письмо, в котором город тот (Иерусалим) называли мятежным, заводящим новшества и браннолюбивым, просили себе позволения остановить постройку. Получив от него это позволение, и напав на Иудеев с многочисленною конницею, они прервали на время дело, весьма гордились этою победою, о которой надлежало плакать, и думали, что злой умысел удался им (1 Ездр. IV). Но это было только предвестие и начало тех бедствий, которыя имели тотчас же постигнуть их самих: потому что самое дело преуспевало и получило блистательный конец, а они, и чрез них все, узнали, что, как тогда Митридат, так и всякий другой, кто бы ни решился вести борьбу против людей, предпринимающих доброе дело, борется не против людей, но, прежде их, против самого Бога, ими чтимаго. А ведущему борьбу против Бога никогда невозможно кончить добром: в начале он, может быть, и не потерпит за свою дерзость никакого зла, если только не потерпит, потому что Бог зовет его к покаянию и дает ему придти в себя как бы из некоего опьянения; но, если он будет упорствовать в своем безумии и сам нисколько не воспользуется таким снисхождением, то, по крайней мере, другим доставит величайшую пользу, вразумляя их постигшим его наказанием никогда не вступать в борьбу с Богом, так как невозможно избежать Его неодолимой руки. Так и этих людей тотчас постигли такия бедствия, которыя великостию горя затмили все другия бедствия; потому что после безчисленных убийств и избиений, совершенных над ними руками иудеев, которым они тогда препятствовали (строить храм), от крови убитых земля промокла на значительную глубину и большая грязь образовалась от этой крови; а из конских и человеческих тел, перемешавшихся вместе, и из их соприкасающихся ран родилось такое множество червей, что и земля закрыта была множеством трупов, и самые опять трупы - множеством червей. Увидев это поле, всякий сказал бы, что внизу не трупы лежат, но течет много источников, со многих сторон приносящих этого рода животных: так от этой гнили сильнее всякаго наводнения разливался поток червей! И это продолжалось не десять и не двадцать дней, но много времени. Таковы здешния бедствия; а те, которыя постигнут их там, - еще много тяжелее этих. Тогда вновь ожившия тела их будут терпеть невыразимыя муки и страдания, не тысячу и не десять тысяч лет, даже и не вдвое и не втрое против этого, но в безконечные веки. О тех и других (наказаниях) знает блаженный Исаия, знает и созерцатель дивных видений Иезекииль, которые, разделив между собою, описали наказания таких людей, - один здешния, а другой тамошния.

2. Об этом вспомнил я теперь не без причины, а потому, что некто, пришедши к нам, сообщил весть горькую и тягостную и даже весьма оскорбительную для Бога. Есть (сказал он) и теперь люди, осмеливающиеся делать то же, что и те варвары, или даже еще более беззаконное; потому что изгоняют отвсюду притекающих к нашему любомудрию и с великими угрозами запрещают и говорить что-либо о нем и учить ему кого бы ни было из людей. Услышав это, я тотчас вскрикнул, и многократно спрашивал разсказывавшаго, не в шутку ли он говорит это. А он сказал: нет, я никогда не стал бы так шутить; не только не сказал бы и не выдумал этого, а напротив, много бы дал и часто молил бы, чтобы мне даже не слышать об этом деле и теперь, когда оно совершилось. Тогда, еще горше заплакав, я сказал: точно, это дело настолько нечестивее дерзостей Митридата и всех тех (иноплеменников), насколько этот храм (духовный) много досточтимее и святее того (иерусалимскаго). Но кто, скажи мне, и откуда те, которые отважились на такое дело? Для чего, по какой причине и с какою целию они бросают камни вверх, мечут стрелы на небо, и ведут войну с Богом мира? Самей и фарафеи, ассирийские князья и все прочие (1 Ездры IV, 9) были варвары, как это можно видеть и из самих имен их; по образу жизни далеки были от иудеев и не хотели видеть сопредельные им народы усиливающимися, полагая, что могущество этих (народов) затмит, наконец, их собственную силу. А эти из-за чего отважились на такое дело? Свобода ли их стесняется? Безопасность ли их нарушается? Содействует ли им кто из властителей? Тем соизволяли в их предприятии персидские цари; но наши (цари), я уверен, желают и требуют противнаго тому. Поэтому я и весьма изумляюсь, что при благочестивых царях, среди городов, как ты говоришь, отваживаются на такое дело. А что, сказал он, если ты узнаешь большую еще странность, что делающие это представляются благочестивыми и называют себя христианами, а многие из них уже и в числе посвященных (в таинства)? Даже кто то из них, по сильному внушению диавола, осмелился нечистым языком своим сказать, что он готов отступить и от веры и приносить жертву демонам, потому что душит его (негодование) при виде того, что люди свободные, благородные и могущие жить в удовольствиях, привлекаются к такой суровой жизни. Услышав это, я был еще сильнее поражен, и соображая, сколько зла произойдет отсюда, оплакивал всю вселенную и взывал к Богу: "возьми от мене душу мою и от нужд моих изведи мя (3 Цар. XIX, 4; Пс. XXIV, 17); освободи от этой привременной жизни и пересели в ту страну, где ничего такого и другой не скажет мне, и я не услышу. Знаю, что, по отшествии отсюда, объимет меня кромешная тьма, где сильный плач и скрежет зубов; но мне приятнее слушать скрежет зубов, чем произносящих такия речи". Увидев, что я так сильно печалюсь, он сказал: "теперь не время этому; этими словами ты никогда не сможешь обратить погибших и погибающих; и зло, думаю, не остановится, а надобно позаботиться о том, как бы нам погасить этот костер и остановить заразу; это вот наша обязанность; и если ты хочешь послушаться меня, то, прекратив плач, составь увещательное слово к этим недужным и безпокойным, во спасение как им, так и всем вообще людям; а я, взяв эту книжку, положу ее, вместо всякаго лекарства, в руки больных: так как между этими больными есть много друзей моих, то они позволят мне придти к ним и раз, и два, и многократно, и, я уверен, скоро освободятся от заразы". - "Ты, сказал я, мерою своей любви измеряешь и нашу силу; но у меня нет силы слова; если же и кажется, что есть, то употребить ее на такой предмет я стыжусь не кого-либо другого, но всех язычников, как настоящих, так и последующих. Их всегда я осуждал сколько за учение, столько же и за безпечную жизнь; а теперь вынуждаюсь ознакомить с нашими пороками. Если некоторые из них узнают, что среди христиан есть люди, столь враждебные добродетели и любомудрию, что не только сами уклоняются от таких подвигов, но не выносят и речей в защиту их, даже и на этом не останавливаются в своем безумии, но если и другой кто станет советовать и говорить об этом, то и его отовсюду изгоняют; если услышат это (язычники), то боюсь, что они признают нас не людьми, но зверями и чудовищами человекообразными и какими-то демонами, губителями и врагами всей природы; и такое суждение произнесут не только о виновных, но и обо всем нашем народе". На это он, разсмеявшись, сказал: "ты шутишь, говоря так; а я скажу тебе еще прямее, если ты боишься, чтобы из твоих слов не узнали того, что все давно знают из дел; теперь как будто бы злой какой дух вселился в души всех, только и речей у всех на языке, что об этом: войдешь ли на площадь, или в лечебницы, или в какую бы то ни было часть города, где обыкновенно собираются люди, ничего не хотящие делать, - везде удивишь, какой смех все поднимают; а предметом этого смеха и забавы служат разсказы о том, что сделано со святыми мужами. Как иные воины, побывав во многих сражениях и одержав победы, весело разсказывают о своих подвигах, так и эти люди хвастают своими буйствами. Ты услышишь, как один говорить: "я первый наложил руки на такого-то монаха, и нанес ему удары"; другой: "я сам прежде других отыскал его келью"; "а я, говорит иной, сильнее других раздражил против него судью"; иной хвастает темницей и ужасами темницы, и тем, что он влачил тех святых по площади; иной другим чем-либо. Потом все начинают смеяться над этим. И это (делается) в собраниях христиан, а язычники смеются и над ними, и над теми, над кем они издеваются; над первыми - за их дела, а над последними - за их страдания; и везде какая-то междоусобная война, а вернее - нечто гораздо худшее этой войны. Ведшие такую войну, когда после вспомнят о ней, то проклинают всячески зачинщиков ея, и все, что случилось на ней, приписывают злому демону, и те из них, которые больше других сделали на той войне, больше других и стыдятся; напротив, эти люди еще хвалятся своими буйствами. И не только потому эта война нечестивее той (междоусобной), что ведется против святых и ни в чем невиновных людей, но и потому, что (ведется) против таких людей, которые даже не умеют никому делать зла, а готовы только терпеть'.

3. "Остановись, сказал я, остановись; довольно для нас и этих разсказов, чтобы мне не совсем лишиться дыхания; дай мне уйти хотя с небольшою силою. Приказание твое непременно будет исполнено; только не прибавляй нам никакого другого разсказа, но уйди и молись, чтобы разсеялось облако моего уныния и получил я от Бога, против Котораго ведется эта война, некоторую помощь к уврачеванию возстающих на Него; а Он, конечно, подаст, как человеколюбивый и не хотящий смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (Иезек. XXXIII, 11; XVIII, 32). Таким образом отослав его, я приступил к этому слову. Конечно, если бы зло состояло только в том, что святые Божии и дивные мужи бывают схватываемы и терзаемы, влекомы на судилища и подвергаемы побоям и другим страданиям, о которых я сейчас разсказал, а на главу виновников такого буйства не обращалось никакого вреда; то я не только не стал бы скорбеть о случившемся, но еще весьма много и с удовольствием посмеялся бы этому. Так малыя дети, когда безвредно бьют матерей, возбуждают большой смех в тех, кого они бьют, и чем с большею раздражительностию делают это, тем более доставляют матерям удовольствия, так что оне заливаются и надрываются от смеха, когда же дитя, делая это часто и порывисто, поранит себя или булавкою воткнутою в матерней одежде около пояса, или иголкою на груди матери, задевшею за руку дитяти: тогда уже мать, перестав смеяться, предается скорби больше самого пораненнаго и то лечит рану, то с сильною угрозою запрещает ему делать это впредь, чтобы опять не потерпеть того же самаго. Так же и мы поступили бы, если бы видели в том деле детскую раздражительность и удар младенческий, не причиняющий им большого вреда. Но так как эти люди, хотя теперь, в пылу гнева, не предчувствуют, но спустя немного будут плакать, стонать и рыдать, не таким рыданием, как малыя дети, но тем, что во тьме кромешной, что в огне неугасимом; то и мы с своей стороны сделаем то же, что - матери, с тем только различием от них, что не с угрозою и бранью, как оне, но с ласковостию и полною кротостию скажем этим детям: "от этого святым мужам нет никакого вреда, напротив еще высшая награда и большее дерзновение; если мы станем говорить о будущих благах, вы, может быть, еще будете много смеяться, так как привыкли всегда над этим смеяться; а настоящему, хотя бы вы в тысячу раз более любили смеяться, вы непременно поверите, потому что не можете не верить, если бы и хотели, когда самыя дела говорят против вас. Вы, конечно, слыхали о Нероне (этот человек был знаменит развратом; он первый и один при такой своей власти изобрел какие-то новые виды безчинства и распутства). Этот Нерон, обвиняя блаженного Павла (который был ему современником) за то же самое, за что и вы - этих святых мужей (Павел, убедив самую любимую наложницу его принять учение веры, вместе с тем убедил ее прервать и нечистую с ним связь), обвиняя его за это, и называя и губителем, и обманщиком, и другими такими же именами, какие вы даете (отшельникам), сперва заключил его в узы, а как не мог заставить его, чтобы он перестал давать советы девице, то предал наконец смерти. Какой же отсюда произошел вред страдальцу? И какая польза злодею? Напротив, какой не было пользы умерщвленному тогда Павлу, и какого не было вреда убийце Нерону? Первый не воспевается ли во всей вселенной, как ангел (говорю пока о настоящем), а последний не проклят-ли всеми, как губитель и свирепый демон?"

4. "А о том, что там, если вы и не поверите, необходимо сказать для верующих, хотя и вам надлежало бы на основании здешняго верить и тамошнему. Впрочем, как бы вы ни отнеслись к этому, мы скажем и не скроем". Каково же будет тамошнее? Тот несчастный и жалкий (Нерон), объятый горестью и скорбию, покрытый стыдом и мраком, с поникшим взором, отведен будет туда, где червь неумирающий и огонь неугасающий, а блаженный Павел с великим дерзновением, станет пред самым престолом Царя, светло блистая и облекшись такою славою, что ни в чем не уступит ангелам и архангелам, и получит такую награду, какая следует человеку, предавшему тело и душу свою за веления Божии. Так, великое воздаяние уготовано делающим добро, но оно бывает больше и обильнее, когда делающие это добро подвергаются еще опасностям и великому безчестию; пусть доброе дело будет одинаково, как у того, кто сделал его без труда, так и у того, кто совершил его с трудами; но почесть и венцы будут не одинаковы. Так и на войне (всякий) одержавший победу, конечно, награждается, но много более - тот, кто может еще показать у себя и раны, которыми он приобрел победу. Но что говорю я о живых, когда даже те, которые только тем и заявили себя, что храбро умерли на войне, а ничего более не сделали полезного соотечественникам, прославляются во всей Греции, как спасители и защитники! Неужели вы и этого не знаете, предаваясь постоянно смеху и забаве? Если же люди языческие и не имеющие ни о чем совершенно здравых понятий смогли понять это и великою честию почтили тех, которые только умерли за них, а больше не сделали ничего; то не гораздо ли более сделает это Христос, который страждущим за Него всегда дарует воздаяние с великим преизбытком? Подлинно великую награду Он назначил за перенесение не только гонений, ран, уз, убийства и смерти, но и одного лишь оскорбления и поносительных слов. Блажени, говорит Он, будете, егда возненавидят вас человецы, и егда разлучат вы, и поносят, и пронесут имя ваше, яко зло, Сына человеческаго ради. Возрадуйтеся в той день, и взыграйте: сообщение большинство мзда ваша многа на небеси (Лук. VI, 22, 23). Итак, если перенесение страданий и злословий доставляет награду страждущим и злословимым; то препятствующий им страдать и слушать злословия доставляет пользу не им, а тем, которые говорят и делают зло. Им, напротив, причиняет он вред, лишая их высшей награды и отнимая у них основание большей радости и ликования, так что для них надлежало бы (нам) молчать и дать совершиться тому, что приготовляет им великое обилие благ и наибольшее дерзновение. Но так как мы члены друг друга, то, хотя бы сами они и отвергали дар, нам при таком взаимном отношении не должно, заботясь об одной части, оставлять без внимания другую. У тех (отшельников), если они теперь и не пострадают, будет иной случай заслужить добрую славу, а эти, если не прекратят вражды против них, не смогут уже спастись. Посему, оставив тех, останавливаюсь на вас, и прошу и умоляю последовать нашим увещаниям, не направлять более меча на самих себя, не идти против рожна, и не огорчать, думая оскорблять людей, Святаго Духа Божия. Я знаю и уверен, что вы, если не теперь, то впоследствии одобрите этот наш совет; но желаю, чтобы вы сделали это теперь же, дабы после не делать этого напрасно. Так и тот богач (Лук. XVI, 19 и сл.), пока был здесь, считал пророков и закон и их наставления баснею и пустословием, а после того, как отошел туда, стал так уважать их увещания, что сознавая, что сам уже не в состоянии получить никакой пользы от этого уважения, просил патриарха послать кого-нибудь из ада с вестию к живущим на земле, боясь, чтобы и они не испытали некогда того же самого, и, посмеявшись над божественным Писанием, не стали уважать его тогда, когда уже не будет им никакой пользы от этого уважения. Между тем этот богач не сделал ничего такого, что вы делаете. Правда, он не уделял из своего имения Лазарю; однако, другим, которые хотели подавать, не препятствовал и не удерживал их, как вы теперь. И не этим одним вы превзошли его в жестокости, но еще и другим; потому что, как не все равно - самому ли не делать никакого добра, или и другим, желающим, препятствовать делать его, так не все равно - самому ли терпеть недостаток в телесной пище, или и одержимому сильным голодом любомудрия препятствовать питаться от других. Таким образом, вы вдвойне превзошли того жестокаго богача, - тем, что препятствуете другим утолять голод, и тем, что оказываете такое безчеловечие в то время, когда гибнет душа. Так поступали некогда и иудеи. Они запрещали апостолам говорить людям о том, что необходимо для спасения (Деян. IV, 18; V, 40). А вы хуже и их: они все то делали, как открытые враги, а вы, надев личину друзей, поступаете по-неприятельски. Они тогда били, поносили и безславили святых апостолов, называя их чародеями и обманщиками: за то и постигла их такая казнь, что никакое несчастие не может сравниться с их бедствиями; ибо они первые и одни из всех людей, живущих под солнцем, пострадали так, как никто другой. Достоверный свидетель этому - Христос, который сказал: будет скорбь велия, яковаже не была от начала мира доселе, ниже имать быти (Матф. XXIV, 21). Пересказывать все эти страдания их теперь не время, но из многаго немногое сказать необходимо. Впрочем скажу не своими словами, но словами иудея, который подробно описал их бедствия [1]. Что же он говорит? Разсказав о сожжении храма, и описав те необычайные бедствия, он говорит:

  1. Иосиф Флавий, О войне иудейской. Кн. VI, гл. III, 3-5 ^

Часть 2

5. "Что до храма, он был в таком именно положении; а по городу валялось несчетное множество умирающих с голода, и происходили невыразимые ужасы. В каждом доме, где только показывалась хотя тень пищи, была война, и самые близкие друзья дрались между собою, чтобы отнять друг у друга жалкия средства жизни. Не верили даже умирающим, что у них нет пищи; но разбойники обыскивали и издыхающих, не притворяется ли кто умирающим, держа у себя за пазухою какую-либо пищу. Иные, разинув рот от голода, как бешенные псы, блуждали и бегали туда и сюда, толкаясь в двери подобно пьяным, и с отчаяния вторгались в одни и те же дома по два и по три раза в один час. Нужда все отдавала зубам; собирали и не гнушались есть даже то, что негодно даже для самых нечистых из безсловесных животных; не отказывались наконец от поясов и башмаков; сдирали и со щитов кожи и жевали их. Пищею для иных служили и клочья стараго сена; а некоторые собирали помет, и самую малую меру его продавали за четыре аттика [1]. Но зачем говорить о безстыдстве голодных по отношению к вещам бездушным? Укажу на такое действие их, о каком не повествуется ни у еллинов, ни у варваров, о котором и сказать страшно, и слушать невероятно. Чтобы потомки наши не подумали, будто я выдумываю небывалое, я с удовольствием умолчал бы об этом несчастии, если бы у меня не было безчисленнаго множества свидетелей из моих современников; с другой стороны, я оказал бы отчизне плохую услугу, опустив из разсказа то, что она потерпела на самом деле. Одна женщина из числа за-иорданских жителей, по имени Мария, дочь Елеазара, из селения Вифезо, что значит дом иссопа, знатная по происхождению и богатству, прибыв вместе с множеством других в Иерусалим, подверглась осаде. Все имущество ея, какое она взяла с собою из Нереи и принесла в город, разграбили те, которые захватили власть над городом; а остатки запасов и все, что заготовляла она себе в пищу, расхищали оруженосцы, которые ежедневно вторгались к ней. Сильное негодование овладело женщиною, и она часто своею бранью и проклятиями раздражала против себя грабителей. Так как никто, ни от гнева, ни из жалости, не убивал ея, и хотя она и старалась найти что-либо съестное в других местах, но нигде уже невозможно было найти, а голод терзал ея утробу и мозги и еще сильнее голода воспламенял ея гнев; то, под влиянием раздражения и крайности, она возстала на природу, и, схватив свое дитя (у ней был грудной мальчик), сказала: несчастное дитя, для кого, во время этой войны, голода и возмущения, я буду беречь тебя? У римлян, если мы и будем жить, под их владычеством (ожидает нас) рабство, этому рабству предшествует голод, а того и другого тяжелее бунтовщики: так будь же для меня пищею, для бунтовщиков фуриею, а для мира баснею, которой только и недостает в бедствиях иудеев. И с этими словами, она убивает сына; потом, изжарив его, половину съедает, а остальное скрыла и сберегла. Вскоре пришли бунтовщики и, ощутив необычайный запах, начали грозить, что тотчас убьют ее, если не покажет им, что она приготовила. А она сказав, что сберегла для них прекрасную долю, показала остатки своего сына. Ужас и изумление тотчас объяли их и они окаменели при этом зрелище. Это родное дитя мое, сказала она, это мое произведение, ешьте, я уже ела; не будьте нежнее женщины и жалостливее матери; если же вы богобоязливы и гнушаетесь моим приношением, то как я уже половину съела, так мне же пусть достанется остальное. После этого они ушли, объятые трепетом, в этом одном оказавшись робкими и только эту пищу уступив матери. Тотчас весь город исполнился негодования, и всякий, имея пред глазами такое страшное дело, ужасался, как будто бы сам был виновником его. Голодавшие желали смерти и называли счастливыми тех, кто умер ранее, не слышав и не видев таких бедствий. Скоро разгласилось это страшное дело у римлян; одни из них не верили, другие жалели, большинство же еще сильнее возненавидело этот (иудейский) народ".

6. Такия, и гораздо еще более тяжелыя, бедствия потерпели иудеи, не только за то, что распяли Христа, но и за то, что и впоследствии препятствовали апостолам говорить, что нужно для нашего спасения. В этом обвинил их и блаженный Павел и предсказал им эти бедствия, сказав: постиже на них гнев до конца (1 Сол. II,16). Но как, скажут, это идет к нам? Мы не отклоняем от веры и проповеди. А какая, скажи мне, польза от веры, когда нет жизни чистой? Но вы и этого, может быть, не знаете, так как и все наше не знакомо вам; посему я приведу вам изречения Христовы, а вы разсмотрите, ужели тогда (в день суда) вовсе не подвергнется суду жизнь, но определится наказание только за веру одну и догматы? Так Христос, взошедши на гору и увидев окружающий Его во множестве народ, после других наставлений сказал: не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в царствие небесное: но творяй волю Отца Моего; и: мнози рекут Мне во он день: не в Твое ли имя пророчествовахом и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом? И тогда исповем им: отъидете от Мене делающии беззаконие, не вем вас (Матф, VII, 21-23 Лук. XIII, 27). Далее, всякаго, кто слушает, но не исполняет слов Его, Он уподобил глупому человеку, который строит дом на песке и делает его удоборазрушимым от рек, дождей и ветров (Матф. VII, 26, 27). И в другом месте проповедуя, Он говорит: "как рыбаки, извлекши сеть, выбрасывают вон худую рыбу; так будет и в тот день, когда ангелы ввергнут в пещь всех грешников" (Матф. XIII, 47-50). Также, беседуя о развратных и нечистых людях, Он сказал, что они отойдут туда, где червь не умирающий и огнь не угасающий (Марк. IX, 43 и cл.). И еще, царь, говорит, сотвори браки сыну своему, и, увидев человека, оболчена в ризы гнусны, рече к нему: друже, како вшел еси семо не имый одеяния брачна? Он же умолча. Тогда глагола слугам своим: связавше ему руце и нозе, вверзите его во тьму кромешнюю (Матф. XXII, 2. 11-13; Зах. III, 3). Вот чем он угрожает людям развратным и распутным. А девы, не впущенныя в чертог жениха, потерпели это за немилосердие и нечеловеколюбие. Да и другие опять, за эту же самую вину, пойдут во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Матф. XXV, 41). Осуждаются даже те, которые произносят пустыя и праздныя слова: от словес большинство своих, говорит, оправдишися, и от словес своих осудишися (Матф. XII, 37). Ужели же тебе кажется что напрасно мы боимся за жизнь и заботимся с великим усердием о нравственной части любомудрия? Не думаю; разве скажешь, что и Христос напрасно говорил все это и еще многое сверх этого: не все здесь приведено. А если бы я не затруднялся написать длинное слово, то научил бы и из пророков, и из блаженнаго Павла, и из других апостолов, какое попечение Бог явил об этой части. Впрочем, считаю достаточным и это, или лучше, не только это, но и малую часть сказаннаго; потому что, когда говорит Бог, то, хотя бы Он сказал однажды, должно принимать сказанное так, как бы оно было сказано многократно.

7. Что же, скажут, разве остающиеся дома не могут совершать те добродетели, неисполнение которых приносит такое наказание? Хотел бы и я не меньше, а гораздо больше вас, и часто молил, чтобы миновалась надобность в монастырях и такой бы настал добрый порядок в городах, чтобы никому никогда не нужно было убегать в пустыню. Но так как все пошло вверх дном, и города, где судилища и законы, полны великаго беззакония и неправды, а пустыня произращает обильный плод любомудрия, то справедливость требует, чтобы вы винили не тех, которые желающих спастись исторгают из этой бури и волнения и руководят к тихой пристани, но тех, которые каждый город делают столь недоступным и непригодным для любомудрия, что желающие спастись принуждены бывают убегать в пустыни. Скажи мне, если бы кто в полночь, взяв свечу, зажег большой и многолюдный дом, злоумышляя против спящих там, то кого мы назвали бы злым, того ли, кто будит спящих и выводит из этого дома, или того, кто сначала подложил огонь и поставил в такую крайность как живущих в доме, так и выводящаго их? Также, если бы кто увидев, что какой-либо город находится во власти тирана, поражен болезнию и волнуется мятежем, убедил, кого мог из живущих в этом городе, бежать на вершины гор, а убедив вместе и помог бы им при этом удалении, то кого стал бы ты винить: того ли, кто обуреваемых среди города людей перевел из этой бури в ту тишину, или того, кто произвел такое кораблекрушение? И не думай, будто дела человеческия теперь в лучшем положении, нежели город, утесняемый тираном; нет оне в положении, гораздо более тяжелом; потому что не человек, а какой-то лукавый демон, захватив, как свирепый тиран, всю вселенную, вселился со всем своим воинством в человеческия души; потом оттуда, как бы из какого кремля, ежедневно посылает всем нечестивыя и злобныя повеления, не браки только расторгает, не деньги приносит и уносит, не убийства неправедныя совершает, но, что много тяжелее этого, душу, уже сопрягшуюся с Богом, отлучает от общения с Ним, предает нечистым стражам своим и заставляет сообщаться с ними. А они, раз овладевши ею, обращаются с нею так гнусно и оскорбительно, как свойственно лукавым демонам, сильно и страстно желающим нашего позора и погибели. Сняв с нея все одежды добродетели, одев ее в рубища порочных страстей, грязныя, изорванныя и зловонныя, которыя позорят ее более, чем нагота, и наполнив ее еще всякою свойственною им нечистотою, они непрестанно хвастаются наносимыми ей поруганиями. И не знают никакой сытости в этом гнусном и непотребном обращении с нею, но, как пьяницы, когда уже сильно напьются, тогда еще более разгорячаются, так и они тогда особенно неистовствуют и сильнее и свирепее нападают на душу, когда наиболее повредят ей, поражая и уязвляя ее со всех сторон и вливая в нее свой яд; и отстают не прежде, как когда приведут ее в одинаковое с собою состояние, или увидят, что она уже отрешилась от тела. Какой же тирании, какого плена, какого возмущения, какого рабства, какой войны, какого кораблекрушения, какого голода не бедственнее это состояние? Кто так жесток и суров, кто так слабоумен и безчеловечен, так несострадателен и безжалостен, что не захочет душу, терпящую столько позора и вреда, освободить, по мере сил своих, от этого окаяннаго неистовства и насилия, но оставит ея страдания без внимания? Если же это свойственно только жестокой и каменной душе, то как, скажи мне, мы отнесемся к тем, которые, сверх такого невнимания, делают еще другое, гораздо большее зло, которые людей готовых броситься в самую средину опасностей, не отказывающихся вложить руки свои в самую пасть зверя, но решающихся вытерпеть и смрад, и опасности, чтобы вырвать уже поглощенныя души из самых челюстей демона, не только не хвалят и не одобряют, но еще гонять везде и преследуют?

8. Что же, скажет кто-нибудь, разве все живущие в городах погибают и обуреваются, и должны, оставив города безлюдными, переселиться в пустыню и жить на вершинах гор? Ужели ты повелеваешь это и узаконяешь? - Нет, напротив я, как раньше уже сказал, и желал и молюсь, чтобы мы наслаждались таким миром и тирания этих зол была бы настолько разрушена, чтобы не только живущим в городах не было нужды удаляться в горы, но и обитающие в пустынях, как долго скрывавшиеся беглецы, опять возвратились в свой город. Но что мне делать? Боюсь, чтобы, стараясь возвратить их отчизне, вместо этого не отдать их в руки лукавых демонов и, желая избавить от пустыни и бегства, не лишить всякаго любомудрия и спокойствия. Если же ты указанием на многочисленность живущих в городе думаешь смутить и устрашить меня, предполагая, что я не решусь осудить (на погибель) всю вселенную, то я возьму изречение Христово и с ним стану против этого возражения. И ты, конечно, не решишься на такое дерзкое дело, чтобы противоречить определению Того, Кто будет тогда судить нас. Что же Он говорит? Узкая врата и тесный путь вводяй в живот и мало их есть, иже обретают его (Матф. VII, 14). Если же мало обретающих, то гораздо менее могущих пройти этот путь до конца. Не все же, кто вступил на начало, имели силы остаться на нем и до конца; но одни потонули в самом начале, другие в средине, а многие - даже у самой пристани. И в другом месте Он говорит, что мнози суть звани, мало же избранных (Матф. XX, 16). Если же Христос объявляет, что погибающих более, а спасение ограничивается немногими, то что споришь со мною? Думая заградить нам уста тем, что мы не посмеем осудить такое множество, ты делаешь то же самое, как если бы, при разговоре нашем о случившемся во времена Ноя, стал изумляться, ужели все погибли, а только два или три человека избежали такого наказания. Но мы этим не убедимся и истине не предпочтем многолюдства; потому что и нынешния дела нисколько не маловажное тогдашних, но тем более преступны, что за них уже угрожают геенною, и однако же зло не пресекается. Скажи мне, кто не называет брата глупцом? А это подвергает огню геенскому. Кто не смотрел на женщину похотливыми глазами? А это - уже совершенное любодеяние, любодей же неизбежно впадает в ту же геенну. Кто не клялся? А это, конечно, от лукаваго; а что от лукаваго, то несомненно заслуживает наказания. Кто не завидовал когда-нибудь другу? А это делает нас худшими язычников и мытарей; а что худшим их не избежать наказания, это для всякаго очевидно. Кто совсем изгнал из сердца гнев и простил грехи всем против него погрешившим? А что не простивший будет неизбежно предан мучениям, этому не станет противоречить никто из слышавших Христа. Кто не служит мамоне? А кто стал служить ей, тот необходимо уже отказался от служения Христу, отрекшийся же от этого, необходимо отрекся и от собственнаго спасения. Кто не злословил тайно? А таких и Ветхий Завет повелевает убивать и лишать жизни. Чем же утешаемся мы в своем несчастном положении? Тем, что все, как бы по уговору какому, низринулись в бездну порока. Но это самое и есть важнейшее доказательство усиления болезни, когда нам доставляет утешение в несчастии то, что должно быть причиною большей скорби. Многочисленность сообщников в грехах, конечно, не освобождает нас от виновности и наказания. Если же кто пришел уже в отчаяние от сказаннаго, тот пусть подождет немного, и тогда впадет в большее отчаяние, когда мы скажем о гораздо более тяжком, например, о клятвопреступлениях. По истине, если клясться - дело диавольское, то какому наказанию подвергнет нас преступление клятв? Если название (брата) глупцом навлекает геенну, то чего не сделает опозорение брата, часто ничем не обидевшаго нас, безчисленными поносными речами? Если одно злопамятование достойно наказания, то какого мучения заслуживает мстительность? Но теперь еще не (время говорить) об этом; пусть сберегается оно для своего места. Не говоря о прочем, того самаго, что заставило нас вести настоящую речь, - этого одного недостаточно ли для обличения злокачественной нынешней болезни? Подлинно, если не чувствовать своих беззаконий и грешить без всякой о том скорби есть крайний предел порочности; то где поставить нам новых законодателей этого необычайнаго и нелепейшаго закона, которые с большею дерзостию изгоняют учителей добродетели, нежели другие - учителей порока, и желающих исправлять (порочных) преследуют сильнее, нежели согрешивших; а лучше сказать, к этим не питают и неудовольствия и никогда их не осуждают, а тех, напротив, рады были бы съесть, и только что не кричат и словами и делами своими, что надобно крепко держаться порока и никогда не возвращаться к добродетели, так что мы должны преследовать не только стремящихся к ней, но и осмеливающихся подать голос за нее?

  1. Аттическая драхма употреблявшаяся у евреев (Матф. XVII, 27, Лук. XV, 8) 1/4 сатира = около 20 копеек серебром ^

Слово второе. К неверующему отцу

5. "Что до храма, он был в таком именно положении; а по городу валялось несчетное множество умирающих с голода, и происходили невыразимые ужасы. В каждом доме, где только показывалась хотя тень пищи, была война, и самые близкие друзья дрались между собою, чтобы отнять друг у друга жалкия средства жизни. Не верили даже умирающим, что у них нет пищи; но разбойники обыскивали и издыхающих, не притворяется ли кто умирающим, держа у себя за пазухою какую-либо пищу. Иные, разинув рот от голода, как бешенные псы, блуждали и бегали туда и сюда, толкаясь в двери подобно пьяным, и с отчаяния вторгались в одни и те же дома по два и по три раза в один час. Нужда все отдавала зубам; собирали и не гнушались есть даже то, что негодно даже для самых нечистых из безсловесных животных; не отказывались наконец от поясов и башмаков; сдирали и со щитов кожи и жевали их. Пищею для иных служили и клочья стараго сена; а некоторые собирали помет, и самую малую меру его продавали за четыре аттика [1]. Но зачем говорить о безстыдстве голодных по отношению к вещам бездушным? Укажу на такое действие их, о каком не повествуется ни у еллинов, ни у варваров, о котором и сказать страшно, и слушать невероятно. Чтобы потомки наши не подумали, будто я выдумываю небывалое, я с удовольствием умолчал бы об этом несчастии, если бы у меня не было безчисленнаго множества свидетелей из моих современников; с другой стороны, я оказал бы отчизне плохую услугу, опустив из разсказа то, что она потерпела на самом деле. Одна женщина из числа за-иорданских жителей, по имени Мария, дочь Елеазара, из селения Вифезо, что значит дом иссопа, знатная по происхождению и богатству, прибыв вместе с множеством других в Иерусалим, подверглась осаде. Все имущество ея, какое она взяла с собою из Нереи и принесла в город, разграбили те, которые захватили власть над городом; а остатки запасов и все, что заготовляла она себе в пищу, расхищали оруженосцы, которые ежедневно вторгались к ней. Сильное негодование овладело женщиною, и она часто своею бранью и проклятиями раздражала против себя грабителей. Так как никто, ни от гнева, ни из жалости, не убивал ея, и хотя она и старалась найти что-либо съестное в других местах, но нигде уже невозможно было найти, а голод терзал ея утробу и мозги и еще сильнее голода воспламенял ея гнев; то, под влиянием раздражения и крайности, она возстала на природу, и, схватив свое дитя (у ней был грудной мальчик), сказала: несчастное дитя, для кого, во время этой войны, голода и возмущения, я буду беречь тебя? У римлян, если мы и будем жить, под их владычеством (ожидает нас) рабство, этому рабству предшествует голод, а того и другого тяжелее бунтовщики: так будь же для меня пищею, для бунтовщиков фуриею, а для мира баснею, которой только и недостает в бедствиях иудеев. И с этими словами, она убивает сына; потом, изжарив его, половину съедает, а остальное скрыла и сберегла. Вскоре пришли бунтовщики и, ощутив необычайный запах, начали грозить, что тотчас убьют ее, если не покажет им, что она приготовила. А она сказав, что сберегла для них прекрасную долю, показала остатки своего сына. Ужас и изумление тотчас объяли их и они окаменели при этом зрелище. Это родное дитя мое, сказала она, это мое произведение, ешьте, я уже ела; не будьте нежнее женщины и жалостливее матери; если же вы богобоязливы и гнушаетесь моим приношением, то как я уже половину съела, так мне же пусть достанется остальное. После этого они ушли, объятые трепетом, в этом одном оказавшись робкими и только эту пищу уступив матери. Тотчас весь город исполнился негодования, и всякий, имея пред глазами такое страшное дело, ужасался, как будто бы сам был виновником его. Голодавшие желали смерти и называли счастливыми тех, кто умер ранее, не слышав и не видев таких бедствий. Скоро разгласилось это страшное дело у римлян; одни из них не верили, другие жалели, большинство же еще сильнее возненавидело этот (иудейский) народ".

6. Такия, и гораздо еще более тяжелыя, бедствия потерпели иудеи, не только за то, что распяли Христа, но и за то, что и впоследствии препятствовали апостолам говорить, что нужно для нашего спасения. В этом обвинил их и блаженный Павел и предсказал им эти бедствия, сказав: постиже на них гнев до конца (1 Сол. II,16). Но как, скажут, это идет к нам? Мы не отклоняем от веры и проповеди. А какая, скажи мне, польза от веры, когда нет жизни чистой? Но вы и этого, может быть, не знаете, так как и все наше не знакомо вам; посему я приведу вам изречения Христовы, а вы разсмотрите, ужели тогда (в день суда) вовсе не подвергнется суду жизнь, но определится наказание только за веру одну и догматы? Так Христос, взошедши на гору и увидев окружающий Его во множестве народ, после других наставлений сказал: не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в царствие небесное: но творяй волю Отца Моего; и: мнози рекут Мне во он день: не в Твое ли имя пророчествовахом и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом? И тогда исповем им: отъидете от Мене делающии беззаконие, не вем вас (Матф, VII, 21-23 Лук. XIII, 27). Далее, всякаго, кто слушает, но не исполняет слов Его, Он уподобил глупому человеку, который строит дом на песке и делает его удоборазрушимым от рек, дождей и ветров (Матф. VII, 26, 27). И в другом месте проповедуя, Он говорит: "как рыбаки, извлекши сеть, выбрасывают вон худую рыбу; так будет и в тот день, когда ангелы ввергнут в пещь всех грешников" (Матф. XIII, 47-50). Также, беседуя о развратных и нечистых людях, Он сказал, что они отойдут туда, где червь не умирающий и огнь не угасающий (Марк. IX, 43 и cл.). И еще, царь, говорит, сотвори браки сыну своему, и, увидев человека, оболчена в ризы гнусны, рече к нему: друже, како вшел еси семо не имый одеяния брачна? Он же умолча. Тогда глагола слугам своим: связавше ему руце и нозе, вверзите его во тьму кромешнюю (Матф. XXII, 2. 11-13; Зах. III, 3). Вот чем он угрожает людям развратным и распутным. А девы, не впущенныя в чертог жениха, потерпели это за немилосердие и нечеловеколюбие. Да и другие опять, за эту же самую вину, пойдут во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Матф. XXV, 41). Осуждаются даже те, которые произносят пустыя и праздныя слова: от словес большинство своих, говорит, оправдишися, и от словес своих осудишися (Матф. XII, 37). Ужели же тебе кажется что напрасно мы боимся за жизнь и заботимся с великим усердием о нравственной части любомудрия? Не думаю; разве скажешь, что и Христос напрасно говорил все это и еще многое сверх этого: не все здесь приведено. А если бы я не затруднялся написать длинное слово, то научил бы и из пророков, и из блаженнаго Павла, и из других апостолов, какое попечение Бог явил об этой части. Впрочем, считаю достаточным и это, или лучше, не только это, но и малую часть сказаннаго; потому что, когда говорит Бог, то, хотя бы Он сказал однажды, должно принимать сказанное так, как бы оно было сказано многократно.

7. Что же, скажут, разве остающиеся дома не могут совершать те добродетели, неисполнение которых приносит такое наказание? Хотел бы и я не меньше, а гораздо больше вас, и часто молил, чтобы миновалась надобность в монастырях и такой бы настал добрый порядок в городах, чтобы никому никогда не нужно было убегать в пустыню. Но так как все пошло вверх дном, и города, где судилища и законы, полны великаго беззакония и неправды, а пустыня произращает обильный плод любомудрия, то справедливость требует, чтобы вы винили не тех, которые желающих спастись исторгают из этой бури и волнения и руководят к тихой пристани, но тех, которые каждый город делают столь недоступным и непригодным для любомудрия, что желающие спастись принуждены бывают убегать в пустыни. Скажи мне, если бы кто в полночь, взяв свечу, зажег большой и многолюдный дом, злоумышляя против спящих там, то кого мы назвали бы злым, того ли, кто будит спящих и выводит из этого дома, или того, кто сначала подложил огонь и поставил в такую крайность как живущих в доме, так и выводящаго их? Также, если бы кто увидев, что какой-либо город находится во власти тирана, поражен болезнию и волнуется мятежем, убедил, кого мог из живущих в этом городе, бежать на вершины гор, а убедив вместе и помог бы им при этом удалении, то кого стал бы ты винить: того ли, кто обуреваемых среди города людей перевел из этой бури в ту тишину, или того, кто произвел такое кораблекрушение? И не думай, будто дела человеческия теперь в лучшем положении, нежели город, утесняемый тираном; нет оне в положении, гораздо более тяжелом; потому что не человек, а какой-то лукавый демон, захватив, как свирепый тиран, всю вселенную, вселился со всем своим воинством в человеческия души; потом оттуда, как бы из какого кремля, ежедневно посылает всем нечестивыя и злобныя повеления, не браки только расторгает, не деньги приносит и уносит, не убийства неправедныя совершает, но, что много тяжелее этого, душу, уже сопрягшуюся с Богом, отлучает от общения с Ним, предает нечистым стражам своим и заставляет сообщаться с ними. А они, раз овладевши ею, обращаются с нею так гнусно и оскорбительно, как свойственно лукавым демонам, сильно и страстно желающим нашего позора и погибели. Сняв с нея все одежды добродетели, одев ее в рубища порочных страстей, грязныя, изорванныя и зловонныя, которыя позорят ее более, чем нагота, и наполнив ее еще всякою свойственною им нечистотою, они непрестанно хвастаются наносимыми ей поруганиями. И не знают никакой сытости в этом гнусном и непотребном обращении с нею, но, как пьяницы, когда уже сильно напьются, тогда еще более разгорячаются, так и они тогда особенно неистовствуют и сильнее и свирепее нападают на душу, когда наиболее повредят ей, поражая и уязвляя ее со всех сторон и вливая в нее свой яд; и отстают не прежде, как когда приведут ее в одинаковое с собою состояние, или увидят, что она уже отрешилась от тела. Какой же тирании, какого плена, какого возмущения, какого рабства, какой войны, какого кораблекрушения, какого голода не бедственнее это состояние? Кто так жесток и суров, кто так слабоумен и безчеловечен, так несострадателен и безжалостен, что не захочет душу, терпящую столько позора и вреда, освободить, по мере сил своих, от этого окаяннаго неистовства и насилия, но оставит ея страдания без внимания? Если же это свойственно только жестокой и каменной душе, то как, скажи мне, мы отнесемся к тем, которые, сверх такого невнимания, делают еще другое, гораздо большее зло, которые людей готовых броситься в самую средину опасностей, не отказывающихся вложить руки свои в самую пасть зверя, но решающихся вытерпеть и смрад, и опасности, чтобы вырвать уже поглощенныя души из самых челюстей демона, не только не хвалят и не одобряют, но еще гонять везде и преследуют?

8. Что же, скажет кто-нибудь, разве все живущие в городах погибают и обуреваются, и должны, оставив города безлюдными, переселиться в пустыню и жить на вершинах гор? Ужели ты повелеваешь это и узаконяешь? - Нет, напротив я, как раньше уже сказал, и желал и молюсь, чтобы мы наслаждались таким миром и тирания этих зол была бы настолько разрушена, чтобы не только живущим в городах не было нужды удаляться в горы, но и обитающие в пустынях, как долго скрывавшиеся беглецы, опять возвратились в свой город. Но что мне делать? Боюсь, чтобы, стараясь возвратить их отчизне, вместо этого не отдать их в руки лукавых демонов и, желая избавить от пустыни и бегства, не лишить всякаго любомудрия и спокойствия. Если же ты указанием на многочисленность живущих в городе думаешь смутить и устрашить меня, предполагая, что я не решусь осудить (на погибель) всю вселенную, то я возьму изречение Христово и с ним стану против этого возражения. И ты, конечно, не решишься на такое дерзкое дело, чтобы противоречить определению Того, Кто будет тогда судить нас. Что же Он говорит? Узкая врата и тесный путь вводяй в живот и мало их есть, иже обретают его (Матф. VII, 14). Если же мало обретающих, то гораздо менее могущих пройти этот путь до конца. Не все же, кто вступил на начало, имели силы остаться на нем и до конца; но одни потонули в самом начале, другие в средине, а многие - даже у самой пристани. И в другом месте Он говорит, что мнози суть звани, мало же избранных (Матф. XX, 16). Если же Христос объявляет, что погибающих более, а спасение ограничивается немногими, то что споришь со мною? Думая заградить нам уста тем, что мы не посмеем осудить такое множество, ты делаешь то же самое, как если бы, при разговоре нашем о случившемся во времена Ноя, стал изумляться, ужели все погибли, а только два или три человека избежали такого наказания. Но мы этим не убедимся и истине не предпочтем многолюдства; потому что и нынешния дела нисколько не маловажное тогдашних, но тем более преступны, что за них уже угрожают геенною, и однако же зло не пресекается. Скажи мне, кто не называет брата глупцом? А это подвергает огню геенскому. Кто не смотрел на женщину похотливыми глазами? А это - уже совершенное любодеяние, любодей же неизбежно впадает в ту же геенну. Кто не клялся? А это, конечно, от лукаваго; а что от лукаваго, то несомненно заслуживает наказания. Кто не завидовал когда-нибудь другу? А это делает нас худшими язычников и мытарей; а что худшим их не избежать наказания, это для всякаго очевидно. Кто совсем изгнал из сердца гнев и простил грехи всем против него погрешившим? А что не простивший будет неизбежно предан мучениям, этому не станет противоречить никто из слышавших Христа. Кто не служит мамоне? А кто стал служить ей, тот необходимо уже отказался от служения Христу, отрекшийся же от этого, необходимо отрекся и от собственнаго спасения. Кто не злословил тайно? А таких и Ветхий Завет повелевает убивать и лишать жизни. Чем же утешаемся мы в своем несчастном положении? Тем, что все, как бы по уговору какому, низринулись в бездну порока. Но это самое и есть важнейшее доказательство усиления болезни, когда нам доставляет утешение в несчастии то, что должно быть причиною большей скорби. Многочисленность сообщников в грехах, конечно, не освобождает нас от виновности и наказания. Если же кто пришел уже в отчаяние от сказаннаго, тот пусть подождет немного, и тогда впадет в большее отчаяние, когда мы скажем о гораздо более тяжком, например, о клятвопреступлениях. По истине, если клясться - дело диавольское, то какому наказанию подвергнет нас преступление клятв? Если название (брата) глупцом навлекает геенну, то чего не сделает опозорение брата, часто ничем не обидевшаго нас, безчисленными поносными речами? Если одно злопамятование достойно наказания, то какого мучения заслуживает мстительность? Но теперь еще не (время говорить) об этом; пусть сберегается оно для своего места. Не говоря о прочем, того самаго, что заставило нас вести настоящую речь, - этого одного недостаточно ли для обличения злокачественной нынешней болезни? Подлинно, если не чувствовать своих беззаконий и грешить без всякой о том скорби есть крайний предел порочности; то где поставить нам новых законодателей этого необычайнаго и нелепейшаго закона, которые с большею дерзостию изгоняют учителей добродетели, нежели другие - учителей порока, и желающих исправлять (порочных) преследуют сильнее, нежели согрешивших; а лучше сказать, к этим не питают и неудовольствия и никогда их не осуждают, а тех, напротив, рады были бы съесть, и только что не кричат и словами и делами своими, что надобно крепко держаться порока и никогда не возвращаться к добродетели, так что мы должны преследовать не только стремящихся к ней, но и осмеливающихся подать голос за нее?

  1. Аттическая драхма употреблявшаяся у евреев (Матф. XVII, 27, Лук. XV, 8) 1/4 сатира = около 20 копеек серебром ^

Часть 1

Довольно и того [1], чтобы возбудить изумление и ужас. И если бы кто теперь при этом произнес пророческое изречение: ужасеся небо о сем и земля вострепета по премногу зело (Иер. II, 12), и: ужас и страшная содеяшася на земли (V, 30), все это он сказал бы благовременно. Но вот что тяжелее этого: негодуют и сердятся не только чужие и нисколько не близкие к тем, кому дается совет [2], но стали гневаться на это сродники и отцы. Впрочем, мне не безъизвестно, что многие не очень удивляются тому, что так поступают отцы; а задыхаются, по их словам, от гнева, когда видят, что не отцы, не друзья, не сродники и не близкие с какой-либо другой стороны, а часто даже вовсе незнакомые к решающимся любомудрствовать относятся точно так же, и больше, чем отцы, досадуют, и преследуют и обвиняют тех, которые расположили их (к монашеству). Но мне удивительным кажется противное; потому что нет ничего страннаго в том, что не имеющие никакого основания оказывать заботливость и дружбу скорбят о чужом благополучии, то увлекаясь завистию, то по своей злобе считая, - конечно, безумно и жалости достойно, однако же считая, - чужую погибель своим счастием. Но что те, которые родили (детей), воспитали, каждый день молятся о том, чтобы видеть детей счастливее самих себя, и для этого делают и терпят все, - что и они как бы от какого опьянения вдруг переменяются и скорбят, когда дети их обращаются к любомудрию: вот этому более всего я удивляюсь, и это считаю достаточным доказательством всеобщей испорченности. Никто не скажет, чтобы это бывало и в прежния времена, когда явно господствовало заблуждение. Случилось, правда, однажды в греческом городе, бывшем под властию тирана, - притом не из родителей кто, как ныне, а овладевшие акрополем, вернее же и эти не все, но преступнейший из них, призвав Сократа, приказал ему не говорить о любомудрии. Но он дерзнул на это, как тиран, неверующий и жестокий, всячески старавшийся ниспровергнуть общественный строй, радовавшийся чужому несчастию и знавший, что ничто иное так не может разстроить самое прекрасное общество, как подобное приказание. А эти (родители), - верующие, живущие в благоустроенных городах и заботящиеся о детях своих, - отваживаются говорить то же самое, что тот тиран о подвластных ему, и - не стыдятся! Вот их негодованию надобно удивляться более, нежели (негодованию) других. Посему я, оставив других, обращусь к тем, которые особенно заботятся о детях, или лучше, должны бы заботиться, но совсем не заботятся, с речью тихою и весьма кроткою, и попрошу их не сердиться и не досадовать, если кто скажет, что он лучше их самих знает, что полезно их детям. Родить сына - мало для того, чтобы родивший уже и научил полезному рожденного им; рождение, конечно много содействует любви к рожденному; но чтобы точно знать, что полезно ему, для этого не достаточно только родить и любить. Если бы это так было, то ни один человек не должен бы видеть лучше отца, что полезно его сыну, так как никто другой не может любить сына больше отца. Между тем и сами отцы делами своими показывают свое невежество в этом, когда сами ведут детей к учителям, поручают их воспитателям, со многими советуются, озабочиваясь избранием рода жизни, какому надобно посвятить сына. И удивительно еще не это, но то, что родители, при таком совещании о своих детях, часто отвергают свое собственное мнение и останавливаются на чужом. Пусть же они не досадуют и на нас, если скажем, что мы лучше знаем, что полезно для них; и только в том случае, если мы не докажем этого в слове, пусть обвиняют и укоряют нас, как хвастунов, губителей и врагов всей природы.

2. Каким же образом будет это очевидно и откуда мы узнаем, кто действительно видит, что полезно, и кто только думает, будто видит, а между тем совсем не видит? Таким образом, если мы, выставив мои слова, как бы каких противников, на испытание и состязание, суждение об этом предоставим безпристрастным судьям. Хотя закон борьбы повелевает иметь дело с христианином и только с ним состязаться, а больше ничего не требует от нас: что бо ми и внешних судити (1 Кор. V, 12); но так как у детей, стремящихся к небу, часто бывают отцы неверующие: то, хотя закон борьбы и освобождает нас от состязания с ними, мы сами добровольно и охотно выйдем против них первых. И, о если бы у нас состязание было только с ними, хотя оно и труднее и больше представляет столкновений! Ибо душевный человек не приемлет, яже Духа Божия: юродство бо ему есть (1 Кор. II, 14); и здесь может быть тоже, как если бы кто стал убеждать возлюбить царство такого человека, который не хочет еще верить и в его действительность. Не смотря однако же на то, что наше слово так стеснено, я хотел бы, чтобы это состязание у меня было только с ними одними. Против верующаго у нас, конечно, много доказательств, но удовольствие, доставляемое изобилием доказательств, помрачается чрезмерностию стыда; потому что я стыжусь, когда вынуждаюсь и с ним состязаться об этом; и боюсь, чтобы язычник не стал выставлять против меня только это одно, как справедливое возражение, так как во всем остальном я, по милости Божией, легко склоню его на свою сторону, и, если он захочет быть добросовестным, скоро доведу его не только до любви к этой (монашеской) жизни, но и до самаго расположения к догматам, в котором жизнь эта имеет свое основание. Я так мало боюсь состязания с ним, что наперед еще более вооружу его моим словом, и потом уже приступлю к борьбе. Предположим, что этот отец не только язычник, но и богат и знаменит более всех людей, облечен великою властию и имеет много полей, много домов и тысячи талантов золота; пусть он происходит из царственнейшаго города и от знатнейшаго рода; пусть не имеет других детей и больше иметь их не надеется, и только об этом одном (сыне) безпокоится; пусть и сам сын с блестящими надеждами и скоро надеется достигнуть такой же власти и даже сделаться знаменитее отца и затьмить его во всем житейском. Среди таких надежд пусть затем придет кто-нибудь, побеседует с ним о любомудрии и убедит его, презрев все это, одеться в грубую одежду и, оставив город, убежать в горы и там садить, поливать, носить воду и исправлять все другия монашеския работы, кажущияся маловажными и унизительными. Пусть будет он без обуви, спит на земле, сделается худ и бледен, - этот прекрасный юноша, живший в такой роскоши и в почете и имевший такия надежды, - и пусть будет одет беднее рабов своих. Не довольно ли оснований (к жалобам) дали мы обвинителю, и недостаточно ли вооружили противника? Если же не достаточно, то доставим ему и другие предлоги. Пусть после этого (отец) употребляет все меры к тому, чтобы переубедить сына, и все напрасно, как будто сын его стоит на камне, выше рек, дождей, и ветров; пусть плачет и проливает слезы, чтобы возбудить против нас сильнейшее негодование, и пред всеми постоянно обвиняет нас, так: я родил, воспитал, трудился целую жизнь, делая и терпя все, что обыкновенно случается при воспитании детей, имел добрыя надежды, советовался с воспитателями, призывал учителей, тратил деньги, часто не спал ночей от забот о благоустроении и образовании его, чтобы он ни в чем не отстал от своих предков, но оказался бы еще славнее всех; ожидал, что он утешит меня в старости; с течением времени думал об его жене и браке, о начальстве и власти. Но вдруг как бы какая гроза или буря откуда-то набежала, и богатый корабль, наполненный множеством груза, совершивший дальний путь по морю, плывший под благоприятным ветром и бывший уже близ самой пристани, затопила почти при входе в нее; и грозит опасность, чтобы буря не обрушила на голову такого богача не только бедность, но и жалкую смерть и погибель: так случилось теперь со мною. Проклятые губители и обольстители (пусть он говорит и это, мы не обидимся), лишив таких надежд питателя старости моей, как бы какие разбойники, увели в свои вертепы и так очаровали его своими речами, что он готов лучше идти на меч, в огонь, на зверей и на что бы то ни было, нежели возвратиться к прежней хорошей жизни. А еще тяжелее то, что, склонив его к этому, они говорят, будто лучше нас видят, что ему полезно. Опустели дома, опустели поля; исполнились печали и стыда земледельцы и слуги; повеселели от моих бед враги; закрывается от печали друзья. Никакая мысль не занимает меня, разве подложить огонь и сжечь все - и дома, и поля, и стада волов и паствы овец. Какая будет мне от всего этого польза, когда нет уже того, кто стал бы пользоваться этим, когда он сделался пленником и у жестоких варваров несет рабство, тягчайшее всякой смерти? Я одел всех слуг в черную одежду, посыпал головы пеплом, собрал толпы женщин и приказал им оплакивать его сильнее, нежели когда бы видели его умершим. Простите меня, что я так сделал: это моя печаль более той. Уже тяжелым мне кажется свет, неприятны и самые лучи солнца, когда подумаю о положении этого несчастнаго сына, когда увижу его одетым хуже беднейших поселян и посылаемых на самыя унизительныя работы. Когда представлю его непреклонность, то воспламеняюсь, терзаюсь, разрываюсь.

3. С этими словами пусть он повергается к ногам слушателей, посыпает пеплом голову, покрывает прахом лице и умоляет всех подать (ему) руку, пусть рвет на себе седые волосы. Кажется, мы хорошо настроили обвинителя, чтобы воспламенить всех слушателей; и убедить их сбросить в пропасть виновников этого. Для того и довел я слово до крайняго предела всяких обвинений, чтобы, когда так сильно вооруженный будет побежден нами по благодати Божией, другие не могли ничего сказать; потому что, если будут заграждены уста у имеющаго все это вместе, то не имеющий всего этого вместе (все же это сойтись вдруг не может) легко уже уступит нам победу. Пусть же он говорит это и еще больше этого. А я попрошу судей, чтобы они не теперь жалели этого старца, но когда мы докажем, что он горюет о сыне, который не потерпел никакого зла, а наслаждается великими благами, такими, выше которых нельзя и найти других. Тогда он действительно будет достоин жалости и слез, потому что он не в состоянии понять счастие своего сына, и даже так далек от этого, что оплакивает его, как бы находящагося в величайшем несчастии. С чего же начнем слово к нему? С богатства и денег, так как и он сам больше всего скорбит об этом, и всем кажется самым ужасным именно то, если богатые юноши привлекаются к этой (монашеской) жизни. Скажи мне, кого все мы ублажаем и называем достоподражаемым: того ли, кто постоянно томится жаждою и прежде, чем выпьет первую чашу, чувствует уже нужду в другой, и в таком состоянии находится всегда, или того, кто стоит выше этой потребности, всегда свободен от жажды и никогда не чувствует нужды в таком питии? Первый не похож ли на больного горячкою, который томится самою жестокою жаждою, хотя и может черпать воду из источников, а последний не свободен ли истинною свободою, не здрав ли истинным здоровьем, и не выше ли человеческой природы? Что еще? Если бы кто, любя женщину, постоянно жил с нею, но от сожительства только бы сильнее воспламенялся к ней, а другой был бы свободен от этой безумной страсти и даже во сне не уловлялся бы похотию: кто из них для нас достоподражаем и блажен? Не этот ли? А кто несчастен и жалок? Не тот ли, который страдает этою тщетною любовию, ничем неугасимою и от придумываемых лекарств еще более возбуждаемою? Если же, сверх сказаннаго, он считает себя счастливым в болезни и сам не хочет освободиться от этой потребности, и даже оплакивает, как теперь этот (отец), свободных от этой страсти: в таком случае не более ли еще он несчастен и жалок, потому что не только болен, но даже и не знает, что он болен, а поэтому и сам не хочет освободиться (от болезни), и свободных от нея оплакивает? Поведем же речь о страсти к деньгам, и посмотрим кто несчастен и жалок? Эта страсть сильнее и неистовее тех и может причинить более скорби, не потому только, что жжет сильнейшим огнем, но и потому, что не поддается никакому придумываемому облегчению и гораздо упорнее тех. Любящие вино и плотския удовольствия, после наслаждения, скорее почувствуют пресыщение, нежели одержимые безумным пристрастием к богатству. Тех потому мы и вынуждены были изобразить словом, что не скоро можно увидеть на опыте такия явления, и этой болезни много примеров можем представить из опыта. Так по этому ли, скажи мне, ты оплакиваешь сына, что он освободился от такого безумия и такой опасности, что не предается неизлечимой страсти, что стал вне этой войны и борьбы? Но с ним, скажешь, не случилось бы этого, он не стал бы желать большаго, но для него довольно было бы пользоваться тем, что есть? Теперь ты говоришь то, что противно, так сказать, природе. Но пусть будет и так; допустим на словах, что он не захочет приращать своего имения и не увлечется этою страстью: но и в таком случае я докажу, что он наслаждается теперь большим спокойствием и удовольствием. Что легче, заботиться ли о столь многом, быть связанным такою бдительностию и рабством, и страшиться, как бы не погибло что-нибудь из имения, или быть свободным и от этих уз? Положим, что он не пожелает других тяжестей: но гораздо лучше отвергнуть и те, которыя уже наложены; потому что, если не нуждаться в большем считается величайшим благом, то не иметь нужды и в том, что есть, было бы еще большим счастием. Доказано уже, что человек, не мучимый жаждою и любовию (ибо ничто не препятствует обратиться к прежним примерам), гораздо блаженнее не только тех, которые постоянно жаждут и всегда распаляются любовию, но и тех, которые хотя не надолго подвергались этому и удовлетворяли похоти, так как он вовсе не испытал такой потребности. Опять спрошу тебя: если бы можно было и превосходить всех богатством, и быть свободным от бедствий, происходящих от богатства, то ужели ты не пожелал бы тысячу раз такого счастия, чтобы не страдать ни от зависти, ни от клеветы, ни от забот, ни от другого чего-либо подобнаго? Итак, если мы докажем, что сын твой и это имеет, и что он теперь гораздо богаче, перестанешь ли ты наконец плакать и жаловаться так горько? Против того, что он освободился от забот и прочих неразлучных с богатством бедствий, и сам ты спорить не будешь: посему и нам нет надобности говорить с тобой об этом. Но ты хочешь знать, как это он богаче тебя, у которого столько имущества? И этому мы научим тебя и покажем, что ты, думающий о нем, будто он теперь в крайней бедности, сам таков в сравнении с ним.

4. Не думай, что мы станем говорить о благах небесных и имеющих быть после отшествия отсюда; мы употребим в доказательство пока те блага, которыя у нас в руках. Итак, ты - господин только собственнаго твоего имущества, а он - всего что есть во всей вселенной. Если же ты не веришь, то мы поведем тебя к нему и убедим его, что бы он, сошедши с горы, или лучше, оставаясь там, приказал кому-либо из очень богатых и благочестивых прислать (к нему) столько золота, сколько ты хочешь; или, так как он не возьмет себе этого, приказал бы лучше отдать золото кому-нибудь нуждающемуся: и ты увидишь, что этот богач послушается и даст с большею готовностью, чем кто-нибудь из твоих домоправителей. Этот последний, когда ему приказывают истратить что-нибудь, бывает скучен и угрюм, а тот напротив, когда не тратит, тогда и безпокоится, не провинился ли в чем-нибудь, что ему ничего такого не приказывают. И я могу указать многих, не только из знатных, но и из простого состояния - таких, которые имеют столь великую силу. Притом же ты, если твои домоправители растратят вверенное им, не можешь вытребовать (от них) другого, и от их злодейства твое богатство тотчас превратится в бедность; а сын твой не боится этого. Если один обеднеет, он прикажет другому, если и с этим случится то же, он обратится к иному, и скорее могут изсякнуть источники вод, нежели те, которые в этом будут послушны ему. Если бы ты держался нашего учения, то я разсказал бы тебе много подобных великих примеров, но так как ты принадлежишь язычеству, то и отсюда я могу представить пример. Послушай, что говорит Критон Сократу [3]: "мои деньги принадлежат тебе, и, я думаю, их довольно; если же заботясь обо мне, ты не хочешь тратить моих денег, то иностранцы здесь готовы тратить свои; довольно серебра принес на это самое Симмиас фивский, готов и Кевис, и многие другие; итак по этому опасению, как я говорил, не отказывайся спасти себя; пусть не затрудняет тебя и то, что ты говорил на суде, т.е. что, по выходе отсюда, ты не знал бы, что делать с собою; и во многих других местах, куда бы ты ни пришел, полюбят тебя; если же захочешь отправиться в Фессалию, там есть у меня знакомые, которые окажут тебе великое уважение и доставят тебе безопасность, так что у тебя ни в чем не будет недостатка в Фессалии". Что приятнее такого богатства? Впрочем это (сказано тебе) как человеку мирскому. Если же мы захотим разсуждать о богатстве с большим любомудрием, то ты, может быть, и не в состоянии следить за (нашим) словом; мне однако же необходимо сказать об этом для судей. Богатство добродетели так велико, настолько приятнее, настолько вожделеннее, что обладающие им никогда не захотят взять вместо него и всю землю, хотя бы она была вся золотою - с горами, с морем и с реками. И если бы это было возможно, то ты на самом опыте узнал бы, что это - не слова только хвастливыя, но что действительно нашедшие гораздо большее и важнейшее богатство станут презирать все прочее, и никогда не променяют его на это. И что я говорю: променяют? Они даже не захотят взять этого вместе с ним. Вам если бы кто давал богатство добродетели вместе с деньгами, вы взяли бы распростертыми руками: так и вы признаете его чем-то великим и дивным. Но те не возьмут вашего при своем: так они уверены в его ничтожестве. И это опять я объясню вашими примерами. Сколько, думаешь, денег дал бы Александр Диогену, если бы тот захотел взять? Но тот не захотел; а этот усиливался и предпринимал все, чтобы быть в состоянии когда-нибудь достигнуть богатства Диогенова.

  1. О чем т.е. сказано в конце перваго слова ^
  2. Посвятить себя монашеской жизни ^
  3. В разговоре философа Платона: Критон, p. 45 ^

Часть 2

5. Хочешь ли увидеть и с другой стороны свою бедность и богатство твоего сына? Так ступай, отними у него одежду, которая только одна и есть у него, выведи его из кельи, разори его убежище, и при этом ты не увидишь его недовольным и печальным, но он еще будет благодарить тебя за то, что ты ведешь его к большему любомудрию; а если у тебя кто отнимет только десять драхм, ты никогда не перестанешь плакать и горевать. Кто же богат: тот-ли, кто терзается из-за малаго, или - кто презирает все? И не только это сделай с ним, но изгони его из всей страны; и ты увидишь, что он станет смеяться над этим как над детскою игрою. Если бы тебя кто изгнал только из отечества, ты стал бы ужасно страдать и не перенес бы такого несчастия; а он, как собственник всей земли и моря, так легко и безпечально будет переходить с одного места на другое, как ты ходишь по своим полям, и даже еще легче; потому что тебе, хотя и можно ходить по своим полям, необходимо однако же проходить и по чужим, а он по всей земле пойдет, как по своей собственной. Питие ему везде доставляют в изобилии озера, и реки, и источники, а пища для него - овощи, травы и во многих местах хлебы. Не говорю еще тебе о том, что он презирает и всю землю, потому что город его - небо. И если должно будет ему умереть, он веселее примет смерть, чем вашу роскошь, и лучше пожелает умереть в таком состоянии, чем вы в отечестве и на постели; так что можно назвать странником, изгнанником и скитальцем, имеющаго отечество и живущаго в (своем) доме, а не его отрешившагося от всего этого. Даже изгнать его из отечества ты не можешь, пока не сгонишь со всей земли; пока так пусть будет сказано; а говоря по правде, тогда именно и препроводишь его в отечество, когда сгонишь с земли. Но это еще не для тебя, не знающаго ничего больше видимаго. Не можешь ты представить его и нагим, пока он облечен одеждами добродетели; не изнуришь его голодом, доколе он знает истинную пищу. А богатые подвержены всему этому, так что и в этом отношении не ошибется тот, кто назовет их бедными и очень бедными, а тех действительно богатыми. Ибо кто может везде найти в изобилии и пищу, и питье, и жилище и отдых, и не только не тяготится, но даже веселее живет в этих обстоятельствах, чем вы в своих, - тот, очевидно, богаче всех вас богачей, которые всем этим можете пользоваться только дома. Оттого он никогда и не жалуется на бедность. Притом, такое богатство лучше не только по его изобилию и приятности, но и потому, что оно не истощимо, никогда не обращается в бедность, не подлежит неизвестности будущаго, не причиняет забот и не поддается зависти, но пользуется удивлением, и похвалою, и всякою честию; тогда как у вас оказывается противное. Вас не только не хвалят за богатство, но многие даже ненавидят и отвращаются, завидуют вам и строют козни, он же, так как владеет истинным богатством, за это особенно и пользуется удивлением, поэтому и не преследуется ни завистию, ни кознями. А кто крепче здоровьем? Не владеющий ли таким богатством, как пользующийся чистым воздухом, и здоровыми источниками, цветами и лугами и свежим благоуханием, цветет и крепнет, подобно полевым животным, а тот, как бы лежащий в грязи, не слабее ли и не больше ли расположен к болезням? Если же он имеет пред тем преимущество в здоровье, то, очевидно, и в удовольствии. Ибо кто, думаешь ты, больше наслаждается удовольствиями? Тот ли, кто покоится в высокой траве, у чистого источника, под тению ветвистых дерев, насыщает глаз созерцанием, имеет душу чище неба и находится вдали от шума и смятения, или тот, кто заключен в комнате? Мрамор, конечно, не чище воздуха, и тень от кровли не приятнее тени древесной, а пол каменный не лучше луга, - украшеннаго разными цветами. Свидетели этому вы, богачи, которые, если бы возможно было вам иметь на кровлях деревья и приятные луга, предпочли бы их золотой кровле и дивным стенам. Посему вы, когда является желание отдохнуть от множества трудов, оставляете эти (стены) и идете к тем (лугам). Но ты, может быть, скорбишь о той великой и важной славе, которой здесь совсем не видно? Сравнивая дворец с пустынею и тамошния надежды с здешними, ты думаешь, что сын твой упал с самаго неба. Так наперед надобно узнать тебе, что ни пустыня не делает безчестным, ни дворец - славным и знатным; и прежде, нежели приступим к умственным доказательствам, я разсею твое недоразумение примерами, не нашими, а вашими. Слыхал ты, конечно, о Дионисие сицилийском, слыхал и о Платоне, сыне Аристоновом. Кто же из них, скажи мне, был знаменитее, кто воспевается и всегда воспоминается устами многих? Не философ ли преимущественно пред тираном? Между тем этот владел всею Сицилией, проводил время в роскоши и в течение всей жизни был окружен богатством, копьеносцами и прочим блеском, а тот проводил время в саду Академии, садил и поливал деревья, ел маслины, имел скудный стол и был чужд всего того блеска. И не столь удивительно еще это, как то, что он, и сделавшись рабом, и быв продан по воле тирана, не только не оказался вследствие этого безславнее его, но и самому тирану показался за это достойным уважения. Такова добродетель! Она не только делами, но и страданиями своими не оставляет в темноте и безвестности и саму себя и исполняющих ее. А учитель его, Сократ? Насколько он был знаменитее Архелая? Между тем этот был царь и жил очень богато, а тот проводил время в Лицее, не имел ничего кроме одной одежды, в которой являлся зимою и летом и во все времена года, ходил всегда без обуви, по целому дню оставался без пищи, питался одним хлебом, который и заменял для него все блюда и кушанья, даже и этого пропитания не имел дома, а получал его от других, проживая в такой крайней бедности; однако же, был настолько знаменитее того царя, что и после многократных приглашений его к нему не хотел оставить Лицея и пойти к его богатству. Из господствующаго ныне мнения о них видно и то, что было прежде: их имена известны многим, а тех (Дионисия и Архелая) - никому. Еще иной философ синопский (Диоген) настолько был богаче многих таких царей, - хотя и ходил в рубищах, - что (Александр) македонский сын Филиппа, когда вел войско против персов, оставив все, пошел посмотреть на него, и спрашивал, не нуждается ли он в чем и не прикажет ли чего; а тот отвечал, что ни в чем (не нуждается). Не довольно ли тебе примеров, или хочешь, чтобы мы напоминали и о других? Эти мужи сделались знаменитее не только знатных царедворцев, но и самого царя, избрав частную и мирную жизнь и не захотев даже приближаться к делам общественным. Но и в самом обществе гражданском увидишь прославившимися не тех, которые жили в богатстве, роскоши и изобилии, а тех, которые проводили жизнь в бедности, в простоте и скромности. У афинян - Аристид, котораго, по смерти, похоронило на свой счет государство, был настолько знаменитее Алкивиада, отличавшагося и богатством, и происхождением, и роскошью, и силою слова, и да крепостию тела, и благородством, и всем другим, насколько дивный философ - какого-нибудь простого мальчика. У фивян - Епаминонд, человек, который, получив приглашение в собрание, не мог придти туда, потому что одежда его находилась в мытье, а другой для перемены он не имел, был знаменитее всех тамошних военачальников. Так не говори же мне ни о пустыне, ни о дворце; слава и знатность не в местах, не в одеждах, не в сане и не во власти, но только в душевной доблести и любомудрии.

6. Но так как примеры не имеют (решающей) силы, то поведу речь о самом твоем сыне. Мы найдем, что он не только стал теперь знаменитее, но почтеннее, и потому самому, за что ты называешь его безславным и униженным. Убедим его, если хочешь, сойти с горы и войти на площадь: и ты увидишь, что весь город обратится (к нему), и все станут указывать на него, удивляться ему и изумляться, как если бы ангел какой сошел с неба. Что же еще другое почитаешь ты принадлежностию славы? Подлинно он будет знаменитее не только царедворцев, но и самого облекающагося в диадиму, ради своих простых и изношенных одежд; потому что он не так изумлял бы всех, если бы носил золотую, или вернее пурпурную одежду, даже надевал на голову самый венец, сидел на шелковых коврах, ездил на мулах и был сопровождаем златоносными оруженосцами, как теперь, имея грязный и неопрятный вид, нося грубую одежду, шествуя без всяких спутников и без обуви. Ибо царския принадлежности установлены законами и стали обычными, и поэтому если бы кто стал с удивлением говорить о царе, что он одет в золотую одежду, то мы не только не удивимся, но и посмеемся этим словам, как не содержащим ничего необычнаго; но если о твоем сыне кто-нибудь пришедши скажет, что он, презрев отцовское богатство, отринув житейский блеск и став выше мирских надежд, удалился в пустыню и оделся в ветхую и худую одежду, то все тотчас сбегутся, и станут удивляться и восхвалять его за величие души. Притом, если цари подвергнутся многим нареканиям, золотыя одежды нисколько не защитят их, тем более не возбудят удивления к ним; а он и одеждами своими подаст много поводов к удивлению. Таким образом самая одежда более царской делает его видным и знаменитым, если за эту никто еще не удивлялся царю, а за ту все будут изумляться облеченному ею. А что мне, скажешь ты, пользы во мнении и похвалах толпы? Но слава и состоит не в другом чем, а в этом. Я не нуждаюсь в ней, скажешь ты, а ищу власти и чести? Но восхваляющие, конечно, будут и почитать. Если же ты желаешь власти и начальствования, то и это не меньше, чем предыдущее, мы найдем преимущественно у здешних. Можно бы объяснить это и примерами, но обращаясь к наиболее утешительному для тебя способу, поведем речь применительно не к кому-нибудь другому, а к самому твоему сыну. Что ты считаешь доказательством величайшей силы? Не то ли, чтобы быть в состоянии мстить причиняющим огорчение и вознаграждать делающих добро? Но такой силы вполне нельзя найти даже у царя; потому что и ему причиняют огорчение многие, которым он не может воздать тем же, и делают добро многие, которых ему не легко вознаградить. Так на войнах часто врагам, причинившим множество огорчений и зол, он желал бы отомстить, но не может; и друзьям, оказавшим там великия заслуги, не может воздать соразмерных наград, когда они, предвосхищенными прежде воздаяния, падут в самой войне. Что же, если мы покажем, что твой сын обладает иною силою, гораздо большею той, которою, как доказало наше слово, не пользуются и цари? Никто впрочем пусть не думает, что мы говорим о благах небесных, в которыя ты не веруешь; мы не забыли обещаний; но мы будем заимствовать доказательства из того, что бывает здесь. Если величайшая сила состоит в том, чтобы быть в состоянии мстить оскорбившим; то гораздо выше ея - достигнуть такого состояния жизни, в котором никто, хотя бы и захотел, не может оскорбить нас. Что такое (состояние) выше того, это будет нам ясно и очевидно, когда обратимся к другому примеру. Скажи мне, что лучше, быть ли столь искусным в военных делах, чтобы никто из ранивших нас не убежал нераненным, или приобрести такое тело, котораго бы никто, сколько бы ни старался, не может поранить? Для всякаго очевидно, что последнее - могущественнее и божественнее перваго. И не только одно это, но есть и еще даже высшее (могущество). Какое же это? Знание лекарств, которыми вылечиваются все раны. Итак, из трех видов могущества, перваго - чтобы быть в состоянии мстить обидевшим; второго, высшаго - чтобы и лечить собственныя раны, а это конечно не всегда следует за первым, и третьяго - чтобы не быть оскорбляемым ни от кого из людей, что конечно выше и природы человеческой, - сын твой, как мы доказали, обладает последним.

7. Для доказательства, что эти слова не пустой звук, мы в то самое время, как искали этого великаго могущества, нашли другое, еще высшее и этого. Всякий может увидеть, что им (отшельникам) не только никто не может, но и не захочет сделать зло, так что сын твой вдвойне пользуется безопасностию. Что же может быть блаженнее такой жизни, в которой никто и не захочет, а если бы и захотел, то не сможет сделать зла - особенно, когда нехотение происходит не от безсилия, как бывает со многими, но от того, что нельзя найти никакой к тому причины? Если бы неделание зла зависело только от безсилия, то оно было бы не так важно: даже ненависть родилась бы у тех, которые хотели бы, но не могут сделать зло. А это состояние заключает в себе не мало блаженства. Его мы, если угодно, и разсмотрим наперед. - Кто же скажи мне, захочет когда-нибудь причинить вред тому, у кого нет ничего общаго с людьми, ни договоров, ни земли, ни денег, ни дел, ни чего-либо другого? За какое поместье станет спорить с ним, за каких рабов, за какую честь, по какому опасению, по какому оскорблению? Вредить другим побуждает нас либо зависть, либо страх, либо гнев. Но этот царственнейший человек выше всего. Кто позавидует тому, который смеется над всем тем, о чем другие бьются и хлопочут? Кто будет сердиться, не потерпев никакой обиды? Кто станет бояться, ничего не подозревая? Итак ясно отсюда, что никто не захочет вредить ему; так же ясно и то, что не смогут, если и захотят; потому что нет ни случаев, ни поводов, почему бы кто напал на него; но как высоко парящий орел никогда не может быть уловлен сетью (разставленною) для воробев, так точно и этот человек. Чем может кто повредить ему? Денег у него нет, чтобы угрожать ему потерею их; родины он не имеет, чтобы устрашать его ссылкою; славы он не ищет, чтобы обезславить его; остается одно - смерть; но ею в особенности никогда и не сможет огорчить его кто-либо, но еще принесет ему величайшую пользу, потому что поведет его к другой жизни, вожделенной для него, для которой он все делает и трудится, и которая для него - прекращение трудов, не наказание, но избавление и отдохновение от подвигов. Хочешь ли узнать и другой вид его могущества, еще более свойственный любомудрию? Если кто сделает ему множество зла, ударит его или свяжет, то тело его естественно поражается, но душа по любомудрию остается невредимою; она не увлекается гневом, не уловляется ненавистью, не побеждается враждою. И это еще не так важно; гораздо удивительнее этого вот что: он любит сделавших ему столько зла, как благодетелей и покровителей, и молится, чтобы у них было всякое благо. Что равное этому дал бы ты ему, если бы тысячу раз сделал его царем вселенной и продолжил это царствование на тысячи лет? Какой багряницы, какой власти, какой славы не почтеннее это приобретение? Чего бы не дал иной, чтобы получить такую душу? Мне кажется, что и страстные плотоугодники пожелали бы такой жизни. Хочешь ли и с другой стороны видеть еще более дивное и приятнейшее могущество этого мужа, - со стороны хотя не возвышенной, но для тебя особенно приятной? Из сказаннаго видно, что он не уловим и неуязвим; но не желаешь ли знать, что он еще может покровительствовать другим и доставлять им совершенную безопасность? Первый вид покровительства состоит в том, чтобы и других довести до той же доблести и таким образом сделать их крепкими; если же они не захотят этого, но станут проводить жизнь более человеческую и земную, то и в ней также ты увидишь его, не имеющаго ничего, имеющим больше могущества, чем ты, богач, и главным образом именно потому, что он ничего не имеет. Кто с большею смелостию станет беседовать с царем и высказывать укоризны? Ты ли, владеющий столь многим и поэтому ответственный пред слугами его, опасающийся за все и представляющий ему тысячи случаев, если бы он, разгневавшись, захотел огорчить тебя, или тот, стоящий выше рук его? С царями беседовали с великою смелостию особенно те, которые удалились от всего житейскаго. Кому скорее уступит и окажет внимание человек сильный и обращающийся во дворце: тебе ли, богачу, котораго он подозревает, что часто многое делаешь для денег, или тому, у кого одно только побуждение для распоряжений - человеколюбие к другим? Кого он почтит и уважит: того ли, кого не может подозревать ни в чем низком, или того, кого считает ниже и слуг своих? Конечно, более слушаются этих (отшельников), ходатайствуют ли они о денежных выдачах, или о покровительстве.

Часть 3

8. Но, если хочешь, пусть он во всем успевает не чрез других, но сам собою: мы приведем какого-нибудь страдальца и к нему и к тебе, или лучше, не к тебе, а к самому царю, и посмотрим, кто более будет в силах помочь ему. Пусть первым подойдет пострадавший более всех других. Пусть будет это отец, имевший одного только сына и потерявший его во цвете возраста. Ему ни начальник, ни царь, ни другой кто не в состоянии будет помочь, равно как и ты; потому что не дашь ему ничего равнаго тому, что он потерял. А если ты приведешь его к твоему сыну, то он прежде всего ободрит его видом своим, одеждою и жилищем, и внушит ему считать за ничто все человеческое; а потом и словами легко разсеет облако. Из твоего же дома он вынесет еще больше печали; потому что, когда увидит он, что твой дом свободен от бедствий, исполнен великаго благоденствия и имеет наследника, то будет еще более мучиться, тогда как оттуда выйдет более спокойным и более любомудрым. Видя, что сын твой презрел такое имущество, такую славу и блеск, он будет не так сетовать об умершем; ибо как он будет сокрушаться о том, что у него нет наследника его имуществ, когда увидит, что другой презирает все это? И уроки любомудрия он легче выслушает от того, кто оправдывает их делами. Ты, как только осмелишься открыть уста, исполнишь его великаго уныния, как философствующий о чужих бедствиях: а сын твой, поучая его делами, легко убедит, что смерть есть не больше, как сон; он не станет перечислять многих отцов, потерпевших то же, что и этот, но покажет, как сам он ежедневно при жизни в теле помышляет о смерти и всегда готов к ней, и укрепив веру в учение о воскресении, таким образом отпустит его с великим облегчением скорби; и его слова, подтверждаемыя и делами, гораздо лучше и скорее могут успокоить страдальца, нежели соучастники в собраниях и пиршествах. Так он уврачует этого страдальца. Пусть будет приведен к нему, если хочешь и другой, от долговременной болезни лишившийся зрения. Чем ты можешь пособить такому? А твой сын, доказав, что в этом нет ничего страшнаго, тем, что сам заключился в малой келье, стремясь к иному свету и считая настоящее нисколько не важным в сравнении с тамошним, научит мужественно переносить несчастие. А обижаемым можешь ли ты внушить любомудрие? Нисколько; напротив, еще больше возмутишь, потому что мы обыкновенно яснее видим свои бедствия при благополучии ближних; сын же твой гораздо легче ободрит и этих. Не говорю уже о молитвенной помощи, которая важнее всего этого; не говорю потому, что моя речь теперь обращена к тебе. Если же ты хочешь, чтобы за сына почитали тебя и не презирали (вероятно ты и этого желаешь), то не знаю, каким бы другим образом ты лучше достиг этого, чем имея сына, который стоит выше человеческой природы, является столь славным по всей вселенной и при такой славе не имеет ни одного врага. При том (мирском) могуществе, он был бы хотя многими почитаем, но многими и ненавидим, а здесь все почитают его с удовольствием. Подлинно, если некоторые люди простые и низкаго происхождения, сыновья поселян и ремесленников, приступив к этому любомудрию, сделались столь почтенными для всех, что никто из весьма знатных не стыдился входить в их жилище и разделять с ними беседу и трапезу, напротив чувствовали себя как бы получившими некоторыя великия блага, что и на самом деле бывает; тем более они поступят так, когда увидят, что вступил в эту добродетельную жизнь человек знаменитого рода, блистательнаго состояния, имевший столько надежд. Таким образом то, о чем ты более сетуешь, т.е., что он из мирской жизни перешел в (монашескую) это самое, больше всего и делает его знаменитым и всех побуждает смотреть на него не как на человека, но как на какого-нибудь ангела. Конечно, о нем не будут думать того, в чем подозревают других, будто, т.е. он избрал такой путь по честолюбию, по страсти к деньгам и по желанию сделаться из незнатнаго знатным. Если такия речи и о прочих ложны и суть "словеса лукавствия" (Псал. CXL, 4), то касательно твоего сына не могут внушить и подозрения.

9. Не думай, что это бывает только при благочестивых царях; но хотя бы и произошли перемены во власти и властители сделались неверующими, и тогда состояние сына твоего будет блистательнейшим. Наши дела не таковы, каковы у язычников, не мнениям властителей следуют, но держатся собственною силою, и тогда наиболее проявляются, когда подвергаются наибольшим нападениям; так и воин, хотя бывает уважаем и в мирное время, однако более будет славен при наступлении войны. Таким образом и при языческих властителях тебе будет столько же и даже больше чести. Ибо те, которые прежде уважали твоего сына, гораздо более станут поступать так, когда увидят его вступающим в борьбу, действующим с большею смелостию и представляющим много поводов к прославлению. Хочешь ли - мы разсмотрим и отношение его к тебе? Или излишне говорить об этом? Тот, кто в отношении к другим столь тих и кроток, что никому не подает повода к неудовольствию, тем более будет оказывать великое почтение отцу и станет угождать ему гораздо более теперь, чем когда бы достиг мирской власти. Облеченный великою властию, неизвестно, не стал ли бы он презирать и отца, а теперь он избрал такую жизнь, в которой он, хотя бы стал царственнее и царя, в отношении к тебе будет смиреннее всех. Таково наше любомудрие! Оно соединяет в одной душе качества, кажущияся противоположными, смирение и высоту. Тогда по пристрастию к деньгам он, может быть, даже стал бы желать твой смерти; а теперь он молится, чтобы жизнь твоя продолжилась, так что и за это он удостоится блистательных венцов. Ибо не малая награда ожидает нас за почтение к родителям: нам заповедано чтить их, как владык (Сир. III, 7), угождать им и словом, и делом, если это не будет во вред благочестию. Что бо има, говорится в Писании, воздаси, якоже они тебе (Сир. VII, 30)? Подумай же, в сколь превосходной степени может исполнить и эту добродетель тот, кто во всем прочем достиг верха совершенства. Если бы надобно было и умереть за твою голову, он не откажется, не только из уважения и угождения тебе по закону природы, но прежде всего ради Бога, для котораго он презрел вообще все прочее. Итак, если он теперь и почтеннее, и богаче, и могущественнее, и свободнее, и при таком величии духа, гораздо более послушен тебе, нежели прежде; то о чем, скажи мне, ты скорбишь? Не о том ли, что не безпокоишься каждый день, не пал бы он на войне, не прогневал бы царя, не подвергся бы ненависти соратников, как этого и еще большаго боятся отцы детей, возвысившихся пред другими? Как поставившие дитя на каком-нибудь высоком месте невольно безпокоятся, как бы оно не упало: так и возводящие сыновей на высоту власти. - Но имеет некоторую приятность поясь, и плащ, и голос глашатая. На сколько же это дней, скажи мне? На тридцать, на сто, или вдвое больше? А что потом? Не прейдет ли все это, как сновидение, как басня, как тень? А теперь достоинства чести у сына твоего останутся до конца, даже по смерти, и тогда - еще больше; и этой власти никто не отнимет у него, потому что он возведен на нее не людьми, а самою добродетелию. Но ты хотел бы видеть его носящим дорогия одежды, разъезжающим на коне, имеющим множество слуг, кормящим тунеядцев и льстецов? Зачем тебе хотелось бы этого? Не затем ли, чтобы чрез все это доставить ему удовольствие? Но если ты услышишь из уст его самого (нам, может быть, ты не поверишь), что свою жизнь он считает настолько приятнейшею жизни людей, пристрастных к роскоши, распутству, музыке, тунеядцам и льстецам, и прочей суете, что предпочел бы тысячу смертей, если бы кто приказал ему, оставив первую приятную жизнь, перейти к последней: что скажешь ты на это? Или ты не знаешь, как приятна жизнь, чуждая забот? Может быть, и никто другой из людей не знает, еще не вкусив ея в ея чистоте. Если же присоединится еще знаменитость, и сойдутся вместе эти неудобосовместимыя блага - безопасность и слава: то что может быть лучше такой жизни? - Но для чего, скажешь, ты говоришь это мне, стоящему далеко от любомудрия? - А для чего ты препятствуешь и сыну приблизиться к нему? Довольно, если этот недостаток останется при тебе. Не считаешь ли ты величайшим недостатком то, когда вы, не приобретши ничего добраго в первом возрасте, по достижении крайней старости ропщете на старост? - Но потому, скажешь, мы и ропщем на нее, что юность доставляла нам великия блага. - Какия великия блага? Укажи старца, у котораго были бы эти великия блага. Если бы они были у него и оставались в действительности, то он не скорбел бы так, как бы не имеющий ничего такого. Если же они исчезли и пропали, то какия же они великия блага, исчезнув так скоро? Но сын твой не испытает этого; и, если достигнет глубокой старости, ты не увидишь его огорченным подобно вам, но веселящимся, радующимся и восхищающимся, потому что у него тогда еще более будут процветать блага. Ваше богатство, хате бы доставляло множество благ, доставляет их только в первом возрасте; а его богатство не таково, но остается и в старости, сопутствует и по смерти. Поэтому вы, видя в старости, что ваше имущество умножается и вам представляется много средств к славе и роскоши, скорбите, потому что ваш возраст уже неспособен к наслаждению ими; поэтому и пред смертию вы трепещете и называете себя самыми несчастными особенно тогда, когда благоденствуете. Он же тогда особенно успокоится, когда состареется, так как скоро достигнет пристани и получит юность, всегда цветущую и никогда не склоняющуюся к старости. А ты хотел бы, чтобы сын твой наслаждался такими удовольствиями, в которых он тысячекратно раскаявался бы и скорбел, достигнув старости? Но да не наслаждаются ими никогда и враги ваши! Что я говорю о старости? - Эти удовольствия исчезают в один день, а лучше сказать, не в день и не в час, но в краткое и неприметное мгновение. Ибо в чем состоят эти удовольствия? Не в том ли, чтобы чревоугодничать, располагаться за роскошными трапезами и обращаться с красивыми женщинами, подобно свиньям валяясь в грязи?

10. Впрочем, теперь еще не об этом; разсмотрим сначала эти удовольствия, не пусты ли они и ничтожны, и, если угодно, наперед разсмотрим то, которое кажется более других приятным - наслаждение пищею. Покажи мне продолжительность его, сколько времени в день оно может занимать вас? Столько, что и приметить хорошо нельзя. Ибо как только кто насытился, то и лишился удовольствия, и даже прежде пресыщения оно проходит быстрее потока, исчезает в самой гортани и не способно идти далее вместе с пищею; потому что, лишь только пройдет чрез язык, уже и теряют сладость. Умалчиваю от прочих бедах и о том, какое разстройство бывает от пресыщения. Не пресытившийся не только бывает веселее, но и легче, и отдыхать будет лучше того, кто едва не разселся от пресыщения: сон здравый, говорится в Писании, от чрева умеренна (Сир. XXXI, 22). Нужно ли говорить о болезнях, неприятностях, несчастных случайностях и напрасных издержках? Сколько от этих пиров возникает ссор, сколько козней, сколько обид? - А приятное обращение с развратными женщинами? Какое же может быть удовольствие в этом позоре? Впрочем, не будем пока говорить здесь ни об этом, ни о спорах любовников, ни о ссорах между соперниками и нареканиях. Положим, что кто-нибудь свободно наслаждается этою похотию, и не имеет соперника, и не пренебрегается возлюбленною; сыплет деньги как бы из источников; - хотя и никогда невозможно всему этому сойтись вместе, но необходимо не желающему иметь соперника растратить все свое состояние, чтобы превзойти щедростию всех других, а не желающему обеднеть, быть презрену и отвергнуту блудницею, - пусть, однако, не будет ничего этого, но все делается по его желанию: где же можешь ты показать нам удовольствие от этого? Его не оказывается даже во время самаго удовлетворения похоти; удовлетворивший похоть уже лишился удовольствия и удовлетворяющий похоти находится не в удовольствии, но в смущении и безпокойстве, в возбуждении и безумии и в великом смятении и разстройстве. Не таково наше наслаждение, нет, оно навсегда оставляет душу невозмутимою, не причиняет ей никакого смятения и волнения, но доставляет радость, чистую и непорочную, достославную и безконечную, - такую, которая гораздо сильнее и живее вашей. Наше наслаждение приятнее и потому, что ваше может быть уничтожено страхом; ибо, если бы царь издал указ, угрожающий за это удовольствие смертию, то большая часть людей отказалась бы от него; что же до нашего (наслаждения), то, хотя бы кто угрожал тысячью смертей, не только не убедит нас пренебрегать им, но скорее сам будет осмеян; настолько оно сильнее и приятнее вашего, и даже не допускает сравнения с ним. Не гневайся же на сына за то, что он от скоротечных или вернее недействительных благ перешел к действительным и постоянным; не плачь о нем, достойном быть ублажаемым, но о том, кто не таков и кружится в настоящей жизни, как бы в Еврипе [1]. А главное вот что: ты - неверующий и язычник; прими же хотя это слово. Ты, конечно, слыхал о реках Кокитах и Пирифлегефонтах, о воде Стикса и о тартаре, столько отстоящем от земли, сколько она от неба, и о многих видах наказаний. Хотя еллины, руководствовавшиеся своими умствованиями и нашими искаженными преданиями, и не могли по-истине сказать об этом, как оно есть: однако, они получили некоторое образное представление о суде; и ты найдешь, что и поэты, и философы, и ораторы, и все философствовали об этих предметах. Ты слыхал также об Елисейском поле, и об островах блаженных, о лугах и миртах, о нежном ветре и великом благоухании, о хорах там обитающих и одетых в белую одежду, ликующих и воспевающих некоторые гимны, и вообще об ожидающем добрых и злых воздаянии по отшествии отсюда. Как же, ты думаешь, живут с такими мнениями добрые и недобрые? Одних, когда они думают об этом, хотя бы у них настоящая жизнь протекала безпечально и в великом удовольствии, не преследует ли, как бы какой бич, совесть и ожидание имеющих постигнуть их страданий; а добрые, хотя бы терпели тысячи зол, не питают ли, по словам Пиндара, целительной надежды, которая не дает им ощущать настоящих бедствий? Таким образом и от этого у последних бывает больше удовольствия. Ибо гораздо лучше, начав временными трудами, закончить безконечным успокоением, нежели, вкусив за краткое время мнимых приятностей, наконец впасть в самыя горькия и тяжкия бедствия. А когда при этом еще несомненно, что такая жизнь и здесь приятнее, то не должно ли теперь делать то, о чем я сказал вначале, жалеть тех, которые оплакивают такия блага? Подлинно, сын твой достоин не слез, но рукоплесканий и венцов, как пришедший к безмятежной жизни и в тихую пристань. - Но тебя порицают многие отцы, которых дети кружатся в настоящей жизни; другие, смотря на тебя, плачут, а иные смеются над тобою? Почему же ты еще больше не смеешься над ними и не плачешь? Мы должны смотреть не на то, смеются ли над нами, а хорошо ли и справедливо ли это делают; если так, то хотя бы и не смеялись, мы должны плакать; если же делают это несправедливо, то, хотя бы все смеялись, мы должны ублажать себя, а их оплакивать, как самых несчастных и ничем не отличающихся от безумных. Ибо смеяться над тем, что достойно великих похвал и венцов, свойственно безумным и больным подобно им. Не счел бы ты насмешкой, скажи мне, если бы тебя все стали хвалить, превозносить и называть блаженным за то, что сын твой пристрастился к безумному занятию плясунов и наездников? А что, если бы они стали смеяться и порицать его, когда бы он делал что-либо благородное и достойное похвал, не назвал бы ты их безумными? Так поступим и теперь: предоставим приговор о твоем сыне не мнению толпы, но тщательному обсуждению дела; и ты увидишь, что эти насмешники - отцы скорее рабов, а не свободных, если сравнивать их детей с твоим сыном. Теперь ты, омрачаемый скорбию, не можешь вникнуть в это; когда же немного успокоишься и сын твой окажет великую добродетель, ты уже не будешь нуждаться в наших словах, но сам станешь другим говорить это и еще больше этого. Предсказываю тебе это не без основания, но по опыту. У меня был друг, имевший отца неверующаго, богатаго, уважаемаго и во всех отношениях знаменитаго. Этот отец сперва действовал чрез начальников, и грозил узами и, отняв у сына все, оставил его на чужой земле и без необходимой пищи, чтобы таким образом заставить его - возвратиться к мирской жизни; но когда увидел, что сын ничему этому не уступает, то, побежденный, запел иную песню; и теперь почитает и уважает сына более, чем (своего) отца, и хотя имеет много и других детей почтенных, но говорит о них, что они негодны даже и в слуги тому, и сам чрез того сына сделался гораздо знаменитее. Это мы увидим и на твоем сыне; и что я не лгу, ты хорошо узнаешь на самом деле. Поэтому я смолкну наконец, и только попрошу тебя, подожди один год или еще меньше времени, - для нашей добродетели не нужно много дней, потому что она возращается божественною благодатию, - и ты увидишь, что все сказанное исполнятся на самом деле, и не только похвалишь то, что уже сделано, но, если пожелаешь хотя немного возвыситься, скоро и сам сделаешься подражателем ему, имея в сыне учителя добродетели.

  1. Еврип - бурный пролив у о. Еввеи ^

Слово третье. К верующему отцу

8. Но, если хочешь, пусть он во всем успевает не чрез других, но сам собою: мы приведем какого-нибудь страдальца и к нему и к тебе, или лучше, не к тебе, а к самому царю, и посмотрим, кто более будет в силах помочь ему. Пусть первым подойдет пострадавший более всех других. Пусть будет это отец, имевший одного только сына и потерявший его во цвете возраста. Ему ни начальник, ни царь, ни другой кто не в состоянии будет помочь, равно как и ты; потому что не дашь ему ничего равнаго тому, что он потерял. А если ты приведешь его к твоему сыну, то он прежде всего ободрит его видом своим, одеждою и жилищем, и внушит ему считать за ничто все человеческое; а потом и словами легко разсеет облако. Из твоего же дома он вынесет еще больше печали; потому что, когда увидит он, что твой дом свободен от бедствий, исполнен великаго благоденствия и имеет наследника, то будет еще более мучиться, тогда как оттуда выйдет более спокойным и более любомудрым. Видя, что сын твой презрел такое имущество, такую славу и блеск, он будет не так сетовать об умершем; ибо как он будет сокрушаться о том, что у него нет наследника его имуществ, когда увидит, что другой презирает все это? И уроки любомудрия он легче выслушает от того, кто оправдывает их делами. Ты, как только осмелишься открыть уста, исполнишь его великаго уныния, как философствующий о чужих бедствиях: а сын твой, поучая его делами, легко убедит, что смерть есть не больше, как сон; он не станет перечислять многих отцов, потерпевших то же, что и этот, но покажет, как сам он ежедневно при жизни в теле помышляет о смерти и всегда готов к ней, и укрепив веру в учение о воскресении, таким образом отпустит его с великим облегчением скорби; и его слова, подтверждаемыя и делами, гораздо лучше и скорее могут успокоить страдальца, нежели соучастники в собраниях и пиршествах. Так он уврачует этого страдальца. Пусть будет приведен к нему, если хочешь и другой, от долговременной болезни лишившийся зрения. Чем ты можешь пособить такому? А твой сын, доказав, что в этом нет ничего страшнаго, тем, что сам заключился в малой келье, стремясь к иному свету и считая настоящее нисколько не важным в сравнении с тамошним, научит мужественно переносить несчастие. А обижаемым можешь ли ты внушить любомудрие? Нисколько; напротив, еще больше возмутишь, потому что мы обыкновенно яснее видим свои бедствия при благополучии ближних; сын же твой гораздо легче ободрит и этих. Не говорю уже о молитвенной помощи, которая важнее всего этого; не говорю потому, что моя речь теперь обращена к тебе. Если же ты хочешь, чтобы за сына почитали тебя и не презирали (вероятно ты и этого желаешь), то не знаю, каким бы другим образом ты лучше достиг этого, чем имея сына, который стоит выше человеческой природы, является столь славным по всей вселенной и при такой славе не имеет ни одного врага. При том (мирском) могуществе, он был бы хотя многими почитаем, но многими и ненавидим, а здесь все почитают его с удовольствием. Подлинно, если некоторые люди простые и низкаго происхождения, сыновья поселян и ремесленников, приступив к этому любомудрию, сделались столь почтенными для всех, что никто из весьма знатных не стыдился входить в их жилище и разделять с ними беседу и трапезу, напротив чувствовали себя как бы получившими некоторыя великия блага, что и на самом деле бывает; тем более они поступят так, когда увидят, что вступил в эту добродетельную жизнь человек знаменитого рода, блистательнаго состояния, имевший столько надежд. Таким образом то, о чем ты более сетуешь, т.е., что он из мирской жизни перешел в (монашескую) это самое, больше всего и делает его знаменитым и всех побуждает смотреть на него не как на человека, но как на какого-нибудь ангела. Конечно, о нем не будут думать того, в чем подозревают других, будто, т.е. он избрал такой путь по честолюбию, по страсти к деньгам и по желанию сделаться из незнатнаго знатным. Если такия речи и о прочих ложны и суть "словеса лукавствия" (Псал. CXL, 4), то касательно твоего сына не могут внушить и подозрения.

9. Не думай, что это бывает только при благочестивых царях; но хотя бы и произошли перемены во власти и властители сделались неверующими, и тогда состояние сына твоего будет блистательнейшим. Наши дела не таковы, каковы у язычников, не мнениям властителей следуют, но держатся собственною силою, и тогда наиболее проявляются, когда подвергаются наибольшим нападениям; так и воин, хотя бывает уважаем и в мирное время, однако более будет славен при наступлении войны. Таким образом и при языческих властителях тебе будет столько же и даже больше чести. Ибо те, которые прежде уважали твоего сына, гораздо более станут поступать так, когда увидят его вступающим в борьбу, действующим с большею смелостию и представляющим много поводов к прославлению. Хочешь ли - мы разсмотрим и отношение его к тебе? Или излишне говорить об этом? Тот, кто в отношении к другим столь тих и кроток, что никому не подает повода к неудовольствию, тем более будет оказывать великое почтение отцу и станет угождать ему гораздо более теперь, чем когда бы достиг мирской власти. Облеченный великою властию, неизвестно, не стал ли бы он презирать и отца, а теперь он избрал такую жизнь, в которой он, хотя бы стал царственнее и царя, в отношении к тебе будет смиреннее всех. Таково наше любомудрие! Оно соединяет в одной душе качества, кажущияся противоположными, смирение и высоту. Тогда по пристрастию к деньгам он, может быть, даже стал бы желать твой смерти; а теперь он молится, чтобы жизнь твоя продолжилась, так что и за это он удостоится блистательных венцов. Ибо не малая награда ожидает нас за почтение к родителям: нам заповедано чтить их, как владык (Сир. III, 7), угождать им и словом, и делом, если это не будет во вред благочестию. Что бо има, говорится в Писании, воздаси, якоже они тебе (Сир. VII, 30)? Подумай же, в сколь превосходной степени может исполнить и эту добродетель тот, кто во всем прочем достиг верха совершенства. Если бы надобно было и умереть за твою голову, он не откажется, не только из уважения и угождения тебе по закону природы, но прежде всего ради Бога, для котораго он презрел вообще все прочее. Итак, если он теперь и почтеннее, и богаче, и могущественнее, и свободнее, и при таком величии духа, гораздо более послушен тебе, нежели прежде; то о чем, скажи мне, ты скорбишь? Не о том ли, что не безпокоишься каждый день, не пал бы он на войне, не прогневал бы царя, не подвергся бы ненависти соратников, как этого и еще большаго боятся отцы детей, возвысившихся пред другими? Как поставившие дитя на каком-нибудь высоком месте невольно безпокоятся, как бы оно не упало: так и возводящие сыновей на высоту власти. - Но имеет некоторую приятность поясь, и плащ, и голос глашатая. На сколько же это дней, скажи мне? На тридцать, на сто, или вдвое больше? А что потом? Не прейдет ли все это, как сновидение, как басня, как тень? А теперь достоинства чести у сына твоего останутся до конца, даже по смерти, и тогда - еще больше; и этой власти никто не отнимет у него, потому что он возведен на нее не людьми, а самою добродетелию. Но ты хотел бы видеть его носящим дорогия одежды, разъезжающим на коне, имеющим множество слуг, кормящим тунеядцев и льстецов? Зачем тебе хотелось бы этого? Не затем ли, чтобы чрез все это доставить ему удовольствие? Но если ты услышишь из уст его самого (нам, может быть, ты не поверишь), что свою жизнь он считает настолько приятнейшею жизни людей, пристрастных к роскоши, распутству, музыке, тунеядцам и льстецам, и прочей суете, что предпочел бы тысячу смертей, если бы кто приказал ему, оставив первую приятную жизнь, перейти к последней: что скажешь ты на это? Или ты не знаешь, как приятна жизнь, чуждая забот? Может быть, и никто другой из людей не знает, еще не вкусив ея в ея чистоте. Если же присоединится еще знаменитость, и сойдутся вместе эти неудобосовместимыя блага - безопасность и слава: то что может быть лучше такой жизни? - Но для чего, скажешь, ты говоришь это мне, стоящему далеко от любомудрия? - А для чего ты препятствуешь и сыну приблизиться к нему? Довольно, если этот недостаток останется при тебе. Не считаешь ли ты величайшим недостатком то, когда вы, не приобретши ничего добраго в первом возрасте, по достижении крайней старости ропщете на старост? - Но потому, скажешь, мы и ропщем на нее, что юность доставляла нам великия блага. - Какия великия блага? Укажи старца, у котораго были бы эти великия блага. Если бы они были у него и оставались в действительности, то он не скорбел бы так, как бы не имеющий ничего такого. Если же они исчезли и пропали, то какия же они великия блага, исчезнув так скоро? Но сын твой не испытает этого; и, если достигнет глубокой старости, ты не увидишь его огорченным подобно вам, но веселящимся, радующимся и восхищающимся, потому что у него тогда еще более будут процветать блага. Ваше богатство, хате бы доставляло множество благ, доставляет их только в первом возрасте; а его богатство не таково, но остается и в старости, сопутствует и по смерти. Поэтому вы, видя в старости, что ваше имущество умножается и вам представляется много средств к славе и роскоши, скорбите, потому что ваш возраст уже неспособен к наслаждению ими; поэтому и пред смертию вы трепещете и называете себя самыми несчастными особенно тогда, когда благоденствуете. Он же тогда особенно успокоится, когда состареется, так как скоро достигнет пристани и получит юность, всегда цветущую и никогда не склоняющуюся к старости. А ты хотел бы, чтобы сын твой наслаждался такими удовольствиями, в которых он тысячекратно раскаявался бы и скорбел, достигнув старости? Но да не наслаждаются ими никогда и враги ваши! Что я говорю о старости? - Эти удовольствия исчезают в один день, а лучше сказать, не в день и не в час, но в краткое и неприметное мгновение. Ибо в чем состоят эти удовольствия? Не в том ли, чтобы чревоугодничать, располагаться за роскошными трапезами и обращаться с красивыми женщинами, подобно свиньям валяясь в грязи?

10. Впрочем, теперь еще не об этом; разсмотрим сначала эти удовольствия, не пусты ли они и ничтожны, и, если угодно, наперед разсмотрим то, которое кажется более других приятным - наслаждение пищею. Покажи мне продолжительность его, сколько времени в день оно может занимать вас? Столько, что и приметить хорошо нельзя. Ибо как только кто насытился, то и лишился удовольствия, и даже прежде пресыщения оно проходит быстрее потока, исчезает в самой гортани и не способно идти далее вместе с пищею; потому что, лишь только пройдет чрез язык, уже и теряют сладость. Умалчиваю от прочих бедах и о том, какое разстройство бывает от пресыщения. Не пресытившийся не только бывает веселее, но и легче, и отдыхать будет лучше того, кто едва не разселся от пресыщения: сон здравый, говорится в Писании, от чрева умеренна (Сир. XXXI, 22). Нужно ли говорить о болезнях, неприятностях, несчастных случайностях и напрасных издержках? Сколько от этих пиров возникает ссор, сколько козней, сколько обид? - А приятное обращение с развратными женщинами? Какое же может быть удовольствие в этом позоре? Впрочем, не будем пока говорить здесь ни об этом, ни о спорах любовников, ни о ссорах между соперниками и нареканиях. Положим, что кто-нибудь свободно наслаждается этою похотию, и не имеет соперника, и не пренебрегается возлюбленною; сыплет деньги как бы из источников; - хотя и никогда невозможно всему этому сойтись вместе, но необходимо не желающему иметь соперника растратить все свое состояние, чтобы превзойти щедростию всех других, а не желающему обеднеть, быть презрену и отвергнуту блудницею, - пусть, однако, не будет ничего этого, но все делается по его желанию: где же можешь ты показать нам удовольствие от этого? Его не оказывается даже во время самаго удовлетворения похоти; удовлетворивший похоть уже лишился удовольствия и удовлетворяющий похоти находится не в удовольствии, но в смущении и безпокойстве, в возбуждении и безумии и в великом смятении и разстройстве. Не таково наше наслаждение, нет, оно навсегда оставляет душу невозмутимою, не причиняет ей никакого смятения и волнения, но доставляет радость, чистую и непорочную, достославную и безконечную, - такую, которая гораздо сильнее и живее вашей. Наше наслаждение приятнее и потому, что ваше может быть уничтожено страхом; ибо, если бы царь издал указ, угрожающий за это удовольствие смертию, то большая часть людей отказалась бы от него; что же до нашего (наслаждения), то, хотя бы кто угрожал тысячью смертей, не только не убедит нас пренебрегать им, но скорее сам будет осмеян; настолько оно сильнее и приятнее вашего, и даже не допускает сравнения с ним. Не гневайся же на сына за то, что он от скоротечных или вернее недействительных благ перешел к действительным и постоянным; не плачь о нем, достойном быть ублажаемым, но о том, кто не таков и кружится в настоящей жизни, как бы в Еврипе [1]. А главное вот что: ты - неверующий и язычник; прими же хотя это слово. Ты, конечно, слыхал о реках Кокитах и Пирифлегефонтах, о воде Стикса и о тартаре, столько отстоящем от земли, сколько она от неба, и о многих видах наказаний. Хотя еллины, руководствовавшиеся своими умствованиями и нашими искаженными преданиями, и не могли по-истине сказать об этом, как оно есть: однако, они получили некоторое образное представление о суде; и ты найдешь, что и поэты, и философы, и ораторы, и все философствовали об этих предметах. Ты слыхал также об Елисейском поле, и об островах блаженных, о лугах и миртах, о нежном ветре и великом благоухании, о хорах там обитающих и одетых в белую одежду, ликующих и воспевающих некоторые гимны, и вообще об ожидающем добрых и злых воздаянии по отшествии отсюда. Как же, ты думаешь, живут с такими мнениями добрые и недобрые? Одних, когда они думают об этом, хотя бы у них настоящая жизнь протекала безпечально и в великом удовольствии, не преследует ли, как бы какой бич, совесть и ожидание имеющих постигнуть их страданий; а добрые, хотя бы терпели тысячи зол, не питают ли, по словам Пиндара, целительной надежды, которая не дает им ощущать настоящих бедствий? Таким образом и от этого у последних бывает больше удовольствия. Ибо гораздо лучше, начав временными трудами, закончить безконечным успокоением, нежели, вкусив за краткое время мнимых приятностей, наконец впасть в самыя горькия и тяжкия бедствия. А когда при этом еще несомненно, что такая жизнь и здесь приятнее, то не должно ли теперь делать то, о чем я сказал вначале, жалеть тех, которые оплакивают такия блага? Подлинно, сын твой достоин не слез, но рукоплесканий и венцов, как пришедший к безмятежной жизни и в тихую пристань. - Но тебя порицают многие отцы, которых дети кружатся в настоящей жизни; другие, смотря на тебя, плачут, а иные смеются над тобою? Почему же ты еще больше не смеешься над ними и не плачешь? Мы должны смотреть не на то, смеются ли над нами, а хорошо ли и справедливо ли это делают; если так, то хотя бы и не смеялись, мы должны плакать; если же делают это несправедливо, то, хотя бы все смеялись, мы должны ублажать себя, а их оплакивать, как самых несчастных и ничем не отличающихся от безумных. Ибо смеяться над тем, что достойно великих похвал и венцов, свойственно безумным и больным подобно им. Не счел бы ты насмешкой, скажи мне, если бы тебя все стали хвалить, превозносить и называть блаженным за то, что сын твой пристрастился к безумному занятию плясунов и наездников? А что, если бы они стали смеяться и порицать его, когда бы он делал что-либо благородное и достойное похвал, не назвал бы ты их безумными? Так поступим и теперь: предоставим приговор о твоем сыне не мнению толпы, но тщательному обсуждению дела; и ты увидишь, что эти насмешники - отцы скорее рабов, а не свободных, если сравнивать их детей с твоим сыном. Теперь ты, омрачаемый скорбию, не можешь вникнуть в это; когда же немного успокоишься и сын твой окажет великую добродетель, ты уже не будешь нуждаться в наших словах, но сам станешь другим говорить это и еще больше этого. Предсказываю тебе это не без основания, но по опыту. У меня был друг, имевший отца неверующаго, богатаго, уважаемаго и во всех отношениях знаменитаго. Этот отец сперва действовал чрез начальников, и грозил узами и, отняв у сына все, оставил его на чужой земле и без необходимой пищи, чтобы таким образом заставить его - возвратиться к мирской жизни; но когда увидел, что сын ничему этому не уступает, то, побежденный, запел иную песню; и теперь почитает и уважает сына более, чем (своего) отца, и хотя имеет много и других детей почтенных, но говорит о них, что они негодны даже и в слуги тому, и сам чрез того сына сделался гораздо знаменитее. Это мы увидим и на твоем сыне; и что я не лгу, ты хорошо узнаешь на самом деле. Поэтому я смолкну наконец, и только попрошу тебя, подожди один год или еще меньше времени, - для нашей добродетели не нужно много дней, потому что она возращается божественною благодатию, - и ты увидишь, что все сказанное исполнятся на самом деле, и не только похвалишь то, что уже сделано, но, если пожелаешь хотя немного возвыситься, скоро и сам сделаешься подражателем ему, имея в сыне учителя добродетели.

  1. Еврип - бурный пролив у о. Еввеи ^

Часть 1

Научим теперь и верующаго отца, что не должно враждовать против тех, которые привлекают сына его к богоугодному. Конечно, можно опасаться, чтобы и это слово наше не оказалось излишним и не вышло противное тому, о чем я говорил прежде. Тогда я сказал, что закон борьбы не принуждает меня вступать против язычника, но что апостол Павел оставил нас свободными от состязания со внешними, повелев судить только внутренних (1 Кор. V, 12). А теперь, как кажется, мы не обязаны и к этим прениям: если и прежде казалось постыдным беседовать об этом с христианином, тем более теперь. Ибо как не стыдно будет верующему нуждаться в увещании касательно того, в чем и неверующий ничего не может сказать против нас? Что же? Ужели мы поэтому замолчим и ничего не скажем? Нет. Если бы кто-нибудь поручился за будущее и сделал для нас очевидным, что впредь никто не отважится на это, тогда следовало бы и нам успокоиться и предать прошедшее забвению; но так как мы не имеем ни одного достовернаго поручителя в этом, то необходимо и словесное увещание. Если оно найдет страждущих такою болезнию, то сделает свое; а если никто не впадет в эту немощь, то желаемое нами исполнилось. И врачам, по изготовлении лекарств для больных, следует желать, чтобы больному не было и нужды в них: так и мы молимся, чтобы никому из наших братий не было нужды в этом увещании; если же она случится, - чего да не будет, - то, по пословице, не избежать им второго плавания. - Итак, представим себе и верующаго таким же, каков неверующий, подобным ему во всем, кроме понятия о Боге; пусть он и плачет также, и валяется у всех в ногах, и указывает на свои седины, и на старость, и на одиночество; пусть говорит все то же и, сколько хочет, возбуждает гнев в судьях. Впрочем, с ним суд у нас уже не пред людьми, потому что он слышал все, что у нас мужи, исполненные Духа Божия, любомудрствовали о страшном и ужасном судилище по отшествии отсюда. И прежде всего прочаго ему должно напомнить о том дне, об огне текущем рекою, о пламени никогда не угасающем, о померкающих лучах (солнца), о скрывающейся луне, о ниспадающих звездах, о свивающихся небесах, о колеблющихся силах (небесных), о потрясаемой со всех сторон и мятущейся земле, о страшном и непрерывном звуке труб, об ангелах, проходящих по вселенной, о тысячах предстоящих, о тмах служащих, о грядущих с самим Судиею воинствах, о сияющем пред Ним знамении, о поставляемом престоле, о раскрываемых книгах, о неприступной славе, о страшном и ужасном гласе Судии, одних посылающаго в огонь, уготованный диаволу и ангелам его, а для других затворяющаго двери и после их великаго подвига девства; одним из слуг Своих повелевающаго связать плевелы и ввергнуть в пещь, а другим - сковать некоторым ноги и связать руки, отвести их во тьму кромешнюю и предать мучительному скрежету зубов; предающаго тягчайшему и жесточайшему наказанию - одного за безстыдные только взгляды, другого за неуместный смех, иного за то, что без изследования осудил ближняго, а другого и за то, что злословил (ближняго); а что и за это положено наказание, можно слышать от самого Судии, имеющаго совершить наказание, в Его словах и угрозах. К этому Судии необходимо всем нам отойти отсюда и увидеть тот день, в который будет открыто и обнаружено все, т.е., не только дела и слова, но и самыя помышления.

2. Тогда мы дадим страшный ответ и в том, что теперь кажется маловажным; ибо Судия с одинаковою строгостию требует от нас (попечения о) спасении нашем и наших ближних. Посему Павел везде убеждает, чтобы кийждо искал не своего си, но еже ближняго (1 Кор. X, 24); посему он и Коринфян сильно порицает за то, что они не попеклись и не позаботились о впадшем в прелюбодеяние, но оставили без внимания опасную рану его (1 Кор. V, 1, 2); и в послании к Галатам говорит: братие! аще и впадет человек в некое прегрешение, вы, духовнии, исправляйте таковаго (Гал. VI, 1). А еще прежде их он убеждает к тому же самому и Фессалоникийцев, говоря: сего ради, утешайте друг друга, якоже и творите (1 Сол. V, 11); и еще: вразумляйте безчинныя, утешайте малодушныя, заступайте немощныя (1 Сол. V, 14). Дабы кто-нибудь не сказал: "что мне заботиться еще о других? - погибающий пусть погибает, а спасающийся пусть спасается; это нисколько меня не касается; мне повелено смотреть за собою", - дабы кто-нибудь не сказал этого, Павел, желая истребить такую зверскую и безчеловечную мысль, противопоставил ей такие законы, повелевая оставлять без внимания многое из своего, чтобы устраивать дела ближних, и требует во всем такой строгости жизни. Так и в послании к Римлянам он заповедует иметь великое попечение об этом долге, поставляя сильных как бы отцами для немощных и убеждая заботиться об их спасении (Римл. XV, 1). Но здесь он говорит это в виде увещания и совета, а в другом месте потрясает души слушающих с великою силою, когда говорит, что нерадящие о спасении братий грешат против самого Христа и разрушают здание Божие (1 Кор. VIII, 12). И это говорит он не от себя, но по наставлению Учителя. Ибо и Единородный (Сын) Божий, желая внушить, как обязателен этот долг, и что не желающих исполнять его ожидают великия бедствия, сказал: иже аще соблазнит единаго малых сил, уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей (Матф. XVIII, 6). И принесший талант подвергается наказанию не за то, что он пренебрег чем-нибудь собственным, но за то, что нерадел о спасении ближних. Таким образом, хотя бы у нас все было хорошо устроено в нашей жизни, нет нам никакой пользы, потому что и того греха довольно, чтобы ввергнуть нас в геенскую пучину. Если и тех, которые не хотели помогать ближнему в телесных нуждах, не спасет никакое объяснение, так что, хотя бы они и подвиг девства совершили, будут всетаки извержены из брачнаго чертога; то опустивший гораздо важнейшее (потому что попечение о душе гораздо важнее) - не потерпит ли по справедливости все бедствия? Бог создал человека не для того, чтобы он приносил пользу только себе самому, но - и многим другим. Посему и Павел называет верующих светилами (Филип. II, 15), выражая, что они должны быть полезны и другим, ибо светило не было бы и светилом, доколе освещало бы только себя. Поэтому он нерадящих о ближних называет худшими даже язычников в следующих словах: аще же кто о своих, паче же о присных, не промышляет, веры отверглся есть, и невернаго горший есть (1 Тим. V, 8). Что же он хочет здесь означить словом: промышляет? Доставление ли необходимаго? Я думаю, что он разумеет попечение о душе: если же ты не согласишься, то тогда мое мнение будет еще более твердым. Ибо если он говорит это о теле, предает такому наказанию и называет худшим язычников не подающаго этой ежедневной пищи; то где будет место тому, кто небрежет о важнейшем о необходимейшем?

3. Разсудим же теперь о важности нашего греха и, восходя мало-по-малу, покажем, что нерадение о детях больше всех грехов и доходит до самаго верха нечестия. Так, первая степень порочности, нечестия и жестокости - есть небрежение о друзьях. Впрочем, сведем слово еще ниже; не знаю, как это я едва не забыл, что прежний закон, данный иудеям, не позволяет пренебрегать и скотами врагов - или упавшими, или заблудившимися, но повелевает этих привести, а тех поднять (Исх. XXIII, 4, 5). Итак, первая, снизу идущая, степень порочности и жестокости - оставлять без внимания рабочий и домашний скот врагов, когда он страждет; а вторая за ней высшая - нерадеть о самих врагах; потому что насколько человек превосходнее безсловеснаго, настолько этот грех больше того; третья за этою (степень) - презирать братий, хотя бы они были и незнакомые; четвертая - нерадеть о домашних; пятая - когда небрежем не только об их теле, но и о погибающей душе; шестая, - когда безпечно смотрим на гибель не только домашних, но и детей наших; седьмая - когда не ищем и других, кто бы о них позаботился, восьмая - когда и тем, которые сами собою хотят это делать, препятствуем и запрещаем; девятая - когда не только препятствуем, но и возстаем против них. Таким образом, если наказание постигнет первую, вторую и третью степень этой порочности, то какой огонь будет следовать превзошедшей все прочия, вашей, именно девятой степени? Даже можно безошибочно назвать ее не только девятою, или десятою, но и одиннадцатою. Почему? Потому, что этот грех не только по существу своему гораздо важнее прежде исчисленных, но и по времени более тяжел. Что же значит это по времени? То, что если мы теперь будем совершать грехи одинаковые с подзаконными, то подвергнемся не одинаковым наказаниям, но гораздо тягчайшим, насколько больший мы получили дар, совершеннейшее приняли учение и большею почтены честию. Итак, если этот грех так тяжек и по существу и по времени, подумай, какое пламя низведет он наголову дерзающих совершить его? И что я так разсуждаю не без основания, докажу это действительным событием, дабы вы знали, что, хотя бы у нас все наше было благоустроено, мы подвергнемся крайнему наказанию, если нерадим о спасении детей. Разскажу вам не своими словами, но содержащимися в божественном Писании. Был у иудеев один священник, человек скромный и кроткий; имя ему было Илий. Этот Илий делается отцом двух сыновей. Видя, что они предаются нечестию, он не удерживал их и не останавливал, или вернее - он удерживал и останавливал, но делал это не с надлежащим усердием. А проступки этих сыновей состояли в любодеяния и чревоугодии. Они, говорится (в Писании), ели священныя мяса прежде их освящения и прежде возношения жертвы Богу (1 Цар. II, 15,16). Слыша об этом, отец не наказывал их, а пытался словом и убеждением отклонить их от этого нечестия, и постоянно говорил им такия слова: ни, чада, ни, не творите тако: яко не благ слух, егоже аз слышу о вас, еже не работати людям Богу. Аще согрешая согрешит муж мужеви, помолятся о нем ко Господу: аще же Господеви согрешит, кто помолится о нем (II, 24, 25)? Очень сильныя и поразительныя слова, достаточныя для вразумления того, у кого есть ум! Он выставлял на видь грех, показывал его ужас, объявлял и угрожающее за него тяжкое и страшное осуждение; однако же, так как не все сделал, что следовало, то и сам погиб вместе с ними. Следовало бы и усилить угрозы, и прогнать их с глаз своих, и наказать бичами, и быть гораздо более строгим и суровым. А так как он ничего этого не сделал, то разгневал Бога и против себя и против них, и, оказав неуместное снисхождение к своим детям, вместе с детьми погубил и свое спасение. Послушай, что Бог говорит ему, или вернее - уже не ему, потому что его Он признал уже недостойным ответа; но, как тяжко провинившемуся рабу, дает ему знать об угрожающих ему бедствиях чрез другого. Таков был тогда гнев Божий! Послушай же, что говорит (Бог) об учителе его ученику; потому что лучше хотел говорить о его бедствиях и ученику, и другому пророку, и всем, нежели ему, - так окончательно отвратился от него! Что же Он говорит Самуилу? (Илий) ведяше, яко злословиста Бога сынове его, и не наказа их (1 Цар. III, 13); не то, чтобы не вразумлял: он и вразумлял, но Бог говорит, что это еще не вразумление, и отверг его, потому что оно было без силы и настойчивости. Так, если и мы, хотя печемся о детях, но не столько, сколько нужно, то и наше попечение не есть попечение, как и Илиево вразумление. Сказав о преступлении, (Господь) с великим гневом налагает и наказание: кляхся, говорит Он, дому Илиину, яко не очистится неправда дому Илиина в кадилах и жертвах до века (1 Цар. III, 14). Видишь, какое сильное негодование и наказание без надежды на пощаду? Неизбежно, говорит, должно ему погибнуть, и не только ему и сыновьям его, но вместе с ним и всему дому, и не будет никакого врачевства, которое бы исцелило эту рану. Между тем Бог ни за что другое, кроме безпечности о детях, не мог тогда винить этого старца дивнаго во всем другом, котораго все любомудрие можно видеть не только из других, но и из самых обстоятельств угрожавшаго ему несчастия. Так, во-первых, когда он услышал обо всем этом и увидел себя на пути к крайнему наказанию, то не стал роптать и негодовать, не сказал ничего такого, что обыкновенно говорят люди: "разве я властен в чужой воле? - за свои грехи я должен нести наказание, а дети сами в возрасте, сами только и должны бы быть наказаны". Ничего такого он и не сказал и не подумал, но, как благонамеренный раб, только то и знающий, чтобы благодушно переносить все от господина, хотя бы и неприятное, произнес такия, преисполненныя любомудрия, слова: Господь сам, еже благо пред Ним, да сотворит (1 Цар. III, 18). И не отсюда только, но и из другого случая можно увидеть доблесть его. Когда во время постигшей иудеев войны, некто пришел и разсказал о несчастиях на этой войне, и о том, как дети его постыдно и бедственно пали в сражении, он выслушал это спокойно; когда же тот к (вести об) этом поражении присовокупил (весть) о взятии врагами кивота, тогда помрачившийся от скорби старец паде с престола взнак близ дверий, и сокрушися хребет его, яко стар бе и тяжек, и знаменит, и той суди Израиля двадесять лет (1 Цар. IV, 18). Если же священника, - престарелаго, знаменитаго, двадцать лет безукоризненно начальствовавшаго над еврейским народом, - жившаго во времена, не требовавшия великой строгости, ни одно из этих обстоятельств не могло извинить, но он погиб ужасно и бедственно за то, что не заботился о детях с полным вниманием, и грех этой слабости, как сильная и великая волна, перевысил все прочее и закрыл все добрыя дела его; то какое осуждение постигнет нас, которые живем во времена, требующия гораздо большаго любомудрия, но не имеем и его добродетели, и не только сами не имеем попечения о детях, но и против желающих делать это строим козни и возстаем, и относимся к детям своим хуже всякаго варвара? Ибо жестокость варваров доводит только до рабства, до опустошения и пленения отечества, и вообще до бедствий телесных; а вы порабощаете самую душу, и связав ее как какую-нибудь пленницу, передаете таким образом лукавым и свирепым демонам и их страстям. Именно это, а не другое что делаете вы, когда и сами не внушаете (детям) ничего духовнаго, и другим делать это не позволяете. Пусть никто не говорит мне, что многие, больше Илия нерадевшие о своих детях, не потерпели ничего такого, что Илий: нет, многократно терпели, и многие, и более того тяжкое, и за такой же грех. Ибо откуда преждевременныя смерти? Откуда тяжкия и продолжительныя болезни, и у нас, и у наших детей? Откуда потери, откуда несчастия, откуда огорчения, откуда безчисленное множество зол? Не от небрежения ли о порочных детях? Что это не вымысел, достаточно могут свидетельствовать и бедствия этого старца, но я скажу вам еще слово об этом одного из наших мудрецов. Он, разсуждая о детях, говорит так: не веселися о сынех нечестивых; аще несть страха Господня с ними, не веруй животу их (Сир. XVI, 1, 2); ты зарыдаешь плачем преждевременным, и неожиданно узнаешь о их погибели. Итак многие, как я сказал, потерпели много подобнаго, если же некоторые и избегли, то не до конца избегнут, но - на зло своей голове, потому что понесут жесточайшее наказание по отшествии отсюда. Почему же, скажут, не здесь все наказываются? Потому что Бог назначил день, в который будет Он судить вселенную, но этот день еще не пришел. С другой стороны, если бы было так, то весь род наш давно бы уже прекратился и исчез. Но, чтобы и этого не случилось, и от замедления суда многие не сделались безпечнее, Бог, избирая некоторых виновных во грехах и наказывая здесь, чрез них и прочим показывает меру угрожающих им наказаний, чтобы они знали, что, если они здесь и не потерпят наказания, то, без сомнения, понесут более тяжкое по отшествии туда. Не будем же безчувственными от того, что Бог теперь не посылает пророка и не предвозвещает наказания, как было с Илием, потому что теперь не время пророков, впрочем, Он посылает их и теперь. Откуда это известно нам? Имут, говорит (Господь), Моисея и пророки (Лук. XVI, 29). Сказанное древним сказано также и нам; и Бог говорит не одному Илию, но, через него и его страдания, всем, подобно ему согрешающим. Бог нелицеприятен, и если Он так истребил со всем домом менее виновнаго, то не оставит без наказания совершивших более тяжкия прегрешения.

4. Нельзя сказать и того, будто у Него немного попечения об этом деле: нет, он имеет великое промышление о воспитании детей. Для того Он и вложил такое влечение в природу родителей, чтобы поставить их как бы в неизбежную необходимость заботиться о детях. А впоследствии в своих изречениях Он преподал нам и законы касательно попечения о них, и, учреждая праздники, повелел объяснять детям причину (установления) их. Так, сказав о пасхе, Он присовокупил: и возвестиши сыну твоему в день он, глаголя: сего ради сотворил Бог мне, егда исхождах из Египта (Исх. XIII, 8). Тоже самое делает Он и в законе, потому что, сказав о перворожденных, опять присовокупляет: аще вопросит тя сын твой по сих, глаголя: что сие? речеши ему: яко рукою крепкою изведе нас Господь из Египта, из дому работы. Егда бо ожесточися Фараон отпустити нас, изби (Господь) всякаго первенца от земли египетстей, от первенца человеча до первенца скотия: сего ради аз в жертву приношу Господу всякое разверзающее ложесна мужеск пол (ст. 14, 15). Всем этим он внушает вести детей к богопознанию. И самим детям он заповедует многое относительно их родителей, награждая послушных, а неблагодарных наказывая, и таким образом делая их еще более любезными для родителей. Так, когда кто сделает нас властными над кем-либо, то этою честию он налагает на нас сильнейшее обязательство заботиться о нем; потому что и без всего другого это одно, что вся судьба того человека находится в наших руках, достаточно для нашего предостережения и мы нескоро решились бы покинуть того, кто вверен нам; если же он потом станет еще гневаться и негодовать более самих обижаемых и являться строгим карателем, то этим еще более побудит нас (к исполнению долга). То же сделал и Бог. К этим побуждениям Он прибавил еще третье, состоящее в природной связи, а если хочешь, то-первое. Дабы родители, получив повеление воспитывать детей, не пренебрегали Его повелениями, Он присоединил естественную необходимость. А чтобы эта связь не была ослабляема оскорблениями со стороны детей и не расторглась, Он оградил ее наказаниями и от Себя и от самих родителей, таким образом и детей весьма строго подчиняя (родителям), и в родителях возбуждая любовь (к детям). И не этим только, но и другим еще, четвертым, способом Бог крепко и тесно связал нас с ними. Он не только детей злых в отношении к родителям наказывает, а к добрым благоволит, но точно так же поступает и с родителями, тяжко наказывая нерадящих о детях, а попечительных удостаивая почестей и похвал. Так и того старца (Илия), в других отношениях знаменитаго, Он наказал за одно только нерадение (о детях); а патриарха (Авраама) наградил за его попечительность не менее, как и за другия (добродетели). Сказав о многих и великих дарах, которые обещал дать ему, и приводя причину, Он указал на эту его (добродетель): вем бо, говорит, яко заповесть Авраам сыном своим и дому своему по себе: и сохранят пути Господа Бога творити правду и суд (Быт. XVIII, 19). Это сказано мною теперь для того, чтобы мы знали, что Бог не будет снисходительно переносить нерадение о тех, о которых сам Он столько печется. Ибо не возможно, чтобы один и тот же (Бог) и столько делал Сам для спасения (детей), и оставлял без внимания нерадение о них (со стороны родителей). Так, Он не оставит этого без внимания, но будет сильно негодовать и гневаться, как и оказалось на самом деле. Посему и блаженный Павел, настоятельно убеждая, говорить: отцы, воспитывайте чада в наказании и учении Господни (Еф. VI.4). Если мы имеем повеление неусыпно заботиться о душах их, яко слово воздати хотяще (Евр. XIII, 17), тем более - отец, который родил сына, воспитал и постоянно живет с ним. Как не может он прибегать к извинению и оправданию в своих собственных грехах, так точно и в проступках детей. И это также ясно выразил блаженный Павел. Заповедуя, каковыми должны быть принимающие начальство над другими, он, вместе со всеми другими необходимыми для них качествами, требует и попечительности о детях, так что нет нам извинения, когда дети у нас развратны (1 Тим. III, 4, 5). И совершенно справедливо! Потому что, если бы порочность в людях была от природы, то иной имел бы право прибегать к извинению; но так как мы бываем и худы, и хороши по свободной воле, то какое благовидное оправдание может представить допустивший до развращения и порочности (сына) любимаго им больше всего? То ли, что не хотел сделать его честным? Но ни один отец не скажет этого; потому что сама природа настоятельно и непрерывно побуждает его к тому. Или то, что не мог? Но и этого нельзя сказать; потому что многое - и то, что он взял сына (на свое попечение) еще в нежном возрасте, и то, что ему первому и одному только вручена власть над ним, и то, что он постоянно имел его при себе, - делает для него воспитание (сына) легким и очень удобным. Таким образом, развращение детей происходит не от чего другого, как от безумной привязанности (родителей) к житейскому: обращая внимание только на это одно и ничего не желая считать выше этого, они необходимо уже нерадят о детях с их душою. О таких отцах я сказал бы (и никто пусть не приписывает этих слов гневу), что они хуже даже детоубийц. Те отделяют тело от души, а эти то и другую вместе ввергают в огонь гееннский; той смерти подвергнутся неизбежно по естественной необходимости, а этой можно было бы и избежать, если бы не довела до нея безпечность отцов. Притом смерть телесную сможет уничтожить воскресение, как скоро наступит оно, а погибели души ничто уже не вознаградит; за нею следует уже не спасение, а необходимость вечно страдать. Следовательно, мы не несправедливо сказали бы, что такие отцы хуже детоубийц. Не так жестоко изострить меч, взять его в правую руку и вонзить в самое горло сына, как погубить и развратить душу; потому что ничего равнаго ей нет у нас.

Часть 2

5. Что же, скажут, неужели живущему в городе и имеющему дом и жену невозможно спастись? Конечно не один способ спасения, но их много и они разнообразны. Об этом, хотя неопределенно, говорит и Христос, возвещая, что у Отца обители многи суть (Иоан. XIV, 2); а с некоторою определенностию говорит Павел, когда пишет так: ина слава солнцу, и ина слава луне, и ина слава звездам, звезда большинство от звезды разнствует во славе (1 Кор. XV, 41). Смысл слов его такой: одни будут сиять, как солнце, другие, как луна, а иные, как звезды. И на этом различии он не остановился, но между самыми звездами показывает великую разность, - такую, какой естественно быть при таком множестве их: звезда бо, говорит, от звезды разнствует во славе. Представь же, переходя от великаго солнца до последней из всех звезд, сколько можно пройти степеней достоинства. Поэтому не странно ли, что ты, если ведешь сына в царский дворец, то и сам делаешь и терпишь все, и его убеждаешь к тому же, чтобы сделать его близким к царю, и не обращаешь внимания решительно ни на что, ни на издержки, ни на опасность, ни на самую смерть; а когда предлагается нам подумать о воинстве небесном, то не скорбишь, если (сын твой) получит там последнее место и станет ниже всех? Впрочем, если угодно, посмотрим еще и на то, возможно ли вращающемуся в мире получить и это место. Блаженный Павел изъяснил это кратко, сказав, что имеющие жен могут спастись не иначе, как только, если они будут иметь их так, как не имеющие (1 Кор. VII, 29), и не станут злоупотреблять миром (ст. 31). А мы, если хочешь, распространим речь об этом. Итак, можешь ли ты сказать, что сын твой или во время совещания с тобою слышал, или сам узнал когда-нибудь, что клянущийся, хотя бы клялся неложно, оскорбляет Бога? Также, что злопамятному спастись невозможно? Ибо путие, говорится (в Писании), злопомнящих в смерть (Притч. XII, 28). Или, - что злоречиваго Бог так посрамляет, что даже устраняет его от чтения слова Божия? Также, - что гордаго и дерзкаго Он низвергает с неба и придает гееннскому огню? Или, - что взирающаго (на жену) нецеломудренными очами наказывает, как действительнаго прелюбодея? А столь обыкновеннаго у всех греха - осуждения ближних, навлекающаго на нас тягчайшее наказание, убеждал ли ты когда-нибудь (сына) избегать этого греха и читал ли ему Христовы заповеди об этом? Или и сам ты не знаешь, что есть такия заповеди? Как же сын будет в состоянии исполнять то, заповедей о чем не знает и сам отец, который должен бы научить его? И, о, если бы было только это зло, что вы не советуете детям ничего полезнаго; оно не было бы так велико! Но теперь вы увлекаете их еще к противному. В самом деле, когда отцы убеждают детей заниматься науками, то в их разговоре с детьми не слышно ничего другого, кроме таких слов: "такой-то человек низкий и из низкаго состояния, усовершившись в красноречии, получил весьма высокую должность, приобрел большое богатство, взял богатую жену, построил великолепный дом, стал для всех страшен и знаменит". Другой говорит: "такой-то, изучив италийский язык, блистает при дворе и всем там распоряжается". Иной опять указывает на другого, и все - на прославившихся на земле: а о небесном никто ни разу не вспоминает; если же иной попытается напомнить, то он прогоняется, как человек, который все разстроивает.

6. Итак вы, когда напеваете это детям с самаго начала, учите их не другому чему, как основанию всех пороков, вселяя в них две самыя сильныя страсти, то есть, корыстолюбие, и еще более порочную страсть - суетное тщеславие. Каждая из них и порознь может низвратить все; а когда оне обе вместе вторгнутся в нежную душу юноши, то, подобно соединившимся бурным потокам, извращают все доброе и наносят столько терния, столько песку, столько сору, что делают душу безплодною и неспособною ни к чему доброму. Это могут засвидетельствовать нам изречения и внешних писателей: так из этих страстей одну, не соединенную с другою, но саму по себе один назвал верхом, а другой главою зол. Если же одно (корыстолюбие) в отдельности есть верх и глава (зол) то, когда оно соединится с другим гораздо жесточайшим и сильнейшим, т.е. с безумным тщеславием, и вместе с ним вторгается в душу юноши, укоренится в ней и овладеет ею; то кто после в состоянии будет истребить эту болезнь, особенно когда и отцы и делают и говорят все, чтобы не ослабить эти злыя растения, но еще укрепить их? Кто так неразумен, что не потеряет надежды на спасение воспитываемаго таким образом сына? Желательно, чтобы душа, воспитанная в противоположном направлении, избегла порочности; когда же наградою за все считаются деньги и для соревнования предлагаются люди порочные, тогда какая надежна на спасение? Пристрастившееся к деньгам неизбежно бывают и завистливы, и склонны к клятвам, и вероломны, и дерзки, и злоречивы, и хищны, и безстыдны, и наглы, и неблагодарны, и исполнены всех зол. Достоверный свидетель этого блаженный Павел, сказавший, что сребролюбие есть корень всякаго зла в жизни (1 Тим. VI, 10), и прежде него то же изъяснил Христос, возвещая, что порабощенный этой страсти не может служить Богу (Матф. VI, 24). Итак, если юноша будет увлечен в это рабство с самаго начала, то когда он будет в состоянии сделаться свободным, как может избавиться от потопления, если все толкают его, все погружают и усиленно подвергают необходимости потонуть? Если бы без всякаго препятствия, если бы при помощи многих, подающих ему руку, он мог подняться, осмотреться и смыть с себя пену порочности, не было ли бы это вожделенно? Не надлежало ли бы хвалить его и тысячекратно украшать венцом и тогда, если бы он, долговременно слушая божественныя песнопения, был в состоянии изгнать из себя вторгшиеся недуги? Привычка сильна, способна одолевать и увлекать душу, особенно когда ей содействует удовольствие, а та (добродетель), к которой мы стремимся и стараемся достигнуть, требует от нас много трудов. Поэтому и Бог, когда надлежало потомкам евреев оставить старую привычку к злу, т.е. египетскую, взяв их одних в пустыню и удалив от развратителей сколько можно далее, исправлял души их в пустыне, как бы в каком монастыре, употребляя все способы врачевания, и более тяжелые и более приятные, и не опуская совершенно ничего, что только могло послужить к их исцелению. Однако, и при этом они не избегли порочности, но, получая манну, требовали луку и чесноку и всякой мерзости египетской. Такое зло - привычка. Так иудеи, пользовавшиеся таким попечением Божиим, имевшие такого превосходнаго и доблестнаго вождя, вразумляемые и страхом, и угрозами, и благодеяниями, и наказаниями, и всяким образом, и видевшие столько чудес, не сделались лучшими: как же, думаешь ты, сын твой в состоянии будет избегнуть сетей диавола, будучи молод, вращаясь среди Египта, или лучше среди диавольскаго воинства, не слыша ни от кого ни одного полезнаго совета и видя, что все, а больше всех родители и воспитатели, ведут его к противному? Как? При помощи ли твоих увещаний? Но ты внушаешь ему противное и, не позволяя ему вспомнить о любомудрии даже во сне, напротив постоянно занимая его настоящею жизнию и относящимся к ней, еще более содействуешь его потоплению. Или сам собою? Нет, юноша сам по себе недостаточно силен к подвигам добродетели, а если бы и произвел что-либо доблестное, то оно скоро, прежде нежели возрастет, заглохнет от наводнения слов твоих. Как тело не может прожить даже малое время, если питается не здоровою, но вредною пищею; так и душа, получая такия внушения, не может никогда помыслить о чем либо доблестном и великом; но, подвергаясь такому разстройству и разслаблению, постоянно объемлясь порочностью как бы какою заразою, она наконец неизбежно низвергнется в геенну и там погибнет.

7. Если же скажешь, что это не так, но что и живущему в мире можно совершать все добродетели, если не шутя, а обдуманно и действительно будешь говорить это, то не поленись объяснить нам это новое и странное учение, потому что и мне не хотелось бы утруждаться напрасно и подвергать себя таким лишениям. Впрочем, я не могу принять такого учения, и вы сами виной тому, потому что и словами и делами своими противоречите этому мнению и учите противному; вы, как будто нарочито стараясь погубить детей, позволяете им делать все то, делая что невозможно спастись. Взгляни несколько повыше. Горе, сказано (в Писании), смеющимся (Лук, VI, 25); а вы подаете детям множество поводов к смеху. Горе богатым (ст. 24); а вы предпринимаете все меры, чтобы они разбогатели. Горе, егда добре рекут вам вси человецы (ст. 26); а вы часто тратите целыя имущества для людской славы. Еще: поносящий брата своего повинен есть геенне (Матф. V, 22); а вы считаете слабыми и трусливыми тех, кто молчаливо переносит обиды от других. Христос повелевает воздерживаться от ссоры и тяжбы, а вы постоянно занимаете детей этими злыми делами. Он повелел во многих случаях вырывать око, если оно причиняет вред (ст. 29); а вы с теми особенно и вступаете в дружбу, кто может дать денег, хотя бы учил крайнему разврату. Он не позволил отвергать жену, кроме одной только вины - прелюбодеяния (ст. 32); а вы, когда можно получить деньги, позволяете пренебрегать и этою заповедью. Клятву Он запретил совершенно (ст. 34), а вы даже смеетесь, когда видите, что это соблюдается. Любяй душу свою, говорит (Господь), погубит ю (Иоан. XII, 25), а вы всячески вовлекаете их в эту любовь. Аще не отпущаете, говорит Он, человеком согрешения их, ни Отец ваш небесный отпустит вам (Матф. VI, 15); а вы даже укоряете детей, когда они не хотят мстить обидевшим и стараетесь скорее доставить им возможность сделать это. Христос сказал, что любящие славу, постятся ли, молятся ли, подают ли милостыню, все это делают без пользы (Матф. VI, 1); а вы всячески стараетесь, чтобы ваши дети достигли ея. Но для чего перечислять все, если уже и сказанные пороки, не только все вместе, но и каждый сам по себе, достаточны для приготовления тысячи геенн? А вы, собрав их все вместе и возложив (на детей) эту невыносимую тяжесть грехов, с нею ведете их в огненную реку; как же они могут спастись, принося столько пищи для огня? И не только то ужасно, что вы внушаете (детям) противное заповедям Христовым, но и то еще, что прикрываете порочность благозвучными наименованиями, называя постоянное пребывание на конских ристалищах и в театрах светскостию, обладание богатством свободою, славолюбие великодушием, дерзость откровенностию, расточительность человеколюбием, несправедливость мужеством. Потом, как будто мало этого обмана, вы и добродетели называете противоположными наименованиями, скромность неучтивостию, кротость трусостию, справедливость слабостию, смирение раболепством, незлобие безсилием, как будто опасаясь, чтобы дети, услышав от других истинное название этих (добродетелей и пороков), не удалились от заразы. Ибо название пороков прямыми и подлинными их наименованиями не мало способствует к отвращению от них: оно может так сильно поражать грешников, что часто многие, отличающиеся безчестнейшими делами, не переносят равнодушно, когда их называют тем, что они есть на самом деле, но приходят в сильный гнев и зверское раздражение, как будто терпят что-нибудь ужасное. Так, если бы кто безчестную женщину и развратнаго юношу назвал по этому постыднейшему пороку, тот сделался бы непримиримым врагом (их), как будто нанесший величайшую обиду. И не только эти люди, но сребролюбец, и пьяница, и гордец, и вообще все, преданные тяжким порокам, как всякий знает, поражаются и оскорбляются не столько самым делом и мнением людским, сколько названием по своим делам. Я знаю много и таких, которые этим способом были образумлены, и от резких слов сделались более скромными. А вы отняли (у детей) и это врачество и, что еще тяжелее, преподаете им недоброе внушение не только словами, но и делами: строите великолепные дома, покупаете дорогия поместья, окружаете их и прочим блеском, и всем этим, как бы каким густым облаком, омрачаете их душу. Чем же я могу убедиться, что им возможно спастись, когда вижу, что их склоняют к таким делам, за которыя Христос возвестил неизбежную погибель, когда вижу, что вы о душе их, как бы о чем-то ненужном, небрежете, а о том, что действительно излишне, заботитесь, как о необходимом и важнейшем? Чтобы был у сына слуга, чтобы был конь, чтобы была самая лучшая одежда, вы делаете все; а чтобы он сам был хорош, об этом и подумать никогда не хотите; но простирая до такой степени заботливость о деревах и камнях, душу не удостаиваете и малейшей части такого попечения. Чтобы на доме стояла дивная статуя и кровля была золотая, вы все готовы потерпеть, а чтобы драгоценнейшая всякаго изваяния - душа была золотая, об этом и помыслить не хотите.

8. Но я еще не сказал о вершине зол, не раскрыл главнаго нечестия, и хотя много раз приступал к этому со стыдом, но много раз стыдом же и удерживался. Что же это такое? Надобно же наконец и об этом сказать. Было бы большою робостию, если бы желающие истребить какое-нибудь зло не смели и слово сказать о нем, как будто молчание само собою исцелит болезнь. Не станем же молчать, хотя бы тысячу раз пришлось нам стыдиться и краснеть. И врач, когда хочет очистить гнилость, не откажется взять в руки нож и вложить пальцы в самую глубину раны: так и мы не откажемся говорить об этом, тем более, чем гнуснее эта гниль. Какое же это зло? Какая-то новая и беззаконная страсть вторглась в нашу жизнь; постигла (нас) болезнь тяжкая и неисцельная, поразила язва, жесточайшая из всех язв; измышлено какое-то новое и нетерпимое беззаконие, потому что нарушаются не только писанные, но даже и естественные законы. Для распутства уже мало любодеяния; и как в болезнях последующее сильнейшее страдание заглушает ощущение предшествовавшей боли, так и чрезмерность этой язвы делает то, что уже не кажется нетерпимым и нетерпимое - разврат с женщиною. Хотят, кажется, иметь возможность избегать этих сетей, и женскому полу предстоит уже опасность сделаться излишним, так как его во всем заменяют отроки. И не только это ужасно, но и то, что такая мерзость совершается с полною безопасностию и беззаконие стало законом. Никто уже не опасается и не страшится; никто не стыдится и не краснеет; но еще хвалятся этим позором, и целомудренные кажутся безумными, а обличающие - нездравомыслящими; если они слабы, то подвергаются побоям, а если сильны, то терпят насмешки, поругания и безчисленныя издевательства. Не помогают ни суды, ни законы, ни воспитатели, ни отцы, ни приставники, ни учители: одних успели развратить деньгами, другие имеют в виду только то, чтобы им было жалованье; а из тех, которые добросовестнее и заботятся о спасения вверенных им, одни легко поддаются укрывательству и обманам, а другие боятся силы развратников. Легче спастись заподозренному в тирании, нежели избежать рук этих нечестивцев тому, кто попытался бы удалять от них (детей); так среди городов, как бы в великой пустыне, мужие на мужех студ содевают (Римл. I, 27). Если же некоторые избежали этих сетей, то нелегко им избегнуть худой славы от таких развратников; во-первых потому, что их весьма немного, отчего они легко затмеваются множеством порочных; во-вторых потому, что сами окаянные и злые демоны, не имея возможности иначе мстить презирающим их, стараются вредить им этим способом; не имея сил нанести смертельную рану и поразить самую душу, они стараются, по крайней мере, повредить их внешнему украшению и лишить всякой доброй славы. Посему многие, слышал я, удивляются, как и теперь не ниспал еще другой огненный дождь, как еще не подвергся участи Содома наш город, достойный наказания тем более тяжкаго, что не вразумился и бедствиями Содома. Не смотря на то, что та страна уже две тысячи лет видом своим сильнее, чем голосом, взывает к (людям) всей вселенной, чтобы не дерзали на такую гнусность, они не только не воздерживаются от этого греха, но стали еще безстыднее, как будто состязуясь с Богом и стараясь показать своими делами, что они тем более будут предаваться этим порокам, чем более Он будет угрожать им. Почему же не произошло ничего такого: грехи содомские совершаются, а содомских наказаний нет? Потому, что их ожидает другой огонь, более жестокий, и наказание безконечное. Так и жившие после потопа дерзали совершать дела гораздо более нечестивыя, нежели погибшие от потопа, однако с того времени не было такого наводнения. И здесь опять та же самая причина; иначе почему жившие в первыя времена, когда и судов не было, и страх пред начальниками не тяготел, не было ни угрожающаго закона, ни вразумляющаго сонма пророков, ни ожидания геенны, ни надежды царствия, ни другого любомудрия, ни чудес, способных оживить даже камни, - почему люди, не имевшие ничего этого, понесли за свои грехи такое наказание, а получившие все это и живущие под таким страхом судов божеских и человеческих, доныне еще не потерпели одинаково с теми, тогда как они достойны более тяжкаго наказания? Не ясно ли и для младенца, что они сберегаются для строжайшаго осуждения? Если мы так гневаемся и негодуем, то как допустит безнаказанно совершать такия дела Бог, Который более всего печется о человеческом роде и крайне отвращается и ненавидит порочность? Этого быть не может, нет! Он непременно наложит на них крепкую руку, нанесет нестерпимый удар и подвергнет мучениям столь жестоким, что бедствия, постигшия Содом, в сравнении с ними покажутся игрушкою. Подлинно, каких варваров, какую породу зверей не превзошли эти люди своею безстыдною похотию? Бывает у некоторых безсловесных вожделение сильное и похоть неудержимая, не отличающаяся от бешенства, но и они не знают этой страсти, а удерживаются в пределах природы, и, сколько бы ни раздражались, не нарушают законов природы. А эти, одаренные разумом, сподобившиеся божественнаго учения, преподающие другим, что должно делать и чего не должно, и слышавшие Писания, нисшедшия с неба, не с такою наглостью совокупляются с блудницами, как с отроками. Они с таким неистовством покушаются на все, что будто они не люди, и как будто нет Промысла Божия, бодрствующаго и судящаго дела, но как будто бы все покрыла тьма, и никто не видит и не слышит этого. А отцы растлеваемых отроков переносят это молча, не зарываются в землю вместе с детьми и не придумывают какого-либо средства против зла. Между тем, если бы надобно было от этого недуга отправить детей на чужбину, на море, на острова, на необитаемую землю, на самый отдаленный от нас край вселенной, не надлежало ли бы сделать и потерпеть все, чтобы не было таких мерзостей? Когда какое-либо селение подвергается болезни и заразе, то не уводим ли мы оттуда детей, хотя бы там предстояло им много выгод, хотя бы сами они были совершенно здоровы? А теперь, когда все объяла такая зараза, мы не только сами влечем их к этим пропастям, но и тех, которые хотят избавить их, отгоняем, как губителей. Какого же гнева, каких громов не достойно это, когда язык их мы стараемся очистить помощию внешняго образования, а душу, лежащую в самой мерзости разврата и постоянно растлеваемую, не только оставляем без внимания, но и препятствуем, когда она хочет возстать? Ужели же осмелится кто-нибудь еще сказать, что живущим в таких пороках можно спастись? Каким образом? Иные, конечно, избежали неистовства развратником (впрочем таких немного); но и они не избегают тех жестоких и всегубительных страстей - корыстолюбия и честолюбия, а большая часть заражена и этими самыми страстями и, в гораздо большей еще степени, сладострастием. Далее, когда мы хотим ознакомить детей с науками, то не только устраняем препятствия к учению, но и доставляем им все, содействующее ему, - приставляем к ним воспитателей и учителей, издерживаем деньги, освобождаем их от других занятий, и чаще, чем приставники на олимпийских играх, твердим им о бедности от неученья и богатстве от ученья, - делаем и говорим все, и сами и чрез других, чтобы довести их до окончания предпринятаго занятия, и при всем том часто не успеваем. А скромность нравов и строгость доблестной жизни, неужели, по вашему мнению, придут сами собою и притом при столь многих к тому препятствиях? Что может быть хуже этого неразумия - на самое легкое обращать столько внимания и забот, как будто бы иначе и нельзя успеть в этом, а о гораздо более трудном думать, что оно, как бы что-нибудь пустое и ничтожное, сбудется и при нашем сне? Но любомудрие души настолько труднее и тяжелее изучения наук, насколько деятельность труднее разглагольствования и насколько дела труднее слов.

Часть 3

9. А для чего, скажешь, нашим детям нужно это любомудрие и строгий образ жизни? Вот это самое и сгубило все, - что дело столь необходимое и поддерживающее нашу жизнь считается излишним и ненужным. Увидев сына больным по телу, никто не скажет: для чего нужно ему доброе и крепкое здоровье? Напротив, всячески постарается привести его в такое благосостояние, чтобы болезнь более не возвратилась; а когда заболевает душа, то говорят: не нужно им никакого лечения, и после таких слов осмеливаются называть себя отцами. Что же, скажешь, неужели всем нам любомудрствовать, а житейским делам погибнуть? Нет, почтеннейший, не преданность любомудрию, а нелюбомудрие погубило и разстроило все. Кто, скажи мне, разстраивает настоящее положение дел, те ли, которые живут воздержно и скромно, или те, которые выдумывают новые и беззаконные способы наслаждения? Те ли, которые стараются захватить себе все чужое, или те, которые довольствуются своим? Те ли, которые имеют толпы слуг и окружают себя роями льстецов, или те, которые считают для себя достаточным только одного слугу (предполагаю еще не высокое любомудрие, но доступное многим)? Человеколюбивые ли, и кроткие, и не имущие похвалы от народа, или те, которые требуют ея от единоплеменников более всего должнаго, и делают тысячу неприятностей тому, кто не встанет пред ними, не скажет первый приветствия, не поклонится, не выкажет раболепства? Те ли, которые стараются повиноваться, или те, которые стремятся к власти или начальству и для этого готовы сделать и перенести все? Те ли, которые считают себя лучше всех, и поэтому думают, что им можно говорить и делать все, или те, которые ставят себя в числе последних и этим укрощают безумное своеволие страстей? Те ли, которые строят великолепные домы и предлагают роскошныя трапезы, или те, которые не ищут ничего, кроме необходимаго пропитания и жилища? Те ли, которые прирезывают себе тысячи десятин земли, или те, которые не считают для себя нужным приобретение и одного холма? Те ли, которые прилагают проценты к процентам и гоняются путем неправды за всяким прибытком, или те, которые раздирают неправедныя записи и из своей собственности помогают нуждающимся? Те ли, которые признают немощь человеческой природы, или те, которые не хотят и знать этого, но от чрезмерной гордости даже перестали считать себя людьми? Те ли, которые питают блудниц и оскверняют чужие браки, или те, которые воздерживаются и от своей жены? Первые не тоже ли в общественной жизни, что опухоли на теле и бурные ветры на море, своею невоздержностию потопляя тех, которые сами по себе могли бы спастись? А последние, как яркия светила среди глубокаго мрака, не призывают ли бедствующих среди моря к своей безопасности, и, возжегши вдали на высоте светильники любомудрия, не руководят ли таким образом желающих в спокойную пристань? Не от первых ли возмущения и войны, и ссоры, и разрушения городов, и угнетения, и порабощения, и пленения, и убийства, и безчисленныя бедствия в жизни, не только наносимыя людям от людей, но и все (посылаемыя) с неба, как-то: засухи, и наводнения, и землетрясение, и разрушения, и потопления городов, и голода, и язвы, и все прочее, что свыше насылается на нас?

10. Так они извращают общественную жизнь и губят общее благо; они причиняют безчисленныя бедствия и другим, безпокоя ищущих спокойствия, развлекая и возмущая их со всех сторон; для них и суды, и законы, и взыскания, и различные роды наказаний. Как в доме, где много больных, а здоровых мало, можно найти много и лекарств и приходящих врачей; так и во вселенной нет народа, нет города, где бы не было много и законов, много и начальников, много и наказаний; потому что лекарства сами по себе не могут возстановить больного, а нужны еще те, которые бы прилагали их; таковы и есть судии, заставляющие этих больных, волею и неволею, принимать врачевание. Однако и при этом болезнь так усилилась, что превзошла самое искусство врачей и вошла в самих судей; и теперь происходит то же, как если бы кто, страдая горячкою, водянкою и множеством других жесточайших болезней, и не одолевая собственных недугов, стал усиливаться избавлять других, одержимых теми же недугами. Так волны пороков, подобно стремительному потоку, разрушив все преграды, вторглись в души людей. Но что я говорю об извращении общественной жизни? Эта язва, занесенная нечестивцами, угрожает истребить во многих даже самое понятие о Промысле Божием: так она распространяется, возрастает, стремится овладеть всем, перевернула все вверх дном и наконец возстает против самого неба, вооружая языки людей уже не против подобных им рабов, но и против самого Господа Вседержителя. Откуда, скажи мне, так много речей о судьбе? Отчего многие приписывают все происходящее неразумному течению звезд? Почему некоторые предпочитают счастье и случай? Отчего думают, что все делается без причины и без цели? От тех ли, которые живут скромно и воздержно, или от тех, о которых ты говоришь, будто они поддерживают общественную жизнь, а я доказал, что они общая язва вселенной? Очевидно - от последних. Никто не соблазняется тем, что такой-то любомудрствует и презирает настоящее, но тем, что такой-то богатеет, роскошествует, предан корыстолюбию и хищничеству, что он при своей злобе и безчисленных пороках блистает и благоденствует. На это ропщут и жалуются неверующие в Бога, этим многие соблазняются, тогда как по поводу живущих скромно не только не скажут ни одного такого слова, но и стали бы осуждать самих себя, если бы склонялись роптать на Промысл Божий. Если бы все, или даже большая часть людей, захотели так жить, то никто и не подумал бы о подобных речах, и не возникло бы главнейшаго из этих зол - изследования о том, откуда зло. Если бы зло не существовало и не обнаруживалось, то кто стал бы отыскивать причину зла и этим изысканием производить безчисленныя ереси? Так и Маркион, и Манес, и Валентин, и большая часть язычников отсюда получили начало. Но если бы все любомудрствовали, то не было бы такого изыскания; напротив, если не из чего другого, то из этого наилучшаго образа жизни все узнали бы, что мы живем под властию Царя-Бога и что Он распоряжается и управляет нашими делами по Своей премудрости и разуму; это, конечно, совершается и теперь, но не легко усматривается вследствие великой мглы, которая распространилась по всей вселенной, а если бы этого не было, то Промысл Божий открылся бы пред всеми, как в светлый полдень и в ясную погоду. Подлинно, если бы не было ни судов, ни обвинителей и клеветников, ни истязаний и пыток, ни темниц и наказаний, ни отнятия имений и потерь, ни страхов и опасностей, ни вражды и козней, ни злословий и ненависти, ни голода и зараз, ни иного чего из перечисленных бедствий, но все жили бы с надлежащею скромностью, тогда кто из всех живущих усомнился бы в Божием Промысле? Никто. А теперь происходит тоже, как если бы во время бури кормчий делал все с своей стороны и старался бы спасти судно, но его ревностное искусство не было бы замечаемо находящимися на судне вследствие смятения, и страха, и безпокойства от угрожающих бедствий. Так и Бог управляет вселенною и теперь, но многие не видят этого вследствие смятения и неустройства в делах, которое эти люди производят больше всех, так что не только извращают общественную жизнь, но вредят и благочестию; и тот не погрешил бы, кто назвал бы общими врагами этих людей, которые живут во вред спасению других, потопляя своими гнусными учениями и нечистою жизнию плывущих вместе с ними.

11. Ничего такого нельзя видеть в монастырях, но хотя бы (в мире) поднялась буря, (отшельники) одни сидят в пристани в спокойствии и великой безопасности, как бы с неба взирая на кораблекрушения других, потому что они избрали образ жизни достойный неба, и пребывают в нем не хуже ангелов. Как между ангелами нет никакого нестроения, нет того, чтобы одни благоденствовали, а другия терпели крайния бедствия, но все одинаково наслаждаются миром, радостию и славою; так и здесь, никто не жалуется на бедность, никто не превозносится богатством: это - твое, а это - мое, - такое разделение, низвращающее и смущающее все дела, изгнано отсюда, все у них общее - и трапеза, и жилище, и одежда. И что удивительнаго в этом, когда и самая душа у всех одна и та же? Все они благородны одинаковым благородством, рабы одинаковым рабством, свободны одинаковою свободою; одно там у всех богатство - истинное богатство, одна слава - истинная слава, потому что блага их не в названиях, а в делах; одно удовольствие, одно стремление, одна надежда у всех; все у них благоустроено как бы по мере и весу, и нет никакой неправильности, но - порядок, стройность и гармония, самое точное согласие и постоянное соблюдение благодушия. Посему все они и делают и терпят все для того, чтобы им благодушествовать и радоваться. Только там и можно находить это в чистом виде, а в другом месте нигде, не оттого только, что у них презирается настоящее, устранен всякий повод к несогласию и вражде и имеются светлыя надежды на будущее, но и оттого, что случающияся с каждым скорби и радости считаются для всех. И скорбь проходит легче, когда все согласно помогают каждому нести бремя; и для благодушия много поводов имеют те, которые радуются не своему только благополучию, но и чужому не менее, как и своему. Так и у нас - как пошли бы дела, еслибы все мы стали подражать им? Теперь они пропадают и разстроены от тех, которые далеко уклонились от такого образа жизни. А ты, утверждая противное, делаешь то же, как если бы кто хорошо настроенную лиру стал охуждать, как негодную, а испорченную чрезмерным напряжением или ослаблением (струн) назвал годною и для игры и для увеселения зрителей. Но как по отношению к говорящему это мы не стали бы искать другого еще доказательства невежества его в музыке, так и по отношению к утверждающим вышесказанное не нужно другого яснейшаго доказательства их недоброжелательности и ненависти к людям. А что говорят отцы более скромные? Пусть, говорят они, дети прежде займутся науками и, усовершенствовавшись в красноречии, потом уже и переходят к этому любомудрию: тогда никто не будет препятствовать. Но откуда известно, что они непременно достигнуть мужескаго возраста? Многие скончались, подвергшись преждевременной смерти. Впрочем, пусть это будет так; положим, что они достигнут возмужалости возраста: кто поручится за весь предшествующий возраст? Не желая спорить, я скажу, что если бы кто представил надежное в том ручательство, то я не вывел бы (в пустыню) приобревших такое искусство, напротив тогда особенно и посоветовал бы им оставаться (в городе) и не похвалил бы тех, которые стали бы склонять их к бегству, но отнесся бы к ним как врагам общественной жизни, так как, срывая светильники и унося светила из города в пустыню, они лишили бы живущих там величайших благ. Но если никто не будет обещать этого, то какая польза посылать (детей) к учителям, где они научатся прежде красноречия порокам, и, желая приобресть менее важное, потеряют важнейшее - силу души и все доброе настроение. Так что же? Разрушить нам, скажут, училища? Я не говорю этого, но (говорю) о том, как бы нам не разрушить здание добродетели и не заглушить живой души. Когда душа целомудренна, тогда не будет никакой потери от незнания красноречия; а когда она развращена, тогда бывает величайший вред, хотя бы язык был весьма изощрен, и тем больший, чем больше это искусство; ибо порочность в соединении с искусством в слове производит гораздо худшия беды, чем необразованность. А если, скажешь ты, они, удалившись туда, при необразованности языка не будут иметь и добродетели? А если, скажи мне, они оставаясь в городе, при развращении души, не приобретут в школе никакого красноречия? Мне позволительнее будет сказать это, нежели тебе твое. Почему? Потому что, хотя то и другое, как будущее, не известно, но твое более сомнительно. Как и почему? Потому что для надлежащаго занятия красноречием нужна добрая нравственность; а добрая нравственность не нуждается в пособии красноречия. Можно быть целомудренным и без этого знания, но никто никогда не приобретет силы красноречия без добрых нравов, проводя все время в пороках и распутстве. Таким образом, чего ты боишься там, того же должно бояться и здесь, и здесь тем больше, чем чаще неудачи и чем высшему угрожает опасность. Там нужно заниматься только одним, а здесь предстоит овладеть двумя предметами, так как невозможно приобрести одного без другого, - без благонравности изучить красноречие. Но, если хочешь, предположим невозможное возможным: что будет нам добраго от знания красноречия, когда у нас будет поражено самое существенное? И что худого от незнания, когда у нас, исправно самое важное? И это признано не только у нас, которые смеемся над внешнею мудростию и почитаем ее буйством (1 Кор. III, 19), но даже у самих внешних философов. Посему многие (из них) не очень заботились об этом знании, а другие и совсем пренебрегли им и до конца остались неудачными и, посвятив всю свою жизнь нравственной части философии, сделались весьма знаменитыми и славными. Так Анахарсис, Кратис и Диоген нисколько не заботились об этом искусстве; а некоторые говорят тоже и о Сократе, и это может засвидетельствовать нам тот, кто более всех отличался в этом искусстве и точнее других знал дела его. Введя Сократа в судилище для оправдания, в защитительной речи пред судьями, (Платон) представил его говорящим так: "Афиняне, вы услышите от меня всю правду, клянусь Зевсом, а не речи разцвеченныя и разукрашенныя, подобно речам судей, отменными выражениями и словами; нет, вы услышите речь, изложенную просто и прямо, словами, какия случатся; ибо я уверен в справедливости того, что говорю, и никто из вас пусть не ожидает чего-нибудь другого; и с моим возрастом несообразно было бы явиться пред вами подобно юноше, сочиняющему речи" [1]. Этими словами он показал, что не учился красноречию и не пользовался им, не по лености, но потому, что не считал его важным. Итак, красноречие не дело философов, и вообще мужей, - а предмет честолюбия для забавляющихся юношей, как думают и сами философы, не только прочие, а даже и тот, который в этом превзошел всех; и он не допускает своему учителю украшаться этим искусством, считая такое украшение постыдным для философа. Эти примеры справедливо было бы привести для неверующаго, но еще более - для верующаго. Не странно ли, что те, которые гонятся за похвалами толпы и не могут ничем другим отличиться, как только внешнею мудростию, считают ее за ничто, а мы так восхищаемся и увлекаемся ею, что ради нея пренебрегаем самым необходимым?

12. Итак, для неверующаго довольно этих примеров, а для верующаго, кроме этих, необходимо привесть и наши примеры. Какие же? Тех великих и святых мужей, из которых у первых не было грамотности, у последующих - была грамотность, но еще не было искусства красноречия, а у позднейших была и грамотность и искусство красноречия. Первые не знали ни того ни другого, потому что не учились не только красноречию, но и самой грамоте: однако же, в тех самых случаях, в которых особенно необходима, кажется, сила красноречия, они так превзошли самых сильных в нем, что эти оказались хуже неразумных детей. Если сила убеждения заключается в красноречии, и однако философы не убеждают ни одного тирана, а люди некнижные и простые обращают всю вселенную; то, очевидно, торжество мудрости принадлежит простым и некнижным, а не изучившим то и другое искусство. Так, истинная мудрость и истинное образование есть не что иное, как страх Божий. И пусть никто не думает, будто я узаконяю, чтобы дети оставались невеждами; нет, если кто поручится на счет самаго необходимаго, я не стану препятствовать, чтобы у них было в избытке и это искусство. Как тогда, когда колеблются основания и весь дом со всем зданием находится в опасности упасть, было бы крайне безсмысленно и безумно - бежать к красильщикам, а не к строителям; так и тогда, когда стены стоят твердо и крепко, было бы неуместным упрямством препятствовать желающему окрасить их. А что я говорю это от души, разскажу вам теперь то, что я дознал на деле. Один юноша, очень богатый, поселился некогда в нашем городе для изучения латинской и греческой словесности. Этот юноша имел при себе воспитателя, у котораго было одно только дело - образовать его душу. Пришедши к этому воспитателю (он был из числа живущих в горах), я попытался узнать, по какому поводу он, посвятивший себя этой мудрости, вступил в жизнь воспитателя. Он сказал, что ему остается немного времени (провести) в этом занятии, и разсказал нам все предшествовавшее. "У этого юноши, говорил он, отец суров и жесток и предан житейским делам; а мать - благонравная, разсудительная, строгая и стремящаяся только к небу. Отец, как оказавший много заслуг на войнах, хочет устроить сына в своем звании, а мать не хочет этого и не соглашается и даже сильно противится; она молится и желает видеть сына сияющим в монашеской жизни. Но сказать это отцу она не посмела, потому что боялась, как бы он, заметив это, заранее не связал сына житейскими узами и, отвлекши его от того намерения, не облек его в воинскую одежду со всею ея суетностию, и не сделал затем для него невозможною жизнь подвижническую. Посему она придумывает другое средство: призвав меня к себе в дом и сообщив все это, она, взяв правую руку отрока, влагает ее в мои руки. Когда же я спросил, для чего делает это? Она сказала, что нам остается одно средство к спасению сына, если я пожелаю и соглашусь в качестве воспитателя взять отрока и придти сюда; а она убедит отца, что если (сын) изберет и воинскую жизнь, для него, однако, будет полезно изучение красноречия. Если я, говорила она, успею в этом, ты, живя с ним одним на чужбине и не встречая противодействия ни от отца, ни от кого либо из родных, будешь иметь возможность образовать его с полною свободою, и настроить его жить так, как бы в монастыре; согласись же и обещай содействовать мне в этом деле. Забота у меня не о маловажном; я безпокоюсь и опасаюсь за душу моего отрока. Не пренебреги же опасным положением того, кто для меня любезнее всего, но исхить его из сетей, бури и волнения, которыя уже со всех сторон окружают его. Если же ты не хочешь оказать эту милость, то призываю Бога в посредники между нами, и свидетельствую, что я не опустила ничего надлежащаго для спасения души его, и чиста от крови этого отрока; и если случится ему потерпеть что-либо, свойственное человеку молодому, живущему в роскоши и разсеянности, то от тебя и твоих рук взыщет Бог в тот день душу этого отрока. Сказав это и еще многое другое, и заплакав сильно и горько, она убедила меня принять на себя этот труд, и с такими внушениями отпустила". И не тщетно было придуманное ею средство: благородный воспитатель в короткое время так настроил отрока, и такой возбудил в нем огонь ревности (к подвигам), что он вдруг бросил все и убежал в пустыню, и нужна была другая мера, чтобы расположить его от усиленнаго подвижничества к умеренному, потому что была опасность, как бы он, такою ревностию прежде времени обнаружив придуманное дело, не возбудил жестокой войны против матери, и воспитателя и всех монахов. Ведь если бы отец узнал о его бегстве, то не преминул бы употребить все меры к тому, чтобы разогнать святых мужей, не только тех, которые приняли сына его, но и всех прочих. Встретив такого сына и сказав ему это и многое другое, я постарался сохранить в нем и даже еще более усилил расположение к любомудрию, но предложил ему жить в городе и заниматься науками, чтобы таким образом принести величайшую пользу сверстникам и укрыться от отца. А это я считал необходимым не только для тех святых, и для матери, и для воспитателя, но и для самого отрока. Если бы отец удержал его в самом начале, то вероятно потряс бы в нем ростки любомудрия, еще нежные, только что насажденные; но когда пройдет много времени и они хорошо укоренятся, тогда, - я твердо был уверен - что бы ни случилось, отец не в силах будет повредить сыну: так действительно и произошло, и надежда не обманула меня. Когда отец, по прошествии уже долгаго времени, приступил к нему и нападал с великою силою, то не только не поколебал этого здания, но обнаружил в нем большую крепость; и многие из товарищей его получили столько пользы от общения с ним, что сделались его соревнователями. Между тем он, имея постоянно при себе руководителя, подобно статуе тщательно обделываемой рукою художника, с каждым днем более и более усовершал свою душевную красоту. И вот что удивительно: являясь вне дома, он, повидимому, ничем не отличался от других, потому что и в обращении не был груб и суров, и одежды необычной не носил, но и по виду, и по взгляду, и по голосу, и по всему прочему был таков же, как и все. Поэтому и мог он многих из своих собеседников уловлять в свои сети, скрывая внутри себя великое любомудрие. А если бы кто увидел его дома, то подумал бы, что это - один из живущих на горах (отшельников); потому что и дом у него устроен был точно как монастырь, не заключая в себе ничего, кроме необходимаго. Время у него все употреблялось на чтение священных книг; быстро усвояя науки, он внешнему учению уделял малую часть дня, а все остальное время занимался непрестанными молитвами и божественными книгами, и по целому дню оставался без пищи и даже не по одному и не по два только, но и больше. И ночи были у него свидетелями тех же слез и молитв и того же чтения. Все это пересказал нам воспитатель тайно, потому что отрок был недоволен, если узнавал, что какой-нибудь из подвигов его обнаружен; притом он говорил, что отрок и одежду сделал себе из волос, и в ней спал по ночам, нашедши в ней мудрое средство к тому, чтобы скорее вставать от сна. И (все) прочее делалось у него в точности как у монахов, и постоянно прославлял он Бога, даровавшаго ему столь легкия крылья любомудрия. Итак, если бы и теперь кто показал мне такую душу и представил такого воспитателя и обо всем прочем обещал столько же позаботиться, я в тысячу раз больше самих родителей пожелал бы, чтобы дело слагалось так. Улов был бы у нас обильнее, когда бы подобные люди, и своею жизнию, и возрастом, и постоянным обращением уловляли своих сверстников. Но нет никого, кто бы обещал это и сделал; а если нет, то было бы безмерною жестокостью оставить того, кто не может защищать самого себя, но лежит пораженный безчисленными ранами и на других наводит уныние, терзаться среди битвы, вместо того, чтобы вынести его оттуда. Так и военачальника наказали бы, когда бы он способных сражаться выводил из строя, а раненым и лежащим, которые и других приводят в смятение, приказывал постоянно лежать на месте.

  1. Философ Платон в сочинении "Апология Сократа" ^

Часть 4

13. Но так как многие из отцов настоятельно желают видеть каждый своего сына занимающимся красноречием, как бы точно зная, что сын непременно достигнет совершенства в красноречии; то мы не станем спорить об этом и говорить, что он не будет иметь успеха, даже уступим на словах, что он непременно окончит учение и достигнет совершенства. Но пусть будут нам предложены на выбор два дела: или пусть сын, посещая училища, старается изучать науки, или пусть в пустыне (печется) о душе; в чем лучше, скажи мне, успевать? Если бы возможно было в том и другом, то этого и я желаю; но если одно из двух останется недостижимым, то лучше избрать превосходнейшее. Так, скажут на это; но откуда нам известно, что он там останется и устоит, а не падет? Многие уже пали. - А откуда известно, что он не останется и не устоит? Многие уже устояли, и таких больше, чем павших, так что надобно более надеяться из-за этих, нежели бояться из-за тех. А почему ты не боишься того же самаго и по отношению к науке, где, в особенности следовало бы бояться? Между монахами из многих не достигли цели немногие, а в занятиях науками из многих успели немногие. И не поэтому только, а и по многим другим причинам справедливо можно более бояться касательно последняго. Здесь неспособность отрока, и неопытность учителей, и небрежность воспитателей, и недосуг отца, и недостаток средств на издержки и жалованье, и разность нравов, и порочность, и зависть, и ненависть товарищей, и многое другое препятствует дойти до конца. И не только эти, но и по окончании - еще другия большия (беды); потому что, когда он, преодолев все и не потерпев поражения ни от одного из этих препятствий, достигнет до самаго верха образования, опять встречаются другия препоны. Здесь и неприязнь начальника, и зависть сослуживцев, и неблагоприятныя обстоятельства времени, и недостаток друзей, и бедность часто удаляют от цели. Но у монахов не так: им нужно только одно - благородная и добрая ревность; и если это есть, тогда ничто не воспрепятствует достигнуть совершенства в добродетели. Посему не справедливо ли - там, где прекрасныя надежды ясны и близки, отчаяваться и бояться, а там, где ожидается противное, в отдаленности и с многочисленными препятствиями, не отчаяваться, а смело надеяться, не взирая на большую очевидность и многочисленность затруднений? В отношении к наукам смотреть не на случающияся часто неприятности, но на добрыя, редко бывающия, последствия, а в отношении к монахам поступать напротив, и там, где надежд на доброе много, устремлять взор только на печальное, а там, где ожидается противное, обращать внимание только на добрыя последствия? Между тем там, когда даже сойдутся все благоприятныя обстоятельства, часто преждевременная смерть постигает борца у самой цели, и уносит его, после безчисленных подвигов, неувенчанным; а здесь, хотя бы (смерть) случилась среди самых подвигов, он тогда именно и отходит особенно славным и увенчанным. Итак, если ты боишься за будущее, то больше должно бояться в отношении к наукам, где много препятствий к достижению конца; в этом деле ты долгое время остаешься в ожидании, и не смотришь ни на какия встречающияся препятствия, ни на издержки, ни на трудность занятий, ни на сомнительность успеха, но только на конец; а здесь, когда отрок не вступил еще и в преддверие, еще и не коснулся этого прекраснаго любомудрия, ты уже боишься, трепещешь и впадаешь духом в отчаяние! Между тем, сам же ты прежде говорил: "что-же, разве живущему в городе и имеющему дом нельзя спастись?" Так, если можно спастись в городе, имея дом и жену, то гораздо более - без жены и без прочаго. Непозволительно одному и тому же человеку - то быть уверенным, что спасение возможно и для того, кто связан житейскими делами, то бояться и трепетать за того, кто будет свободен от всего, как будто без этого невозможно вести доблестную жизнь. Если и живущий в городе мог бы спастись, как ты говоришь, то гораздо более удалившийся в пустыню. Как же ты боишься невозможности здесь, а не боишься ея там, где больше следовало бы бояться ея?

14. Но скажет кто-нибудь, не одно и то же - погрешит ли мирянин, или навсегда посвятивший себя Богу; так как не с одной высоты падают оба они, то и раны у них не одинаковы. Ты очень заблуждаешься и обманываешься, если думаешь, что иное требуется от мирянина, а другое от монаха; разность между ними в том, что один вступает в брак, а другой нет, во всем же прочем они подлежат одинаковой ответственности. Так, гневающийся на брата своего напрасно, будет ли он мирянин или монах, одинаково оскорбляет Бога, и взирающий на женщину ко еже вожделети ея, будет ли он тем или другим, одинаково будет наказан за это прелюбодеяние (Матф. V, 22, 28). Если же можно прибавить что-нибудь по соображению, то - мирянин менее извинителен в этой страсти; потому что не все равно, тот ли прельстится красотою женщины, кто имеет жену и пользуется этою утехою, или будет уловлен этим грехом тот, кто вовсе не имеет такой помощи (против страсти). Также клянущийся, будет ли он тем или другим, одинаково будет осужден, потому что Христос, когда давал касательно этого повеление и закон, не сделал такого различения и не сказал: если клянущийся будет монах, то клятва его от лукаваго, а если не монах, то нет, а просто и вообще всем сказал: аз же глаголю вам не клятися всяко (Матф. V, 34). И еще сказав: горе смеющимся (Лук. VI, 25), не прибавил: монахам, но вообще всем положил это правило; так Он поступил и во всех прочих, великих и дивных повелениях. Когда напр. Он говорит: блажени нищии духом, плачущии, кротцыи, алчущии и жаждущии правды, милостивии, чистии сердцем, миротворцы, изгнани правды ради, несущие за Него от внешних (неверующих) упомянутыя и неупомянутыя поношения (Матф. V, 3-11), то не приводит названия ни мирянина, ни монаха: такое различение привнесено умом человеческим. Писания же не знают этого, но желают, чтобы все жили жизнию монахов, хотя бы и имели жен. Послушай, что говорит и Павел (а когда говорю о Павле, говорю опять о Христе). Павел же, в послании обращаясь к людям, имеющим жен и воспитывающим детей, требует от них всей строгости жизни, свойственной монахам. Так, устраняя всякую роскошь и в одежде и в пище, он пишет такия слова: жены во украшении лепотном, со стыдением и целомудрием да украшают себе, не в плетениих, ни златом, или бисерми, или ризами многоценными (1 Тим. II, 9); и еще: питающаяся пространно жива умерла (- V, 6); и еще: имеюще пищу и одеяние, сими довольни будем (-VI, 8). Чего еще больше этого можно было бы требовать от монашествующих? А научая других удерживать язык, он опять постановляет строгия правила, такия, которыя исполнить трудно и монахам, потому что устраняет не только срамныя и глупыя речи, но и шутовския, изгоняет из уст верных не только ярость, и гнев, и обиду, но и крик: всяка, говорит, ярость, и гнев, и клич, и хула да возмется от вас, со всякою злобою (Еф. IV, 31). Или мало тебе кажется этого? Подожди и услышишь гораздо больше о том, что Он заповедует всем о незлобии. Солнце, говорит, да не зайдет во гневе вашем (Еф. IV, 26), блюдите, да никтоже зла за зло кому воздаст: но всегда доброе гоните и друг ко другу и ко всем (1 Сол. V, 15); и еще: не побежден бывай от зла, но побеждай благим злое (Римл. XII, 21). Видишь ли доходящую до самой вершины степень любомудрия и долготерпения? Послушай также, что заповедует он о любви - главе добродетелей: поставив ее выше всего и сказав о ея действиях, он объяснил, что от мирян он требует той же любви, какой (требовал) Христос от учеников. Как Спаситель сказал, что самая высшая степень любви состоит в том, чтобы душу свою полагать за друзей своих (Иоан. XV, 13); так и Павел выразил то же самое, сказав: любы не ищет своих си (1 Кор. XIII, 5), и к такой-то любви заповедал стремиться; так что, если бы только это одно было сказано, было бы достаточно для доказательства, что и от мирян требуется то же самое, что от монахов, потому что любовь есть связь и корень многих добродетелей, а Павел излагает ее и по частностям. Чего же можно требовать больше этого любомудрия? Когда он повелевает быть выше и гнева, и ярости, и крика, и любостяжания, и чревоугодия, и роскоши, и тщеславия и прочаго житейскаго и не иметь ничего общаго с землею; когда заповедует умертвить уды (Колос. III, 5), то очевидно требует от нас такой же строгой жизни, какой (требовал) от учеников Христос, и желает, чтобы мы были так же мертвы для грехов, как умершие и погребенные. Посему и говорит: умерый свободися от греха (Римл. VI, 7). А в иных местах он увещавает нас подражать Христу, а не только ученикам Его; так когда убеждает нас к любви, к незлопамятству и кротости, то приводит в пример Христа. Итак, если (Павел) повелевает подражать не монахам только и даже не ученикам, но самому Христу, и не подражающим назначает величайшее наказание, то почему ты называешь их высоту большею? Всем людям должно восходить на одну и ту же высоту; то именно и извратило всю вселенную, что мы думаем, будто только монашествующему нужна большая строгость жизни, а прочим можно жить безпечно. Нет, нет; от всех нас требуется, говорит он, одинаковое любомудрие: это весьма хотел бы я внушить; или - лучше - не я, но Сам тот, кто будет судить нас. Если же ты еще удивляешься и недоумеваешь, то вот мы опять почерпнем для слуха твоего из тех же источников, чтобы тебе совершенно омыться от всякой нечистоты неверия. Я представлю доказательство от наказаний, имеющих быть в тот день (суда). Богач не за то много наказан, что был жестоким монахом, но - если можно сказать нечто в пояснение, - за то, что, будучи мирянином и живя в богатстве и пурпуре, презирал Лазаря в крайней бедности. Впрочем, не скажу ни того ни другого, а только то, что он был жесток и за это терпел тягчайшия муки в огне. И девы за то, что не имели человеколюбия, были отвержены от брачнаго чертога; и, если можно прибавить нечто и от себя, наказание им не только не было усилено за девство их, но, может быть, еще смягчено за это; ибо оне не услыхали: идите во огнь, уготованный диаволу и ангелом его (Матф. XXV, 41), но только: не вем вас (-12). Если же кто скажет, что то и другое одинаково, - противоречить не стану; потому что я стараюсь теперь доказать, что жизнь монахов не делает наказаний более тяжкими, но что и миряне подвергаются тем же самым наказаниям, если грешат одинаково с ними. Так и одетый в нечистую одежду (Матф. XXII, 1-13) и требовавший (с должника) сто динариев (Матф. XVIII, 23-34) потерпели постигшия их беды не за то, что были монахи, но первый погиб за блудодеяние, - а последний за злопамятство. Если кто посмотрит и на других, которые будут тогда наказаны, то увидит, что они подвергаются наказанию только за грехи. Это можно заметить не только в наказаниях, но и в увещаниях. Так, (Господь), говоря: приидите ко Мне, вси труждающиися и обременении, и Аз упокою вы; возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим (Матф. XI, 28-29), говорит это не одним только монашествующим, но всему человеческому роду. И когда он повелевает идти тесным путем (Лук. XIII, 24), то обращает речь не к ним только одним, но ко всем людям; одинаково всем заповедал Он ненавидеть душу свою в мире сем (Иоан. XII, 25) и все прочее тому подобное. Когда же Он говорит не ко всем, и не закон преподает, то Сам же и объясняет нам это. Так, говоря о девстве, Он присовокупил: могий вместити да вместит (Матф. XIX, 12); не сказал: всяк, не преподал этого в качестве заповеди. Так и Павел, который везде является подражающим Учителю, коснувшись этого предмета, сказал: о девах же повеления Господня не имам (1 Кор. VII, 25). Итак впредь думаю, и самый склонный к спорам и безстыдный не будет отвергать, что и мирянину и монаху должно достигать одинаковой высоты, и что оба они, в случае падения, получат одинаковыя кары.

15. Ясно доказав это, изследуем теперь и то, кто легче и скорее может пасть. Впрочем, здесь не нужно нам и изследования. Хотя сохранение целомудрия легко для человека женатого, как пользующагося великою утехою, - в отношении к прочим добродетелям и для него это оказывается не очень (легким), - однако, и здесь мы видим падающими больше женатых, нежели монахов. Не столько выходят из монастырей для вступления в брак, сколько от брачнаго ложа уходят к блудницам. Если же (миряне) так часто падают в том, против чего им легко бороться, то что им делать с прочими страстями, которыми они возмущаются более, нежели монахи? На этих, конечно, сильнее нападает похоть, так как они не имеют общения с женщинами; но прочия страсти могут и не приближаться к ним, тогда как мирян сильно преследуют и поражают в самую голову. Если же монахи и в том, в чем сильнее бывает у них борьба, побеждают легче, нежели люди, не подвергающиеся такой борьбе, то они очевидно гораздо легче последних устоят против прочих страстей, которыми они не возмущаются. Так корыстолюбие и страсть к удовольствиям и власти и всему прочему обыкновенно гораздо легче преодолеваются ими, нежели мирянами. Как на войне и в сражении мы называем более легкою не ту часть борьбы, где мертвые падают часто и один за другим, но ту, где падают редко и немногие: так надобно судить и об этом предмете. Корыстолюбие легче преодолеет не тот, кто вращается среди мира, но тот, кто пребывает в горах; первый легко и побеждается им, а побежденнаго корыстолюбием, надобно причислять к идослужителям (Колос. III, 5). Последний, если имеет деньги, не захочет оставить без пособия и родных своих, но с охотою отдаст им все, между тем как первый не только оставит их без внимания, но и обидит не меньше чужих: а это уже другой род идослужения, тяжелее перваго. И надобно ли исчислять все прочее, что монашествующими легко побеждается, а мирян низлагает с великою силою? Как же ты не боишься и не трепещешь, вводя (сына) в такую жизнь, в которой он скоро может быть побежден пороками? Или тебе кажется делом маловажным служить идолам, быть хуже неверных, отрицаться делами от служения Богу, - чему всему скорее подвергнутся люди привязанные к миру, нежели монахи? Не видишь ли, что тот страх твой - пустой предлог? Если уже надобно бояться, то не за тех, которые избегают волнений и поспешают к пристани, но за тех, которые носятся по волнам среди вихря и бури. Здесь скорее могут быть кораблекрушения, оттого, что и волнений больше, и те, кому предстоит бороться, безпечнее; а там и волн таких нет, и великая тишина, и усердия больше в тех, которые должны бороться. Поэтому мы и привлекаем (других) в пустыню, не для того, чтобы они только облеклись в власяницу, надели на себя вериги и посыпались пеплом, но чтобы, прежде всего другого, избегли пороков и предались добродетели. Что же, скажут, неужели все женатые погибнут? Не это говорю я, но то, что им, если захотят спастись, предстоит больше трудов, по неизбежной необходимости, - потому что несвязанному легче бежать, нежели связанному. Но получит ли он и большую награду и блистательнейшие венцы? Нет; потому что он сам налагает на себя эту необходимость, между тем как можно бы и не налагать. Итак, когда у нас ясно доказано, что мы подлежим ответственности одинаковой с монахами, пойдем и сами по удобнейшему пути и сыновей поведем по нему; а не станем, как враги и неприятели, потоплять их и увлекать в бездны порочности. Если бы это делали другие, было бы не так ужасно; но когда родители, испытавшие все житейское и на самом деле узнавшие, как пусты настоящия удовольствия, доходят до такого безумия, что влекут к ним других, так как им самим возраст уже непозволяет (предаваться им), и, когда им следовало бы укорять самих себя за прежнее, ввергают туда же и других, и притом - находясь уже близ смерти, суда и тамошних истязаний; то какое останется для них оправдание, какое прощение, какая милость? Они будут наказаны не только за свои грехи, но и за влияние на детей, успеют ли они довести их до падения, или нет.

16. Но, может быть, вы хотите видеть детей от детей? Как же это, когда вы сами еще не сделались (истинными) отцами? Не рождение делает таким отцем: с этим согласятся и сами родители, которые, видя детей своих дошедшими до крайней порочности, отвергают и чуждаются их, как бы не своих, и ни природа, ни рождение и ничто другое, тому подобное, не может удержать их от этого. Пусть же они и не считаются отцами тех, которые далеки от любомудрия; но когда родят их таким образом, тогда пусть и ожидают себе внуков, потому что тогда только и смогут они увидеть их. Дети их суть те, иже не от крове, ни от похоти плотския, ни от похоти мужеския, но от Бога родишася (Иоан. I, 13). Эти дети не заставляют отцев безпокоиться ни о деньгах, ни о браке и ни о чем-либо другом подобном, но оставив их свободными от всякой заботы, доставляют им большее наслаждение, чем каким пользуются плотския отцы. Они и рождаются и воспитываются не так, как те, но гораздо лучше и блистательнее; потому и радуют родителей более. Кроме того, сказал бы я и то, что неверующим в воскресение естественно плакать о детях, так как для них и остается одно только это утешение; но мы, которые смерть почитаем сном и научены презирать все здешнее, удостоимся ли какого-либо прощения, если станем плакать о них и будем стараться о том, чтобы видеть детей и оставить их здесь, откуда сами стремимся удалиться и где пребывая воздыхаем? Впрочем это сказало нами для людей более духовных. А тем, которые любят плоть и очень привязаны к настоящей жизни, я сказал бы, что, во-первых, неизвестно, будут ли непременно дети после брака; во-вторых, если и будут, то от них будет горя больше, потому что мы получаем не столько радости, сколько скорби от ежедневных забот, безпокойств и опасений за них. Но кому, скажут, оставим мы поля, домы, рабов и золото (они, как я слышу, и об этом плачут)? Тому, кто и прежде имел (право) наследовать их, а теперь тем более, чем более надежным будет он теперь и хранителем и обладателем их. Тогда многое могло вредить этим благам: и тля, и долговременность, и разбойники, и клеветники, и завистники, и неизвестность будущаго, и непостоянство людей, и наконец смерть могла лишить сына и денег, и этих имений; а теперь он сложил свое богатство выше всего этого, нашедши место безопасное, куда ничто из сказаннаго достигнуть не может. Именно небо есть такое место, которое недоступно никакому нападению, плодоноснее всякой земли, и сложившим в нем свои богатства дает пожинать плоды их в великом изобилии. Посему не теперь надлежало бы говорить так, но когда бы сын намеревался быть человеком мирским, тогда (надлежало бы) плакать и говорить: кому оставим мы поля, кому золото, кому прочее имущество? Теперь у него столь много власти над богатством, что он не лишится обладания им даже и по отшествии отсюда, но тогда особенно и будет наслаждаться выгодами от богатства, когда отойдет отсюда. Если же хочешь еще здесь видеть сына господином имущества, то и этого скорее можно ожидать от монаха, нежели от мирянина. Кто, скажи мне, бывает более господином богатства: тот ли, кто издерживает и раздает его с великою щедростью, или тот, кто от скупости не смеет и прикоснуться к нему, но зарывает его и воздерживается от своего, как бы от чужого? Тот ли, кто тратит безразсудно и напрасно, или кто делает это надлежащим образом? Тот ли, кто сеет на земле, или кто делает это на небе? Тот ли, кому не позволяется раздать все свое, кому он захочет, или кто свободен от всех требователей разных поборов? К земледельцу и торговцу многие приступают со всех сторон, принуждая платить подати и требуя каждый своей доли; но кто желает подавать нуждающимся, к тому никто ни откуда не явится с подобными требованиями, так что он и здесь более бывает господином (своего богатства). Неужели того, кто расточал бы имение на блудниц, на чревоугодие, на тунеядцев и льстецов, позорил бы свою честь, терял бы спасение и делался бы достойным посмеяния, ты назовешь господином расточаемаго, а того, кто издерживает свое имущество с великим благоразумием, для истинной славы и пользы и на угодное Богу, ты не назовешь таким? Тогда ты сделаешь то же, как если бы, видя кого-нибудь бросающим свои имущества в водосточныя канавы, назвал его господином их, а употребляющаго их на необходимыя нужды стал бы оплакивать, как бы не имеющаго власти над издерживаемым. А лучше сказать, таковых людей надобно сравнивать не с теми, которые просто тратят (свое имение), но с теми, которые тратят на зло своим головам, потому что те издержки делают человека более знатным, более достаточным и более безопасным, а эти подвергают не только стыду и позору, но и неизбежной погибели.

Часть 5

17. Но, скажут, разве после брака и рождения детей нельзя посвятить себя любомудрию, достигши глубокой старости? А кто нам поручится, во-первых, что мы достигнем глубокой старости, и во-вторых, что, достигши ея, непременно сохраним это намерение? Мы невластны в пределах жизни, чему учит и Павел, когда говорить: день Господень, якоже тать в нощи, тако приидет (1 Сол. V, 2); и наши мысли не остаются всегда в одинаковом настроении. Посему и премудрый дает такое увещание: не медли обратитися ко Господу, и не отлагай день от дне, дабы тебе не быть сокрушенным, когда медлишь, и во время мести погибнеши (Сир. V, 8, 9). Но если бы даже и не было такой неизвестности, и тогда не следовало бы откладывать дела с сыновьями и опускать из вида, сколько от этого бывает вреда. Подлинно, крайне было бы безрассудно, когда юноша нуждается в помощи и когда ему угрожает сильный враг, приказывать ему погружаться в житейския дела, так что он легко может быть побежден (врагом), а когда он получит тысячи ран и не будет уже на нем ни одного здороваго места, тогда вооружать и возбуждать его, уже лежащаго и изнемогшаго. Да, скажут, тогда и легка борьба, тогда и удобна битва, когда погаснут похоти. Но какая уже борьба тогда, когда никто не вступает в борьбу с нами? За это не будет потом и венцов светлых; ибо блажен, иже возьмет ярем от юности своея, сядет на едине и умолкнет (Пл. Иер. III, 27, 28). Тот достоин безчисленных похвал, прославлений и почестей, кто обуздывает беснующуюся природу и спасает ладью во время самой жестокой бури. Впрочем не будем спорить об этом; пусть будет отсрочена борьба, если хочешь. Но, если бы от нас зависело время борьбы, можно было бы ожидать старости; если же надобно человеку бороться в течение всей настоящей жизни, начиная с самаго юнаго возраста, или с десяти лет (ибо с этого возраста надлежит давать отчет за грехи, как показывает примерь отроков, пожранных медведями за насмешки над Елисеем), и притом бороться с того возраста, в котором воздвигается против нас сильнейшая война, то почему ты назначаешь для подвигов время старости? Если бы ты властен был приказать и диаволу, чтобы он не нападал и не вступал в борьбу, то этот совет твой имел бы некоторый смысл; но если ему ты предоставляешь действовать и поражать, а мне повелеваешь оставаться спокойным, или даже добровольно преклоняться пред ним, что может быть хуже этой обиды - в то самое время когда враг неистовствует, обезоруживать того, на кого он нападает, и таким образом предавать в его руки? - Но сын молод и слаб? Потому-то он и нуждается в большей безопасности, а нуждаясь в безопасности, имеет нужду и в большем попечении. Такому человеку надобно быть всегда в тишине и спокойствии, не вмешиваться в (мирския) дела и вращаться в той среде, где много шума и смятения. А ты этих самых, для кого борьба особенно тяжела и по их возрасту, и по слабости, и по неопытности, и по разсеянности среди мира, влечешь в мир, как будто уже опытных и крепких, и не позволяешь им уйти подвизаться в пустыне, подобно тому, как если бы кто человеку, который может одержать тысячи побед, приказывал размышлять о делах военных в бездействии, а неопытнаго, который не может и взглянуть на сражение, по этому самому заставлял бы быть в сражении, ввергая его в крайния затруднения в этом неисполнимом деле. Притом надобно знать и то, что по вступлении в брак нельзя быть господином самого себя, но неизбежно одно из двух: или иметь постоянное сожительство с женою, если она захочет этого, или, если она пожелает воздерживаться, оставить ее и предаться любодеянию. Надобно ли говорить о прочих затруднениях, о заботах касательно детей и дома, которыя могут притупить всякое усердие (к благочестию) и произвести в душе великое разслабление?

18. Поэтому лучше вооружать (сына) с юнаго возраста, когда он властен над собою и ничем не связан, - лучше не только по сказанным причинам, но не меньше и по тому, что имеет быть сказано. Приступивший к любомудрию в конце своей жизни употребляет все время на то, чтобы посильно омыть грехи, соделанные в прежнем возрасте, и на это истощается все его усердие; но часто он не успевает и в этом, а отходит отсюда с остатками ран; а кто с юных лет вступил в подвижничество, тот не тратит времени на это и не сидит врачуя свои раны, но с самаго начала уже получает награды; для перваго желательно избавиться от всех ран, а последний с самаго вступления на поприще воздвигает трофеи и присоединяет победы к победам; он, как олимпийский борец, с юнаго возраста до старости шествуя среди победных восклицаний, отходит туда, увенчанный безчисленными на главе венцами. С кем же ты желаешь быть твоему сыну? С теми ли, которые с великим дерзновением могут взирать на самих архангелов, или с теми, которые стоят вместе со всеми и занимают последнее место? Такие, конечно, займут последнее место, если даже будут в состоянии преодолеть все препятствия, какия исчислил я теперь: если не постигнет их преждевременная смерть, если затем не воспрепятствует жена, если не получат они столько ран, что для излечения их недостаточно будет всей старости, и если навсегда сохранять свое расположение (к благочестию) твердым и непоколебимым. Когда все это сойдется, и тогда они едва займут место между последними. С ними ли ты желаешь быть твоему сыну, или в числе тех, которые блистают в первом ряду воинства (небеснаго)? Кто же, скажут, так жалок, чтобы пожелать своим детям перваго, а не последняго? - но мы следуем привычке и хотим, чтобы они были при нас. Этого и я желаю, и не менее вас, родителей, молюсь, чтобы они возвратились в родительский дом, и вознаградили за воспитание так, что других равных воздаяний и найти было бы невозможно; но не будем требовать от них этого теперь. Не странно ли, посылая их учиться красноречию, удалять надолго даже из отечества, или, когда они намереваются изучить какое-нибудь слесарное, или другое еще более низкое ремесло, не пускать их в свой дом, а приказывать и обедать и ночевать в доме учителя; когда же они намереваются приступить к изучению не человеческой науки, но небеснаго любомудрию, тотчас отвлекать их от этого, прежде нежели исполнится нами желаемое? Иной, учащийся ходить по натянутой веревке, надолго разстается с родными; а тех, которые учатся возлетать от земли на небо, мы станем удерживать при родителях? Что может быть хуже такого безразсудства? Не видите ли, что и земледельцы, как ни сильно желают получить плоды трудов своих, никогда однакоже не решатся собирать их преждевременно? Так не будем же и мы прежде времени отклонять сыновей от пустыннической жизни, но предоставим урокам укрепиться в них и семенам (благочестия) укорениться; не будем безпокоиться и скорбеть, хотя бы должно было им воспитываться в монастыре десять или двадцать лет; потому что, чем кто более станет упражняться в школе, тем более приобретет силы. А лучше, если угодно, не станем назначать срока; но пусть будет единственным пределом то время, когда посеянные в сыне плоды достигнут зрелости; тогда пусть он возвращается из пустыни, а прежде - нет; потому что от поспешности нашей произойдет только то, что он никогда не будет зрелым. Кто прежде времени лишается питания в корне, тот и в надлежащее время не будет годен; а чтобы этого не случилось (с нашими детьми), будем терпеливо переносить разлуку, и не только сами не станем торопить, но, если и они захотят возвратиться преждевременно, не позволим. Усовершенствовавшись сын будет для всех приобретением, и для отца и матери, и для дома и города, и для общества; если же он возвратится не достигши цели, то будет предметом посмеяния и позора, и повредит себе и другим. Не будем же делать такого вреда. Отправляя сыновей на чужбину, мы хотим увидеть их тогда, когда они усовершенствуются в том, для чего предприняли путешествие; если же они возвратятся прежде, то мы не столько получаем удовольствия от их прибытия, сколько скорби от того, что они возвратились без пользы. Так, не крайне ли безразсудно - о духовном не прилагать и такого попечения, какое мы показываем в отношении к житейскому, но там любомудро переносить разлуку с детьми, даже с пожеланием большаго продолжения ея, если это будет сколько-нибудь полезно, а здесь быть столь нежными и чувствительными к разлуке, что от такого малодушия погибают величайшия блага, имея притом здесь гораздо больше утешений не только в том, что дети посвятили себя важнейшим занятиям и непременно достигнут своей цели и ничто не разрушит их надежд, но и в самой даже разлуке? Когда дети находятся в дальнем путешествии, то трудно видеться с ними, особенно если родители будут в преклонных летах; а здесь можно часто приходить к ним. Так и станем делать: когда детям еще нельзя придти к нам, будем мы приходить к ним для свидания и собеседования. От этого нам будет много пользы и удовольствия: мы не только будем радоваться при свидании с любимыми детьми, но и возвращаться домой с великими плодами для нас самих; а нередко и сами останемся с ними, проникнувшись любовию к любомудрию. Итак, станем вызывать их тогда, когда они сделаются крепкими и способными приносить пользу другим; тогда только будем выводить их оттуда, чтобы они были светом для всех, чтобы светильник стоял на свещнике. Тогда вы увидите, каких детей отцы вы, и каких - те, кого вы считаете счастливыми; тогда вы узнаете пользу любомудрия, когда (дети ваши) станут врачевать людей, страдающих неизлечимыми болезнями, когда будут прославляться, как общие благодетели, покровители и спасители, когда будут жить с людьми на земле как ангелы, и обращать на себя взоры всех; или вернее, что бы мы ни сказали, вам не высказать всего того, что можно видеть на опыте и на самом деле. Так и законодателям надлежало бы поступать, чтобы делалось должное, - не тогда внушать молодым людям страх, когда они сделаются мужами, но наставлять и направлять их в детстве; тогда и впоследствии не было бы нужды в угрозах. А теперь бывает то же самое, как если бы какой-либо врач начинающему заболевать не говорил ничего и не указывал, чем ему освободиться от болезни, а изнуренному и неизлечимому стал бы преподавать безчисленныя правила. Так и законодатели тогда руководят нас, когда мы уже развратились. Но не так (поступает) Павел; он приставляет к детям учителей добродетели сначала и с юнаго их возраста, преграждая порокам доступ к ним. Самое лучшее учение не то, когда, допустив наперед порокам одержать верх, потом стараются изгнать их, но то, когда употребляют все меры, чтобы сделать природу нашу недоступною для них. Посему увещеваю не только удерживать других желающих поступать так, но и самим действовать и спасать ладью (жизни), и стараться, чтобы она плыла при попутном ветре. Подлинно, если бы мы все усвоили себе такой образ мыслей и прежде всего другого вели детей к добродетели, считая это главным делом, а все прочее придаточным, то отовсюда произошло бы столько благ, что, перечисляя их теперь, я показался бы преувеличивающим дело. Если же кто желает убедиться в этом, тот хорошо может узнать это из самых дел, и изъявит нам, а прежде нас Богу, великую благодарность, видя, что на земле процветает жизнь небесная, и что вследствие этого учение о будущих благах и воскресении принимают с верою и сами неверные.

19. А что это не самохвальство, видно из следующаго: когда мы говорим неверным о жизни пустынников, они не могут сказать ничего против нея, а думают найти опору для возражений в малочисленности провождающих такую жизнь. Но если бы мы насадили этот плод в городах, если бы благочиние стало законом и началом и если бы мы детей своих прежде всего другого наставляли быть друзьями Божиими и учили вместо всех и прежде всех прочих наук духовным, то прекратились бы все скорби, настоящая жизнь избавилась бы от безчисленных зол, и то, что говорится о будущей жизни, т.е. отбеже болезннь и печаль и воздыхание (Иса. XXXV, 10), все мы имели бы и здесь. Если бы не было в нас пристрастия ни к деньгам, ни к пустой славе, если бы мы не боялись ни смерти, ни бедности, скорби считали не злом, но величайшим благом, не знали ни вражды, ни ненависти, то не страдали бы ни от своих, ни от чужих горестей, но род человеческий приближался бы к самим ангелам. Но, скажет кто-нибудь, кто из людей достиг такого совершенства? Ты, конечно, не поверишь этому, проживая в городах и не читая божественных книг; но если бы ты узнал живущих в пустынях и древних, упоминаемых в духовных книгах, то убедился бы, что и монахи, и прежде них апостолы, и прежде этих (ветхозаветные) праведники, со всею верностию отличались таким любомудрием. Впрочем, чтобы нам не спорить с тобою, положим, что твой сын будет на две или на три степени ниже их, но и в таком случае он получит не мало благ. Он не сравняется с Петром и Павлом и даже не будет близко к ним: но неужели поэтому лишим его и низшей сравнительно с ними чести? Так разсуждая, ты сделал бы то же, как если бы сказал: если он не может быть драгоценным камнем, то пусть остается железом, но не будет ни серебром, ни золотом. Почему же ты не разсуждаешь так и во внешних делах, но совсем напротив? Посылая сына учиться красноречию, ты хотя и не надеешься непременно увидеть его на высоте совершенства, однако поэтому не отвлекаешь его от этого занятия, а делаешь все с своей стороны, считая удовлетворительным, если сыну твоему, по успехам в красноречии, удастся быть пятым или десятым от первых. И определяя сыновей на службу царю, вы не ожидаете, что они непременно достигнут степени военачальников, однако не приказываете им снять с себя воинскую одежду и не приближаться даже к порогу дворца, но употребляете все средства, чтобы они не были устранены от пребывания там, считая достаточным видеть их хотя в числе средних. Почему же вы там, если и нельзя получить большаго, стараетесь и заботитесь о меньшем, хотя надежда и на это также сомнительна, а здесь нерадите и уклоняетесь? Потому, что тех благ вы сильно желаете, а этих ни мало; а после, стыдясь признаться в этом, придумываете отговорки и предлоги; между тем, если бы вы истинно желали (этих блага), вас ничто не отклонило бы от них. Это действительно так: кто подлинно любит что-нибудь, тот, если не может достигнуть всего или самаго высшаго, постарается по крайней мере достигнуть средняго и даже в тысячу раз низшаго. Так, пристрастный к вину и напиткам, если не может получить вина сладкаго и ароматнаго, не откажется никогда и от самаго дурного; и корыстолюбивый, хотя бы кто дал ему не драгоценные камни и не золото, но серебро, будет весьма благодарен. Такова страсть: это некое насилие, способное принудить всякаго, одержимаго ею, терпеть и переносить все для чего бы то ни было; посему, если бы ваши слова не были только предлогом, то вы должны бы содействовать нам, потому что желающему осуществления чего-нибудь свойственно не препятствовать этому осуществлению, но всячески содействовать ему. Так и выходящие на олимпийския игры, хотя знают, что из множества (соперников) только одному достанется награда за победу, однако же вступают в борьбу и подвизаются. Между тем нет никакого сравнения между здешним и тамошним, не только по цели подвигов, но и потому, что там увенчанным уходит непременно только один, а здесь преимущество и унижение не в том, что один уходит неувенчанным, а другой увенчанным, но в том, что он один получает более блистательную похвалу, другой менее, однако все получают. Вообще, если бы мы захотели с начала настроить детей и передать желающим воспитывать их, то не было бы невероятным, что они станут в первом ряду воинства; потому что Бог не презрел бы такого усердия и ревности, но простер бы Свою руку и приложил бы ее к этим (живым) изваяниям. А когда действует рука Его, тогда невозможна безуспешность в чем бы то ни было, или вернее, невозможно не дойти до самой высшей степени блеска и славы, только бы при этом было и должное с нашей стороны. Если и жены были в состоянии умолить Бога, чтобы Он помог им в воспитании детей, тем более мы могли бы сделать это, если бы захотели. Чтобы не удлинять слова, я умолчу о прочих женах, хотя и мог бы сказать о многих, а упомяну только об одной.

Часть 6

20. Была одна иудеянка, Анна. Эта Анна родила одного сына и не надеялась иметь другого, потому что и того едва получила после многих слез, так как была безплодна. Хотя она видела, что соперница часто укоряет ее за это, она однако не поступила так, как поступаете вы, но, и получив этого сына, держала его при себе только дотоле, пока нужно было питать его молоком. А как скоро он уже не стал нуждаться в этой пище, она, взяв его, немедленно посвятила Богу, не приглашала его приходить в дом родительский, и он жил постоянно в храме Божием: и если когда она, как мать, хотела видеть его, то не вызывала отрока к себе, но сама с отцом приходила к нему, обращаясь с ним, как уже посвященным (Богу). Оттого юноша сделался столь доблестным и великим, что когда Бог отвратился от народа еврейскаго за распространившееся в нем нечестие, не изрекал пророчеств и не открывал никакого видения, он своею добродетелию опять преклонил и умолил даровать (иудеям) то же, что и прежде, и возвратил отлетевший дар пророчества. И это сделал он, когда был не в зрелом возрасте, но еще малым отроком: не бе видение посылаемо, говорит Писание, и глагол (Господень) бе честен (1 Цар. III, 1); между тем, ему Бог часто открывал Свою волю. Так полезно всегда отдавать свои стяжания Богу и отказываться от всего, не только от денег и имений, но и от самых детей. Если нам повелено поступать так с душею свою (Матф. XVI, 24, 25), тем более со всем прочим. Так поступил и патриарх Авраам, или, лучше сказать, гораздо выше: за то и получил обратно сына с большею славою. По-истине, мы тогда особенно и остаемся с детьми своими, когда отдаем их Господу. Он гораздо лучше (нас) сохранит их, так как больше и печалится о них. Не видите-ли, что так бывает и в домах богачей? И там можно видеть, что низшие (слуги), живущие с отцами, не так заметны и не имеют такой силы; а те, которых, господа, отняв от родителей, определяют к себе на службу для хранения сокровищ, пользуются большим благоволением и свободою, и бывают настолько славнее своих сослужителей, насколько господа славнее рабов. Если же люди так добры и благосклонны к своим слугам, то гораздо более безпредельная Благость, т.е. Бог. Отпустим же детей служить (Богу), вводя их не в храм, как Самуила, но в самое небо, вместе с ангелами и архангелами. А что посвятившие себя этому любомудрию действительно будут служить вместе с ними, это очевидно для всякаго. Они будут предстательствовать с великим дерзновением не только за себя самих, но и за вас. Ибо, если некоторые получали (от Бога) некоторую милость за отцев, тем более отцы (получат) за детей; потому что в первом случае правом (на милость) служит только единство природы, а в последнем - и воспитание, которое гораздо важнее природы. То и другое я могу подтвердить вам и божественными писаниями. Так Езекию добродетельнаго и благочестиваго, но не имевшаго по своим делам дерзновения противостать великой опасности, Бог спасает, как Сам сказал, за добродетель отца: и защищу, говорит Он, град сей, еже спасти его Мене ради и Давида ради раба Моего (4 Цар. XIX, 34). И Павел в послании к Тимофею о родителях сказал: спасутся же чадородия ради, аще пребудут в вере и любви и во святыни с целомудрием (1 Тим. II, 15). И Иова Писание прославило как за то, что он бе праведен, истинен и благочестив (Иов. I, 1), так и за попечение о детях; а оно состояло не в собирании для них богатства, и не в старании сделать их славными и знаменитыми, но в чем? Послушай, что говорит Писание: егда скончавашася дние пира их, посылаше Иов, и очищаше их, востая заутра, и приношаше о них жертву по числу их, и тельца единаго о гресе, о душах их: глаголаше бо Иов в сердце своем, негли когда сынове мои в мысли своей злая помыслиша противу Бога (Иов. I, 5). Какое же будем иметь оправдание мы, дерзающие на такия дела? Если тот, кто жил прежде благодати и прежде закона, и не слышал никакого учения, имел столь великое попечение о детях, что опасался и за тайные грехи их, то кто оправдает нас, которые живем во время благодати, имеем столько учителей, такие примеры и такия увещания, и между тем не только не боимся за тайные, но не обращаем внимания и на явные грехи, и не только не обращаем внимания, но и желающих исправить их преследуем? И Авраам, как я сказал прежде, прославился между прочими и этою добродетелью.

21. Итак, имея столько примеров, будем приготовлять Богу доблестных служителей и исполнителей. Если тот, кто воспитывает борцов для городов, или обучает воинов для царей, удостаивается великой чести, то какой дар можем получить мы, воспитывая для Бога столь доблестных и великих мужей, или лучше сказать - ангелов? Будем же делать все, чтобы оставить им богатство благочестия, которое пребывает постоянно, сопровождает нас при отшествии отсюда, и может принести величайшую пользу не только здесь, но и там. Богатство житейское не перейдет туда вместе с людьми, но еще и здесь погибает прежде их, а часто губить вместе и владеющих им; но то богатство и здесь и там пребудет прочным и стяжавших его сохранит в великой безопасности. Действительно так: кто предпочитает земное духовному, тот лишится и того и другого; а кто стремится к небесному, тот непременно получит и земное. Это не мои слова, но самого Господа, имеющаго подать эти блага: ищите, говорит Он, царствия Божия, и сия вся приложатся вам (Матф. VI, 33). Что может сравниться с этою честию? Заботься, говорит Он, о духовном, а все твое предоставь Мне. Подобно тому, как если бы чадолюбивый отец принимал на себя попечение о доме, управление слугами и всем прочим, а сыну советовал заниматься одним только любомудрием; так точно (поступает) и Бог. Будем же послушны, станем искать царствия Божия; тогда и детей увидим везде почтенными, и сами прославимся с ними, будем наслаждаться и настоящими благами, если только возлюбим будущия и небесныя. Это доставит вам, когда послушаетесь, великую награду, а противящимся и непослушным - тягчайшее наказание; потому что нельзя оправдываться и говорить: никто нас не учил этому. Такое оправдание, еще прежде наших слов, уже опровергнуто, так как и (наша) природа имеет способность точно отличать хорошее от нехорошаго, и наше любомудрие предлагается повсюду, и случающияся в жизни бедствия достаточно сильны, чтобы изгонять в пустыню даже и сильно привязанных к миру. Так, если бы мы и молчали, как я сказал, оправдание уже опровергнуто, а тем более теперь, после этого продолжительнаго разсуждения, после такого вразумления, предлагаемаго как из опыта, так еще из бож. Писаний. Даже если бы дети, оставаясь дома, не совсем развратились, но получили спасение только на последнем месте, и тогда мы (родители) не избегли бы наказания за то, что воспрепятствовали их желанию вести жизнь более строгую, и удержали при житейских делах тех, которые стремились к небу; но если и это оказывается невозможным, а напротив неизбежно предстоит им погибнуть и угрожает крайняя опасность, то какое будем мы иметь извинение, какое оправдание, навлекши на себя тягчайшую ответственность не только за свои грехи, но и за последующие грехи детей? Не столько они, я думаю, будут наказаны за то, в чем погрешат после того, как были увлечены в эти волны (мирской жизни), сколько вы, поставившие их в такую крайность. Подлинно, если соблазнившему одного лучше было бы с жерновым камнем быть потопленным в море (Матф. XVIII, 6); то какое наказание и мучение будет достаточно для тех, которые оказывают такую жестокость и недоброжелательство к своим детям? Посему прошу прекратить состязание и быть отцами любомудрых детей. Нельзя же говорить и того чем многие, как я слышу, отговариваются. Что же это такое? Мы знали, говорят, что они не могут дойти до конца, поэтому и остановили их. Но если бы ты даже ясно предвидел это и если бы это не было только догадкою, - ибо устояли многие и из тех, о ком думали, что они падут, - если бы, говорю, ты подлинно предузнал это, и тогда тебе не следовало бы отвлекать сына. Если бы мы, например, стали подставлять ногу тому, кто уже готов упасть, то этого не поставили бы нам в оправдание, напротив это именно более всего и послужило бы к нашему осуждению. Почему ты не дал падению совершиться по собственной безпечности человека, но предвосхитил этот грех и всю вину привлек на свою голову? А лучше сказать, не следовало тебе и допускать этого; почему ты не употребил все средства к тому, чтобы сын твой не пал? Так как особенно ты знал, что он падет, то за это особенно ты и достоин наказания. Тому, кто наперед знал это, следовало не содействовать падению, а подать руку и оказать всевозможное усердие к тому, чтобы готовый упасть стоял твердо, хотя бы он устоял, хотя бы нет. Мы должны исполнять все с своей стороны, хотя бы другие не получали от нас никакой пользы. Почему и для чего? Для того, чтобы отчета Бог потребовал уже не от нас, но от них. Это и сам Он сказал в осуждение тому, который ничего не сделал со своим талантом: подобаше убо тебе, говорит, вдати сребро мое торжником, и пришед аз взял бых свое с лихвою (Матф. XXV, 27). Послушаем же Того, Кто внушает это, чтобы нам избегнуть наказания. Не можем мы обмануть вместе с людьми и Бога, Который испытует сердца, все обнаруживает и везде возлагает на нас ответственность за спасение детей. Если такому наказанию подвергся не отдавший серебра (торжникам), то чему подвергнется тот, кто препятствует и (другим), желающим отдать его? Так, не только тогда, если дети погрузятся по вашему внушению в житейския дела, но и тогда, если мужественно устоят против нашего нападения и опять удалятся в горы, одинаковое наказание постигнет тех, которые хотели воспрепятствовать им. Как привлекающий к любомудрию, убедит ли он, или не убедит, получит полную награду (ибо он исполнил свое дело), так и желавший развратить, успеет ли сделать это, или нет, потерпит одинаковое наказание, потому что и он исполнил свое дело. Таким образом, если вы и не успели побороть и искоренить благородныя стремления детей, вы за одно покушение на это подвергнетесь такому же наказанию, какому и отвлекшие их оттуда. Итак, разсудив о всем этом и оставив всякия отговорки, постараемся быть отцами доблестных детей, строителями Христоносных храмов, попечителями небесных ратоборцев, намащая и возбуждая их, и всячески содействовать их пользе, чтобы и нам быть соучастниками их венцов. Если же вы будете сопротивляться, то дети, если они доблестны, и против вашей воли достигнут этого любомудрия и будут наслаждаться всеми благами, а с вами случится то, что вы навлечете на самих себя безмерное наказание и будете хвалить сказанное нами тогда, когда от этих похвал уже не будет вам никакой пользы.

Сравнение власти, богатства и преимуществ царских с истинным и христианским любомудрием монашеской жизни

В слове или разсуждении с таким заглавием, означающем его содержание, более подробно излагаются мысли, высказанныя в одном из предыдущих слов (Слово второе - к неверующему отцу, отдел. 6 и 7) в обличение нравов общества, современнаго Златоустому Святителю.

Видя, что многие из людей более любят и уважают кажущияся блага, нежели существенно полезныя и действительно добрыя, я считаю необходимым сказать кратко о тех и других и противопоставить теперь одни другим - блага многими презираемыя и блага весьма желаемыя, чтобы, узнав различие между теми и другими, мы ценили одни, как достойныя привязанности и спасительныя, а другия научились презирать, как ничего не стоющия. Так люди любят богатство, власть, первенство и славу, и многие ублажают властителей народов, возимых на блестящих колесницах и сопровождаемых криком глашатаев и большою толпою оруженосцев, а презирают жизнь любомудрствующих и избравших монашескую жизнь; те появляясь обращают на себя взоры народа, а эти появляясь не привлекают на себя взоров ничьих или очень немногих; и последним никто не пожелал бы уподобиться, а тем - все, между тем как приобрести власть и получить господство над народом трудно и для многих невозможно, и стремящимся к этой власти нужно иметь много денег, а избрать монашескую жизнь и проводить жизнь в служении Богу для всех одинаково легко и удобно. Притом обладание властию прекращается с этою жизнию, или лучше сказать - еще при жизни оставляет пристрастных к ней, и даже некоторых подвергало великой опасности или позору; а монашеская жизнь и теперь обогащает праведников многими благами и по скончании жизни приводит светлыми и радостными пред судилище Бога и Отца, когда большая часть начальствовавших явятся получить великое наказание за деяния своей жизни. Посему противопоставив одни другим блага любомудрия и кажущияся полезными блага владычества и славы в настоящей жизни, вникнем в различие тех и других блага; потому что при сравнении они будут более ясными, или лучше, если угодно, верховное из благ, т.е. царствование, сравнив с любомудрием, посмотрим на плоды того и другого достояния, тщательно изследовав, над кем властвует царь и над кем любомудрый. Так царь господствует над городами и областями и многими народами, руководствуя своими указаниями и военачальников и градоначальников и войска и народы и советы; а предавший себя Богу и избравший монашескую жизнь властвует над гневом и завистию и сребролюбием и сладострастием и прочими пороками, постоянно имея в виду и заботясь, как бы не допустить душу подпасть под власть гнусных страстей и не предать разум в рабство этой тяжкой тирании, но всегда соблюдать ум выше всего, поставив над страстями страх Божий. Такое господство и владычество принадлежит царю и такое монаху, так что справедливее иной назвал бы последняго царем, нежели блистающаго багряницею и венцом и сидящаго на золотом престоле.

2. Так, по-истине царь есть тот, кто побеждает гнев и зависть и сладострастие, подчиняет все законам Божиим, сохраняет ум свой свободным и не позволяет возобладать душою страсти к удовольствиям. Такого мужа я желал бы видеть начальствующих над народами, и землею и морем, и городами и областями, и войсками; потому что кто подчинил душевныя страсти разуму, тот легко управлял бы и людьми согласно с божественными законами, так что он был бы вместо отца для подчиненных, обращаясь с городами со всякою кротостию. А кто повидимому начальствует над людьми, но раболепствует гневу и честолюбию и удовольствиям, тот, во-первых, может быть смешным для подчиненных, потому что хотя носить венец, украшенный драгоценными камнями и золотой, но сам не увенчан смиренномудрием, и хотя все тело его блестит багряницею, но душа его остается неукрашенною. Потом он не будет знать, как распорядиться с властию, потому что неспособный управлять самим собою как может подчинять законам других? Если хочешь видеть и войну того и другого, то найдешь одного сражающимся с демонами, и преодолевающим, и побеждающим и увенчиваемым от Христа; потому что он выходит на войну с божественною помощию, оградившись небесным оружием, от чего по необходимости ему и достается победа; а царя - сражающимся с варварами. А чем демоны страшней людей, тем побеждающий первых блистательнее побеждающаго последних. Если же захочешь знать и причину той и другой войны, то и в этом найдешь большое неравенство. Тот сражается с демонами за благочестие и служение Богу, или желая исторгнуть из заблуждения города и селения, а этот сражается с варварами за отнятыя местности, или пределы, или имущества; или же корыстолюбие и несправедливое властолюбие влечет его на сражение, при чем многие цари, желая большаго, теряли и настоящее. Таким образом власть и войны показывают, сколь отличны друга от друга царь и посвятивший жизнь на служение Богу; а еще точнее можно узнать их, обратив внимание на жизнь и дневныя занятия того и другого. Окажется, что один по-истине обращается с пророками, украшает душу мудростию Павла и постоянно переходит от Моисея к Исаии, от этого к Иоанну, а от него (еще) к другому (из них), царь же постоянно обращается с военачальниками и градоначальниками и оруженосцами; а с какими людьми кто постоянно обращается, тем и уподобляется нравом. Посему монашествующий сообразует свой нрав с нравами апостолов и пророков, а царь - с нравами военачальников и оруженосцев и щитоносцев, людей предающихся вину и услаждающихся удовольствиями и большую часть дня проводящих в пиршестве, не знающих ничего важнаго или добраго вследствие опьянения. Так и поэтому следует ублажать монашескую жизнь более, нежели жизнь с господством и царствованием и скипетрами.

3. Если мы захотим представить и ночное время, то увидим монаха отличающимся службою Богу и молитвами, воспевающим гораздо раньше птиц, сожительствующим с ангелами, беседующим с Богом, наслаждающимся небесными благами, а начальствующаго над многими народами, областями и войсками, и обладающаго обширною землею и обширным морем - распростертым на ложе и крепко спящим; потому что монах питается такими яствами, которыя не требуют от него глубокаго сна, а последняго усыпляет роскошь и питие, удерживающее на ложе до самаго дня. У монаха и одежда и стол умеренны и соучастниками в яствах бывают подвизающиеся в той же добродетели, а царю необходимо украшаться камнями и золотом, предлагать блистательный стол и иметь соучастниками, если он неразумен, достойных собственной его порочности, а если имеет ум и смиренномудрие, то может быть честных и справедливых, но много уступающих первым в добродетели. Так, хотя бы царь был любомудр, он даже и мало не может приблизиться к доблестям монашествующаго. Он в путешествиях бывает обременителен для поданных, и живя в городе, и наслаждаясь миром, и участвуя в войнах, и требуя податей, и собирая войска, и проводя пленников, и побеждая, и подвергаясь поражению; потому что, подвергаясь поражению, он слагает на подданных собственныя бедствия, а побеждая становится невыносимым, украшаясь трофеями, и тщеславясь, и представляя воинам свободу грабить, расхищать, обижать путников, держать города в осаде, разорять домы бедных, от принимающих к себе их требовать каждый день того, чего не позволяет никакой закон, под предлогом какого-то древняго, беззаконнаго и несправедливаго обычая. Притом богатому царь нисколько не вредит такими тягостями, а причиняет зло бедным, как бы по-истине стесняясь богатых. А монах не таков, но, как только покажется, он является приносящим некоторую благодать богатым и бедным, одинаково тем и другим, облекаясь в одну одежду целый год и для питья употребляя воду охотнее, чем другие - чудное вино, для себя не испрашивая у богатых никакой - ни малой ни большой милости, а для бедных (испрашивая) многих и постоянных (милостей), с пользою для тех и других, и для дающих и имеющих получить. Таким образом он есть общий врач, одинаково и богатых и бедных, первых освобождая от грехов добрым увещанием, а последних избавляя от бедности. Царь, даже и повелевая облегчить подати, приносит пользу больше богатым, нежели бедным, а поступая напротив, (тем более) вредит имеющим мало; потому что богатому немного может повредить тяжесть податей, а домы бедных она как поток разрушает, наполняя селения воплями, и ни старости не жалеют сборщики податей, ни вдовства жен, ни сиротства детей, но безчинствуют во все время, как бы общие враги страны, требуя от земледельцев того, чего и земля не производила.

4. Теперь разсмотрим и то, что монах и что царь доставляет подданным: этот - золото, а тот - благодать Духа, этот избавляет от бедности, если он добр, а тот молитвами освобождает души, одержимыя демонами. И если кому либо случится подвергнуться таким несчастиям, то он проходит мимо царя, как бы бездушнаго предмета, и поспешает в жилище монахов, как бы избегая волка и прибегая к зверолову, имеющему меч в руке; ибо что для зверолова меч, то для монашествующаго молитва. Подлинно, не так страшен для волков меч, как для демонов - молитвы праведников. Посему не только мы в нуждах прибегаем к святым монахам, но и сами цари прибегают к ним в опасных обстоятельствах, как бедные во время голода - к жилищам богатых. Ахав, царь иудейский во время голода и недостатка хлеба не полагал ли надежду спасения в молитвах Илии (3 Цар. XVII)? Езекия, имевший такую же власть и державу, находясь в болезни и ожидании кончины, видя наступающую смерть, не прибег ли к пророку, как сильнейшему смерти и подателю жизни (4 Цар. XX)? Также, когда разразилась война и Палестина была в опасности разориться до самаго основания, то цари иудейские, распустив войско, и пеших воинов, и стрельцов, и всадников, и военачальников и полководцев, прибегли к молитвам Елисея, так как думали, что служитель Божий заменит для них многия тысячи воинов (4 Цар, III). Точно также и царь Езекия, когда наступила персидская война, и город с величайшею опасностию колебался до самаго основания, и находившиеся на стене дрожали, страшились и трепетали как бы в ожидании грома или всеколеблющаго землетрясения, противопоставил молитвы Исаии многим тысячам персов, и не обманулся в надежде (4 Цар. XIX); ибо, как только пророк поднял руки к небу, Бог небесными стрелами прекратил персидскую войну, внушая царям почитать служителей Его общими спасителями земли, дабы они научились, принимая от праведников увещания ко всякому доброму и человеколюбивому делу, уважать эти советы и следовать благим внушениям. И не из этого только можно видеть различие того и другого, но, если случится тому и другому пасть, лишиться одному добродетели, а другому царства, то первый легко может придти в себя и скоро, очистив грехи молитвою и слезами, скорбию и попечением о бедных, опять удобно достигнуть прежней высоты; а ниспавший царь будет нуждаться во многих союзниках, многих воинах и всадниках, и конях и деньгах, (пребывая в) опасностях; последний всецело полагает надежду спасения в других, а первый получает спасение быстро вслед за желанием, усердием и переменою нрава; ибо царствие небесное, говорится в Писании, внутрь вас есть (Лук. XVII, 21). Даже смерть для царя страшна, а для любомудрствующаго безпечальна; потому что тому, кто презирает богатства, удовольствия и роскошь, для которых многие желают жить, по необходимости легко переносить и переселение отсюда. Еслибы случилось тому и другому быть убиваемым, то один подвергнется опасностям за благочестие, приобретая смертию безсмертную и небесную жизнь, а царь встретит в убийце тирана и искателя власти, представляя после убиения жалкое и ужасное зрелище; а видеть монаха, убиваемаго за благочестие - приятное и спасительное зрелище. Притом один будет иметь многих соревнователей его доблестей, подражателей и учеников, молящихся о том, чтобы оказаться подобными ему, а другой много потратит слов в молитвах, умоляя Бога, чтобы не явилось ни одного искателя царства. Даже перваго и убивать никто не осмелится, считая нечестием против Бога, если убьет такого, а на последняго возстают многие убийцы, искатели тирании. Посему этот ограждается воинами, а тот ограждает города молитвами, не боясь никого; царь всегда живет со страхом и в ожидании убийства, потому что он имеет при себе опасное любостяжание, а монах - безопасное спасение. Итак, кажется, довольно сказано мною о делах настоящей жизни. Если же мы захотим разсмотреть и будущее поприще, то увидим одного в блеске и славе, восхищаемаго на облаках во сретение Господа в воздухе, как вождя и наставника спасительной жизни и всякой добродетели; а царь, если окажется пользовавшимся властию праведно и человеколюбиво (но это весьма редко), сподобится меньшаго спасения и прославления, потому что они не равны, - не равны царь добрый и монах, живущий в высоком служении Богу; а если он окажется порочным и дурным, наполнившим землю множеством зла, то кто может изобразить бедствия, которыми он будет окружен, сожигаемый огнем, бичуемый, терзаемый, претерпевающий такия страдания, какия невыразимы словом и непереносимы делом? Все это представляя и помня, не должно восхищаться богатыми; ибо и владыка их, как оказывается, не может нимало приблизиться к добродетели монаха. Итак, когда ты увидишь богатаго украшеннаго одеждою, убраннаго золотом, везомаго на колесницах, выступающаго в блистательных выходах, не ублажай этого человека; потому что богатство временно, и кажущееся прекрасным истлевает с этою жизнию; а видя монаха идущаго одиноким, смиренным и кротким, спокойным и тихим, соревнуй этому мужу, окажись подражателем его любомудрия, молись о том, чтобы сделаться подобным праведнику; ибо просите, говорит Писание, и дастся вам (Матф. VII, 7). Это по-истине прекрасно, и спасительно, и благонадежно, по человеколюбию и промышлению Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь.

О сокрушении

Два слова о душевном сокрушении написаны св. Иоанном Златоустым по просьбе благочестивых и близких к нему лиц, которых имена поставлены в заглавии этих слов, монаха Димитрия и Стелехия, в конце 374 или в начале 375 года по Р. Х., когда он сам, по посвящении в церковнаго чтеца св. Мелетием, епископом антиохийским, поселился в обители иноков, проводивших подвижническую жизнь на смежных с Антиохиею горах, о чем ясно говорится в первом слове (отдел. 6).

Слово первое. К Димитрию монаху

Два слова о душевном сокрушении написаны св. Иоанном Златоустым по просьбе благочестивых и близких к нему лиц, которых имена поставлены в заглавии этих слов, монаха Димитрия и Стелехия, в конце 374 или в начале 375 года по Р. Х., когда он сам, по посвящении в церковнаго чтеца св. Мелетием, епископом антиохийским, поселился в обители иноков, проводивших подвижническую жизнь на смежных с Антиохиею горах, о чем ясно говорится в первом слове (отдел. 6).

Часть 1

Видя, что ты, блаженный Димитрий, непрестанно обращаешься к нам и с великим усердием просишь от нас слов о сокрушении, я всегда ублажал (тебя) и удивлялся чистоте души твоей; потому что и пожелать таких наставлений невозможно, не очистившись наперед совершенно и не возвысившись над всем житейским. Это легко видеть на тех, которые объемлются таким желанием хотя на краткое время: в них происходит вдруг такая перемена, что они тотчас переносятся на небо; отрешив душу от мирских забот, как бы от тяжких уз, они таким образом дают ей свободу возлетать в свое, сродное ей, место. Но со многими обыкновенно во всю жизнь это случается редко; а ты, божественная глава, всегда, как известно мне, объят этим огнем сокрушения. И свидетелями мне в этом могут быть (твои) безсонныя ночи, и потоки слез, и любовь к пустыне, постоянно живущая и процветающая в душе твоей. Какая же будет тебе польза от наших слов? Уже то самое, что ты, достигнув самой высоты (добродетели), ставишь себя на ряду с идущими внизу, окрыленную душу (свою) называешь каменною и, непрестанно касаясь правой руки моей, целуешь и со слезами говоришь: "сокруши ожесточенное сердце мое", - уже это самое какую означает богобоязненность, какую пламенную ревность? Итак, если ты желаешь пробудить нас спящих, привлекая нас к этому предмету, то одобряю твою великую мудрость и попечение; но если ты действительно имеешь в виду себя самого и думаешь, что ты нуждаешься в возбудителе, то не знаю, как бы еще иначе мог ты убедить нас, что ни в чем нашем ты не нуждаешься. Впрочем, и при этом мы уступим тебе и послушаемся из уважения и (твоего) дерзновения к Богу, и усердия в просьбе, и дружбы к нам; а ты воздай нам за это своими молитвами, чтобы нам правильно устроить жизнь свою в будущем, и теперь сказать что-либо доброе, способное возстановить лежащия и подкрепить и ободрить ослабевшия души. С чего же нам начать это слово? Какое мы положим ему основание, какую опору? Не очевидно ли, что - слова Христа, в которых Он изрекает горе смеющимся, а ублажает плачущих, говоря так: блажени плачущии, яко тии утешатся (Матф. V, 4), и: горе смеющимся ныне, яко возрыдаете и восплачете (Лук. VI, 25)? И это весьма справедливо, потому что вся настоящая жизнь по-истине есть время плача и слез; такое несчастие постигло всю вселенную, такия бедствия объяли всех людей, что, если кто захочет распознать их в точности, если только возможна такая точность, то не перестанет скорбеть и плакать: так все извратилось и разстроилось, а добродетели и следа нет нигде! А еще тяжелее то, что мы и сами не чувствуем и другим не даем чувствовать постигших нас бедствий, но стали похожи на человека, котораго тело извне цветет, а внутри разрушается сильным огнем; и по этой безчувственности мы нисколько не отличаемся от умалишенных, которые без опасения и говорят и делают много опаснаго и непристойнаго, и не только не стыдятся, но еще хвалятся этим, и считают себя здоровее здоровых. Так и мы, делая все, свойственное больным, не знаем и того, что мы больны. Между тем, если в теле нашем случится хотя малая болезнь, мы и приглашаем врачей, и тратим деньги, и обнаруживаем терпение, и не перестаем делать все, пока не прекратим болезнь; а о душе, которая плотскими страстями ежедневно поражается, терзается, сожигается, низвергается в пропасть и всячески губит себя, нисколько не заботимся. Причиною же этого то, что болезнь объяла всех. Поэтому, как больные телом, если не случится быть при них кому-либо из здоровых, безпрепятственно могут все подвергнуться крайней опасности оттого, что некому отклонить их от безразсудных желаний, так и у нас, оттого, что нет никого совершенно здороваго в вере, но все больны, - одни более, другие менее, - никто не в состоянии пособить лежащим. Так, если бы кто со стороны пришел к нам и хорошо узнал и заповеди Христовы и разстройство нашей жизни, то не знаю, каких бы еще мог он представить себе других врагов Христа хуже нас; потому что мы идем такою дорогою, как будто решились идти против заповедей Его!

2. И чтобы кто не подумал, что наши слова преувеличены, я постараюсь представить и доказательство, не от чего либо другого, но из самых заповедей Христовых. Что же говорит Христос? Речено бысть древним: не убиеши. Аз же глаголю вам: яко всяк гневаяйся на брата своего всуе, повинен есть суду: иже аще речет брату своему, рака: повинен есть сонмищу: а иже речет уроде: повинен есть геенне огненней (Матф. V, 21, 22). Это (сказал) Христос. А мы, хуже неверующих в Него, попрали этот закон, каждодневно осыпая братьев своих множеством злословий. И особенно смешно то, что, избегая названия урод, как будто только это слово подлежит наказанию, мы часто наносим (ближнему) другия более тяжкия оскорбления. А на самом деле не так, но (Господь) дал такое запрещение, угрожая наказанием оскорбителям вообще, как это видно и из следующих слов Павла: не льстите себе: ни блудницы, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложницы, ни татие, ни лихоимцы, ни пияницы, ни досадители, ни хищницы царствия Божия не наследят (1 Кор. VI, 9, 10). Если же называющий брата своего уродом достоин крайняго наказания, то сколько геенскаго огня приготовить себе тот, кто называет его злодеем, и завистливым, и безумным, и тщеславным, и многими другими, столь же оскорбительными, словами? Слова уроде и рака - гораздо легче сказанных теперь. Посему Христос, не упоминая о них, указал только на те, чтобы ты знал, что если легчайшее злословие подвергает сказавшаго геенне, тем более сделают это более тяжкия и несносныя. Если же некоторые допускают в сказанном преувеличение (я знаю, что некоторые испытывают расположение думать так, будто эта угроза сказана только для того, чтобы устрашить), то следует уже освободить от упомянутого наказания и самых блудников, мужеложников, малакий, идолослужителей. Если (апостол) высказал угрозу злоречивым только для страха, то явно, что тоже и остальным; потому что он сперва поставил всех вместе, а потом прибавил, что они будут лишены царствия. Что же, скажут, неужели злоречивый станет на ряду с блудником, и малакией, и лихоимцем, и идолослужителем? Одинаковому ли он подвергнется наказанию, это разсмотрим в другое время; а что он одинаково с ними лишится царствия, в этом я верю словам Павла, или, лучше сказать, действовавшаго чрез него Христа, т.е. что ни те, ни другие царствия Божия не наследуют. И не только касательно этого, но и многих других предметов многие также расположены думать, будто то, о чем (в Писании говорится как) имеющем непременно исполниться, сказано преувеличенно. Это - диавольская сеть. Чтобы в людях, проникнутых сокрушением по любви к Богу, истребить страх будущаго наказания и сделать их менее тщательными в повиновении заповеди, (диавол) предложил успокоение в мысли о преувеличении, которая в настоящей жизни способна обмануть безпечныя души, но будет изобличена в день суда, когда от этого не будет никакой пользы. Что пользы, скажи мне, теперь обманутым узнать этот обман тогда, когда и покаяние нисколько не будет полезно, именно при воскресении? Не станем же тщетно обманывать себя, не будем лжеумствовать на зло себе и навлекать на себя еще другое наказание - за неверие. Жесточайшему наказанию подвергает нас не только неисполнение заповедей Христовых, но и неверие им; а неверие происходит от нерадения об исполнении заповедей. Именно, когда мы не хотим приобресть себе спокойствие повиновением (воле Божией) и исполнять заповеданное нам, то, стараясь отвлечь ум от страха за будущее и отогнать великий страх угрожающих наказаний, мы, подавляемые и терзаемые совестью, ввергаем себя в другую пропасть, - не верим этим наказаниям. Как одержимые сильною горячкою, если и бросаются в холодную воду, не ослабляют удушающаго их жара, но еще более прибавляют себе огня; так и мы, уязвляемые сознанием своих грехов, заставляем себя погружаться в бездну (мысли о) преувеличении, чтобы потом безбоязненно предаваться всем грехам. Мы не только гневаемся на присутствующих братьев, но часто враждебно относимся и к отсутствующим: а это - верх ожесточения. От тех, кто выше и сильнее нас, мы весьма скромно терпим и обиды и оскорбления, потому что боимся их; а к равным и низшим, даже и не причинившим нам никакого огорчения, питаем вражду. Так страх пред людьми действует (в нас) сильнее страха Христова?

3. Как же мы можем надеяться на спасение, показывая такую безпечность и невнимательность? И отчего это, скажи мне? Что тяжкаго, что труднаго требует от нас Христос? Не гневайся, говорит Он, на брата твоего напрасно. А это гораздо легче, нежели терпеть напрасный гнев от другого; там уже готово вещество для огня, а здесь ты сам зажигаешь пламя, когда нет и вещества для него; между тем не все равно - терпеть ли и не воспламеняться, когда другой подносит свечу, или оставаться спокойным и невозмутимым, когда никто не возмущает. Кто вытерпит в первом случае, тот представит доказательство величайшаго любомудрия; но кто сделает последнее, тот не заслужит удивления. Итак, когда мы, по страху пред людьми делая более трудное, не хотим делать менее труднаго по страху Божию; то подумай, какому подвергаем сами себя наказанию и мучению. Притом, почитай братом не только равночестнаго тебе, не только свободнаго, но и слугу: о Христе бо Иисусе, по апостолу несть раб, ни свободь (Гал. III, 28). Таким образом мы подвергнемся одинаковому наказанию, если будем гневаться напрасно и на рабов; потому что и раб есть брат и удостоился истинной свободы, имея один (с нами) дух. Кто же может сказать о своей жизни, что она чиста от безразсуднаго и напраснаго злоречия и гнева? Не указывай мне на того, кто предается этому (пороку) изредка, но покажи такого человека, который бы никогда не предавался ему; а пока не представишь нам этого, до тех пор не можешь отклонить (содержащейся в Писании) угрозы под тем предлогом, что пороку этому предаются не часто. Так и вор, и блудник, хотя бы только однажды совершили грех, не освобождаются от наказаний потому, что совершали этот грех не часто, но наказываются за то, что вообще дерзнули на это. А что за этим следует (в Евангелии), того кто из неверующих не сочтет даже за басню, видя, с каким упорством мы нарушаем это (повеление)? Бог сказал: аще принесеши дар твой ко алтарю, и ту помянеши, яко брат твой имать нечто на тя: остави ту дар твой пред олтарем, и шед прежде смирися с братом твоим, и тогда пришед принеси дар твой (Матф. V, 23, 24). А мы приступаем к алтарям, враждуя друг против друга и явно и тайно. Бог столько печется о нашем примирении, что допускает и жертвоприношению своему оставаться несовершенным и службе прерваться, только бы мы прекратили вражду друга к другу и гнев; а мы так мало обращаем на это внимания, что на гибель себе питаем вражду в продолжение многих дней. Христос наказывает не только злопамятных, но и тех, которые, освободившись от этой страсти, небрегут об оскорбленных (ими) братиях. Так как помнить зло свойственно обиженным, а тот, кто обижает, может и не предаваться этой страсти: поэтому (Христос) и повелевает последнему идти к первому, показывая, что большему против перваго наказанию подлежит тот, кто дал корень греху. А мы и этим не вразумляемся, но оскорбляем братьев и за малости; потом, как будто бы не было ничего худого, оставляем без внимания и забываем обиженных нами, и даем вражде продолжаться долгое время, не сознавая, что понесем тем большее наказание, чем больше дней попустим продолжаться неприязни, - как за это самое, так и потому, что и примирение потом становится для нас более затруднительным. Как тогда, когда дружба связывает нас, ничто не может легко произвести разрыва (между нами) и даже быть принято с доверием; так тогда, когда вражда овладевает нашими душами, желающие поссорить нас большею частию легко и удобно успевают в этом, потому что мы тогда доброму не верим, а верим только худому. Посему (Господь) повелевает нам, оставив дар пред алтарем, наперед примириться с братом, дабы мы знали, что если в это время не следует отлагать примирения, тем более в другия времена. А мы внешние признаки удерживаем, от самой же истины удалились, - пред принесением дара приветствуем друг друга, но делаем это большею частию только языком и устами. Но Господь хочет не этого, а того, чтобы мы давали ближнему лобзание от души и приветствие от сердца. Это и есть истинное приветствие, а то - ложь и притворство; и кто так целует (ближняго), тот скорее прогневает, чем умилостивит Бога. Он требует от нас искренней и крепкой дружбы, а не такой, которая имеет у нас часто вид и призрак (дружбы), а силу вовсе утратила, что самое и служит доказательством господствующих у нас беззаконий. За умножение беззакония, говорит Господь, изсякнет любы многих (Матф. XXIV, 12). И это делаем мы, люди, которым повелено не гневаться и не иметь врагов, а если и случится кого иметь, то только на день: солнце, говорит (апостол), да не зайдет в гневе вашем (Ефес. VI, 26). А мы и на этом не останавливаемся; но строим козни друга против друга, и словами, и делами угрызая и поедая своих сочленов, что свойственно явному умоизступлению; ибо по этому особенно мы узнаем страждущих неисцельно беснованием и сумашествием. Что же сказать о законе касательно соперника, нечистой похоти, безстыдных взглядов, безумной и гибельной любви? Здесь правое око и правая рука (Матф. V, 25-30) указывают нам не на другое что, как на любящих нас со вредом (для нас). А. закон касательно развода с женами кем не был часто нарушаем и попираем (Матф. V, 32)?

4. О законах против клятвы стыжусь и говорить, потому что не только клянутся, но и нарушают клятвы непрестанно. Если клятва, и в справедливом деле, виновна и законопреступна, то куда мы отнесем нарушение клятвы? Если то, что сверх да и нет, от лукаваго (Матф. V, 37), то кому приписать то, что превышает это последнее? Далее Господь говорит: аще тя кто ударит в десную ланиту, обрати ему и другую: и хотящему с тобою судитися, и ризу твою взяти, отпусти ему и срачицу. И аще кто тя поймет по силе поприще едино: иди с ним два. И просящему у тебе дай: и хотящаго от тебе заяти не отврати (Матф. V, 39-42). Что можно сказать на это? Относительно всего здесь сказаннаго остается только плакать и закрываться (от стыда): так мы уклонились в совершенно противоположную сторону, употребляя все время на суды и неприязни, на распри и ссоры, не перенося ни малейшаго оскорбления, ни на деле ни на словах, но раздражаясь и за мелочи. Если бы ты мог указать на таких людей, которые, истратив много на бедных, после сами по бедности подвергаются презрению и терпят множество бедствий, то таких насчитал бы немного и даже весьма мало; но и между ними ты не указал бы нам такого любомудраго, какой изображен здесь: эта последняя (предписываемая Христом) жизнь гораздо духовнее, чем первая; потому что не все равно - дать ли добровольно, или перенесть, когда все отнимают у тебя. Что говорю: перенесть? Сказанное Христом заключает в себе гораздо более и этого. Слово Его так воспрещает обиженным гневаться на обидевших, что должно не только не скорбеть о том, что уже взято, но и отдавать добровольно то, что осталось, и показывать готовность терпеть зло более, нежели сколько есть страсти у врагов делать нам зло. Так, когда желающий обижать найдет, что обижаемый готов потерпеть более, нежели сколько ему хотелось, и, удовлетворив своей страсти, увидит, что оскорбленный с преизбытком выказывает свое великодушие, то отойдет прочь, побежденный и посрамленный превосходством терпения; и, хотя бы он был зверь, и даже свирепее его, сделается потом скромнее, ясно увидев из сравнения и свою злость и его добродетель. Такой жизни я и ищу теперь, какая именно и предложена в Писании, но какой в других местах и на опыте (не нахожу) нигде. Не указывай мне на такого, который обижен и терпит, ибо случается терпеть и по безсилию; но на такого, который в отношении к равносильным и к тем, кому он мог бы мстить, показал бы терпение, хотя и не до такой степени, чтобы превзойти страсть врага и дать ему более, нежели сколько он хотел, и этою добровольною уступкою большаго доказал бы свое великодушие и на счет отнятаго насильно. Но, что еще выше и этого и что составляет самый верх (добродетели), - Христос повелел нам считать друзьями, и друзьями близкими, тех, которые так поступают с нами и причиняют нам вред и в деньгах, и в телесном здоровье, и во всем прочем. Не только, говорит Он, прибавляй хищнику и лихоимцу, но и люби его любовию самою крепкою и искреннею. Это именно желал Он выразить, когда сказал: молитеся за творящих вам напасть (Матф, V, 44; сн. Лук. VI, 28). Это мы обыкновенно делаем только за тех, кого весьма любим. И чтобы ты опять не счел этих слов за преувеличение и не подпал диавольскому обольщению, Он приводит этому доказательство и основательную причину: аще бо любите любящих вас, кую мзду имате? не и мытари ли тожде творят? И аще целуете целующих вас, что лишше творите? не и язычницы ли такожде творят (Матф. V, 46, 47)? Если же мы в этом нисколько не отличаемся от мытарей и язычников, то как нам не плакать и не сокрушаться? И если бы зло состояло только в этом! Но теперь мы так далеки от любви к врагам, что отвращаемся и ненавидим даже тех, которые любят (нас); потому что враждовать, завидовать и губить их честь и добрую славу и делами и словами свойственно только тем, кто сильно ненавидит и отвращается. Таким образом, мы в этом не только ничем не отличаемся от язычников, но еще оказываемся гораздо хуже их. Христос повелел молиться за обижающих, а мы строим ковы; нам повелено благословлять клянущих (Матф. V, 44), а мы осыпаем тысячью проклятий. Что может быть сильнее этого противоречия и противоборства, какое мы ведем против Законодателя, поступая вопреки всем Его повелениям? Не говорю уже о власти тщеславия, которую Он низложил последующими словами (Матф. VI, 1-8), а мы усилили, распространив эту власть его не только на молитвы, посты и милостыни, но и на все прочее, и подчинив себя этой безумной страсти хуже всякаго невольника, - не говорю, потому что это ясно для всех; скажу только, что одни из людей, предавшись крайнему нерадению, не соблюдают никаких заповедей, а другие, если и захотят отчасти покоряться им и постараются исполнить некоторыя заповеди, то и они опять впадают в тот же недостаток, не желая сбросить с себя уз тщеславия. Один совсем не подает милостыни, а другой хотя и уделяет нуждающимся несколько из своего имущества, но делает это с тщеславием, и потому оказывается ничем не лучше неподающаго. Так диавол всех совершенно опутал своими сетями! Если же кто сможет избежать этого недостатка, то по неразумию опять впадет в такой или еще гораздо больший грех; и останется не только без пользы для себя от того, что сделал, но и с причинением себе некотораго зла. Я знаю многих, которые помогают нуждающимся не по этим только причинам, но и по дружбе и из угождения и по многим другим подобным побуждениям, а по страху Божию и не по заповеди. Итак, когда есть столько обстоятельств вредящих добрым делам, то кому из подверженных этим недостаткам легко будет спастись?

5. А слова: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим (Матф. VI, 12) кто может произнести смело? Мы если и не мстим врагам, то и не залечиваем (нанесенной нам) раны. А Христос желает, чтобы мы не только прощали, но и принимали врагов в число первых друзей. Поэтому, как я сказал выше, Он и повелел молиться за них. Если же ты, хотя и не делаешь зла (врагу), однако отвращаешься от него, смотришь на него с неудовольствием и хранишь в душе рану свою неисцельною, то ты еще не исполнил заповеди, которую дал тебе Христос. Как же ты просишь Бога, чтобы Он был милостив (к тебе), когда сам ты не милостив к оскорбившим тебя? Посмеваясь этому, один мудрец говорит: человек на человека сохраняет гнев, а от Господа ищет исцеления? Над человеком, подобным себе, не имать милости, а о гресех своих молится? Сам сый плоть, хранит гнев, и кто очистит грехи его (Сирах. XXVIII, 3-5)? Хотел бы я уже замолчать и остановить речь на том, что сказано: так стыдно и совестно продолжать далее, потому что дальнейшая речь еще яснее покажет эту борьбу и непримиримую вражду, которую мы оказываем против заповедей Христовых. Но что пользы от нашего молчания, когда дела вопиют об этой вражде, а еще прежде самых дел ясно все знает Тот, Кто будет судить нас? Заповедь - не собирать себе сокровищ на земли, но на небеси (Матф. VI,19, 20), хотя немногие, однакоже находятся исполняющие верно; прочие же все, как будто услышав противоположную заповедь, как будто имея повеление собирать сокровища на земле, оставили небо и прилепились ко всему земному, с безумною страстию собирают богатство и, возненавидев Бога, любят мамону. Что же касается до заповеди: не пецытеся на утрей (ст. 34), то я не знаю никого, кто бы слушался и повиновался ей, по маловерию нашему. Поэтому, от стыда, пройду молчанием эту заповедь. Хотя надлежало бы верить Христу и тогда, как Он просто объявляет, но теперь мы не верим Ему, когда Он представил и неопровержимыя доказательства, и привел примеры, именно птиц и травы; напротив, подобно язычникам и даже с большим, нежели они, малодушием, терзаемся попечением (о земном), и о чем даже не получили повеления молиться, на то истощаем всю свою заботливость. Посему эту заповедь, со стыдом, как я сказал, пройду молчанием, и перейду к последующему, не найду ли там хотя малое облегчение своего стыда. Что же после этого говорит (Христос)? Не судите да не судими будете (Матф. VII, 1). Здесь я думал найти облегчение своего стыда, но вижу приращение его не меньше, чем от предыдущаго. Если бы мы не сделали даже никакого другого греха, то уже этот один может свести нас в преисподнюю геенну: так мы строго осуждаем чужие грехи, а у себя (в глазах) не видим бревен (ст. 3); так мы тратим всю свою жизнь на разведывание и осуждение чужих дел! И не скоро найдешь, и между мирянами и между монахами и клириками, такого, кто был бы свободен от этого греха, несмотря на относящуюся к нему такую угрозу: имже бо судом судите, судят вам; и в нюже меру мерите, возмерится вам (ст. 2). И однако, несмотря на то, что этот грех подвергает такому наказанию, а нисколько не доставляет удовольствия, мы все бежим на зло, как будто стараясь и соревнуя войти в гееннскую пещь не одною, а многими дорогами. Мы одинаково грешим не только в отношении к более трудным, но и в отношении к легчайшим (заповедям); нарушая равно и эти и те, и преступлением легчайших доказываем, что мы и труднейших не исполняем по своему небрежению, а не по трудности самых заповедей. Так, скажи мне, какой труд в том, чтобы не разведывать о чужих делах и не осуждать грехов ближняго? Напротив, труд нужен на то, чтобы разведывать и судить о других. Кто же, услышав это, поверит когда-либо нам, что мы дошли до нарушения (заповедей) по безпечности, а не с намерением и не по желанию? Когда то, что (Господь) повелевает делать, легко и удобно для желающих (исполнять), напротив то, что Он воспрещает, более тяжело и трудно, а мы, опуская повеленное, делаем запрещенное, не могут ли враги сказать, что мы грешим по желанию сопротивляться Ему? А что заповеди Христовы не имеют в себе ничего труднаго, это объяснил сам Он, в словах: возмите иго Мое на себе: иго бо Мое благо, и бремя Мое легко есть (Матф. XI, 29, 30). Но мы, по неизъяснимой безпечности, делаем то, что легкое кажется для многих трудным. Кто хочет ничего не делать, а всегда спать, тому, конечно, кажется трудным и есть и пить; напротив, люди бдительные и бодрые не уклоняются и от весьма дивных и трудных дел, но приступают к ним с большею смелостью, чем безпечные и сонливые к весьма легким. Нет, точно нет ничего легкаго, чего бы великая леность не представила нам весьма тяжелым и трудным; равно как нет ничего труднаго и тяжкаго, чего бы усердие и ревность не сделали весьма легким. Что, скажи мне, могло бы быть тяжелее, как всякий день терпеть опасности, угрожающия смертию? Однако блаженный Павел и это назвал легким, сказав так: еже бо ныне легкое печали, по преумножению в преспеянии тяготу вечныя славы соделывает нам (2 Кор. IV, 17). И трудное само по себе дело становится легким по надежде на будущее; эту (причину) привел и сам (Павел), сказав: не смотрящим нам видимых, но невидимых (ст. 18).

Часть 2

6. Посмотрим и дальше. Не дадите, говорит Христос, святая псом, ни пометайте бисер ваших пред свиниями (Матф. VII, 6). Христос дал эту заповедь как повеление, а мы, по тщеславию и неразумному дружелюбию, нарушили и это повеление, допуская к общению таинств, просто и без изследования, людей развратных, неверующих и исполненных множества пороков; прежде точнаго дознания их нрава открываем им все учение о догматах и сразу вводим в святилище тех, которые еще не могут видеть и преддверия. Поэтому некоторые из посвященных таким образом, скоро сделавшись отступниками, наделали множество зла. И мы нарушаем эту весьма страшную заповедь не только по отношению к другим, но даже и по отношению к самим себе, когда, имея нужду приобщиться безсмертных таин, часто делаем это с присущею нам нечистотою и с безстыдством. И не только эти заповеди всеми всецело нарушаются, но, как оказывается, и последующия. Так Христос сказал: вся, елика аще хощете, да творят вам человецы, тако и вы творите им (Матф. VII, 12). А мы делаем (другим) все, чего сами терпеть не хотим; и, имея повеление входить (в царство небесное) тесными вратами (ст. 13), ищем везде широких. И что таких врат желают и домогаются некоторые из мирян, это не очень удивительно; но что мужи, которые, повидимому, распялись (для мира), ищут их более, чем миряне, это изумительно, даже походит на загадку. От всех почти монахов, если пригласишь их на какое либо дело, тотчас услышишь прежде всего вопросы в таких словах: можно ли им найти покой, может ли приглашающий успокоить их; постоянно повторяется слово: покой. Что говоришь ты, человек? Тебе повелено идти тесным путем, а ты спрашиваешь о покое? Тебе заповедано входить узкими вратами, а ты ищешь широких? Что может быть хуже такого извращения дела? А чтобы ты не подумал, будто я теперь говорю это в осуждение других, разскажу тебе о самом себе. Когда я недавно решился, оставив город, уйти в келлии монахов, то много раздумывал и безпокоился о том, откуда мне будет доставляемо необходимое и можно ли будет есть хлеб, новоиспеченный в тот же день; не заставят ли меня употреблять одно и то же масло и в светильнике и в пище, не принудят ли питаться жалкими овощами, не отправят ли на тяжелую работу, приказав наприм. рубить или носить дрова, таскать воду, и исполнять все прочия такия службы? И вообще у меня было много заботы о (своем) покое. Между тем люди, принимающие на себя должности начальников и управление общественными делами, нисколько не заботятся об этом (покое), но только о том, будет ли дело иметь пользу, пользу временную, и если могут надеяться на это, то уже не думают ни о трудах, ни об опасностях, ни о безславии, ни об унизительных работах, ни о дальних путешествиях, ни о жизни на чужбине, ни об огорчениях, ни о муках, ни о перемене обстоятельств, ни о возможности совершеннаго неисполнения надежд, ни о безвременной смерти, ни о разлуке с родными, ни об одиночестве жены и детей, ни о другой какой неприятности; но упоенные страстию к деньгам, переносят все, посредством чего только надеются удовлетворить ее. А мы, которым уготованы не деньги и не земля, но небеса и небесныя блага, ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 9), - мы спрашиваем о покое? Так мы более их жалки и слабы! Что говоришь ты, человек? Ты намереваешься идти на небо и получить там царство, и - спрашиваешь, нет ли какой трудности на этом пути и в этом путешествии, не стыдишься, не краснеешь и не бежишь скрыться под землею? Хотя бы там были все человеческия бедствия, злословия, обиды, безчестия, клеветы, меч, огонь, железо, звери, потопления, голод, болезнь, и вообще все беды, какия случаются в жизни от начала доселе, ужели ты не посмеешься, скажи мне, и не презришь все это? Даже подумаешь ли об этом? Что было бы глупее, ниже и жалче такой души? Объятому желанием небеснаго не должно, не говорю - искать покоя (телеснаго), но и наслаждаться им, когда он имеется. Не странно ли, что, тогда как любящие нечистою любовию так всецело предаются своим возлюбленным, что кроме их и пребывания с ними, не находят ничего приятнаго в других удовольствиях настоящей жизни, как ни много их, мы, объятые не какою-либо нечистою, но самою возвышенною любовию, не только не пренебрегаем покоем, когда его имеем но еще ищем, когда его нет?

7. Никем еще, возлюбленный, не овладело желание небесных благ, как следовало бы овладеть; иначе он почел бы тению и посмешищем все то, что (теперь) кажется трудным. Так, кто увлекается настоящим, тот никогда не удостоится увидеть будущия блага; а кто презирает здешнее и все считает не лучше тени и сновидения, тот скоро получит те великия и духовныя блага. И если у кого действительно будет это благое (настроение), то оно окажет такую же силу, как огонь в терновнике; и хотя бы (такого человека) угнетало множество зол, хотя бы опутывали его многия верви грехов, хотя бы сильно горел в нем пламень похоти и окружало его великое смятение житейских дел, это (желание небесных благ), как бы крепким бичем, совершенно разсеет все такое и удалить от души. Как легкая пыль не может устоять против напора сильнаго ветра, так и множество нечистых пожеланий не может выдержать устремившейся против них силы сокрушения, но исчезает и разсеевается скорее всякой пыли и дыма. Если плотская любовь так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и подчиняет влиянию одной возлюбленной, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него? Как трудно и даже невозможно смешать огонь с водою, так, думаю, невозможно совместить наслаждение (земными благами) с сокрушением; потому что они противоположны и взаимно исключают друг друга. Одно есть мать слез и трезвенности, а другое - смеха и неумеренности; одно делает душу легкою и окрыленною, а другое приводит ее в состояние тяжелейшее всякаго свинца. И это я попытаюсь доказать не моими словами, но - того, кто сам был объят этою прекрасною любовию. Кто же это такой? Пламенный любитель Христа, Павел, который так был уязвлен этою любовию, что даже стенал о замедлении и продолжительности здешняго странствования: ибо сущии в теле сем, говорит он, воздыхаем (2 Кор. V, 4); однако готов был и желал еще оставаться здесь для Христа: а еже пребывати мне во плоти, говорит он, нужнейше есть вас ради (Филип. I, 24), то есть, для того, чтобы распространилась вера во Христа. Поэтому он переносил и голод, и жажду, и наготу, и узы, и (опасности) смерти, и морския путешествия, и кораблекрушения, и все прочия беды, им самим исчисленныя; и не только не тяготился ими, но еще радовался, а причиною тому была любовь Христова. Потому он и говорил: во всех сих препобеждаем за возлюбльшаго ны (Римл. VIII, 37). И не удивляйся этому: если любовь человеческая часто побуждала решаться на смерть, то чего не сделает любовь Христова? Какой не облегчить трудности? Так и ему все было легко, потому что он взирал только на возлюбленнаго (Христа), и для Него все терпеть считал выше всякаго удовольствия и наслаждения, что и действительно так. Он даже и не думал, что он находится на земле, в настоящей жизни, и обращается с людьми; но как будто уже имел небесный жребий, обитал с ангелами, получил царство и наслаждался (созерцанием Бога) лицем к лицу, потому презирал и радости и горести настоящей жизни, и нисколько не заботился о покое, котораго мы ищем постоянно, но восклицал так: до нынешняго часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и страждем, и скитаемся, и труждаемся, делающе своими руками: укоряеми, благословляем; гоними, терпим; хулими, утешаемся. И еще: якоже отребие миру быхом, всем попрание доселе (1 Кор. IV, 11, 13). Обратив же очи души на небо и прилепившись к тамошней красоте, он не хотел уже опять возвратиться на землю; но как бедняга и нищий, все время скрывавшийся в темной и низкой хижине, увидев царя блистающаго золотом и лучами камней, не захочет уже и подумать о своем бедном жилище, а будет всячески стараться о переселении в другое жилище, если это возможно; так и блаженный (Павел), увидев небесныя блага, смотрел с пренебрежением на здешнюю бедность и, - по необходимости, телесно обращаясь с людьми, ни к чему здешнему не прилеплялся, а всецело переселился в тот (небесный) град. И что я говорю о горестях настоящей жизни? Любовь Христова так одушевила его, что если бы ему предстояло терпеть для Христа и вечныя наказания, он никогда не отказался бы и от этого, потому что он служил Христу не так, как (служим) мы, наемники, страшась геенны и желая царствия. Быв объят какою-то другою, несравненно лучшею и блаженнейшею любовно, он и терпел и делал все не для чего иного, как для того, чтобы только удовлетворить любви, которую питал ко Христу и которая так овладела умом его, что он охотно разстался бы и с тем, что для него было дороже всего, - т.е. пребыванием со Христом, - для чего он пренебрегал и геенной и царством небесным, решившись для Христа встретить и с великою готовностью принять, как одно из вожделеннейших благ, даже и это невыразимое отлучение (от Христа за израильтян, Римл. IX, 3).

8. Сказанное мною теперь, может быть, многим покажется неясным; а когда я скажу то же яснее, тогда опять покажется невероятным для тех, кому прежде было неясно. И это нисколько не удивительно; сам блаженный (Павел), ожидая, что ему неповерят в этом, предварительно сказал: истину глаголю о Христе, не лгу, послушествующей ми совести моей Духом Святым (Римл IX, 1). Однако, несмотря на то, что он присовокупил в своему изречению такия слова и призвал таких свидетелей своей совести, и ему теперь еще не верят. Что же именно говорит он? Послушай. После речи о бедствиях в этом мире, сказав: кто ны разлучит от любве Христовой? скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч (Римл VIII, 35), и перечислив все, что - на земле, он восходит на небо, и желая показать, что пренебрегать для Христа здешними наказаниями не великое дело, прибавил: яко ни ангели, ни начала, ниже силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина кая тварь возможет нас разлучити от любве Божия, яже о Христе Иисусе Господе нашем (ст. 38,89). Смысл слов его такой: не только люди не будут в состояния отвлечь меня от этой любви, но и ангелы, и даже если соберутся вместе все небесныя силы, и оне не будут в состоянии сделать этого. Что я говорю? Даже, если бы надлежало для Христа лишиться царствия или низринуться в геенну, и это мне не страшно. Это, а не другое что, означают слова: высота, и глубина, и жизнь, и смерть. А так говорил он не потому, что ангелы станут усиливаться отлучить его от Христа; но он на словах предполагает то, чего и быть никогда не может, чтобы изобразить и объяснить всем свою великую любовь. Таково свойство любящих: они не могут молчать о своей любви, но обнаруживают свой пламень пред всеми ближними, непрерывною беседою о превосходстве любви успокаивая свою душу. Так поступил и блаженный (Павел): обняв словом все, что есть и что будет, что случается и чего никогда не случится, видимое и невидимое, всякое наказание и всякую отраду, он, как будто этого ему было недостаточно для выражения своего чувства, предположив и выразив словом столько же других несуществующих предметов (к этим несуществующим предметам относится выражение: ина тварь), таким образом показал, что из всего сказаннаго ничто не может отлучить его от любви Божией, яже во Христе Иисусе, Господе нашем. На такую высоту поднял свою любовь (Павел); а мы, получившие повеление подражать ему (1 Кор. XI, 1), не переносим благодушно и здешних скорбей, но сетуем и ропщем не менее одержимых горячкою. Продолжительная болезнь эта, охватившая наши души, от продолжительности сделалась, там сказать, неизлечимою, и мы не можем даже подумать о совершенном здоровье, котораго возстановление нам кажется уже невозможным. И если услышим, что кто-либо указывает на апостолов и говорит об их подвигах, мы вместо того, чтобы тотчас заплакать о себе, что мы так отстали от них, не считаем и за грех эту (отсталость), но ведем себя так, как будто и невозможно взойти на такую высоту. А если кто-нибудь спросит о причине, мы тотчас представляем такое неразумное оправдание: то был Павел, то был Петр, то Иоанн. Что значит: то был Павел, то был Петр? Не ту же ли природу, скажи мне, имели и они? Не тем же ли, как и мы, путем пришли они в жизнь? Не тою-же ли питались пищею? Не тем же ли дышали воздухом? Не теми же ли пользовались вещами? Не имели ли одни из них жен и детей, другие - и житейския ремесла, а иные даже не низвергались ли в самую бездну зла? Но они, скажет кто-нибудь, пользовались великою благодатию Божиею! Так, если бы нам повелевалось воскрешать мертвых, или отверзать очи слепых, или очищать прокаженных, или исправлять хромых, или изгонять демонов и врачевать другия подобныя болезни: тогда уместно было бы такое наше оправдание. Но если теперь требуется строгость жизни и изъявление послушания (закону Христову), то как идет к этому такое оправдание? И ты при крещении получил благодать Божию и стал причастником Духа, если и не столько, чтобы творить чудеса, то сколько нужно иметь для правильной и благоустроенной жизни; таким образом наше развращение происходит единственно от нашей безпечности. И Христос в тот день (суда) будет давать награды не тем, которые только делали чудеса, но тем, которые исполняли Его заповеди. Приидите, скажет Он, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира, не за то, что вы творили чудеса, но за то, что взалкахся, и дасте Ми ясти: возжадахся, и напоисте Мя: странен бех, и введосте Мене: наг и одеясте Мя: болен, и посетисте Мене: в темнице бех, и приидосте ко Мне (Матф. XXV, 34-36). И в учении о блаженствах Он нигде не упоминает о делающих чудеса, а только - о ведущих жизнь праведную (Матф. V, 3-12).

9. Итак, хотя благодать ныне сократилась, однако это нисколько не может повредить нам, но не послужит и к нашему оправданию, когда мы будем давать отчет в делах. И тем блаженным (апостолам) мы удивляемся не за чудеса, потому что чудеса вполне зависели от силы Божией, но зато, что они явили жизнь ангельскую; а эта жизнь, при высшей помощи, есть дело и их собственнаго усердия. Это не я теперь говорю, но - сам подражатель Христов (Павел). Когда он в послании к ученикам опровергал лжеапостолов и хотел показать различие между чистым и нечистым служением, то указал не на чудеса, но на подвиги свои, следующими словами: служителие ли Христови суть? не в мудрости глаголю, паче аз. В трудех множае, в темницах излиха, в ранах преболе, в смертех многащи. От Иудей пятькраты четыредесять разве единыя приях. Трищи палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною, нощь и день во глубине сотворих. В путных шествиих множицею: беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды во граде, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии. В труде, в подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, в пощениих многащи, в зиме и наготе. Кроме внешних, нападение на мя еже по вся дни, и попечение о всех церквах. Кто изнемогает, и не изнемогаю? кто соблазняется, и аз не разжизаюся? (2 Кор. XI, 23-29)? За это я удивляюсь апостолам; а без этого, получившие по домостроительству (Божию) власть чудотворения не только не заслужили бы удивления, но даже сделались бы отверженными, как показывает и Христос, когда говорит: мнози рекут Мне во он день: Господи, Господи, не в Твое ли имя пророчествовахом, и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом? И рек им: отъидите от Мене вси делающии беззаконие: николиже знах вас (Матф. VII, 22, 23). Поэтому Он и ученикам внушал: не радуйтеся, яко беси вам повинуются: радуйтеся же яко имена ваша написана суть на небесех (Лук. X. 20). Жизнь праведная и без чудес получит венцы и ничего тогда не потеряет; а жизнь беззаконная и с чудесами не может избегнуть наказания. Итак сказанное нами оправдание неуместно, и не только неуместно, но даже опасно, и для многих еретиков служит предлогом. Если апостолы сделались столь дивными не по собственному своему изволению, а только по благодати Христовой, то что препятствует и всем сделаться такими же? Благодать, если бы наперед не требовала зависящаго от нас, вдруг излилась бы в души всех, потому что у Бога нет лицеприятия; а так как она требует и зависящаго от нас, то за одними следует и пребывает в них, от других удаляется, к иным же и вовсе не приходит. А что еще прежде, нежели блаженный (Павел) совершил что-либо дивное, Бог, узнав сначала его расположение, уже дал ему благодать, узнай из того, что Он говорит об нем: сосуд избран Ми есть сей, пронести имя Мое пред языки и царьми и всем родом израилевым (Деян. IX, 15). Так Испытующий сердца наши засвидетельствовал, когда (у Павла) еще не было благодати. Не будем же, возлюбленные, обманывать себя и говорить, что никому невозможно быть подобным Павлу. Другого Павла, по благодати и чудесам, конечно уже не будет никогда, но по строгой жизни может быть таким каждый желающий; а если нет таких, то единственно потому, что не хотят. Впрочем не знаю, как я дошел до такого неразумия, что ищу между нынешними людьми подобных Павлу, когда не могу видеть и таких, которые были бы подобны третьим или четвертым после него. Об этом должно скорбеть, и плакать, и рыдать, не один и не два только дня, но во всю жизнь; потому что кто приведет себя в такое состояние, тот впоследствии не скоро будет грешить. Если не веришь этим словам, то посмотри на плачущих, именно мирским плачем, притом не из числа простых и ведущих трудовую жизнь, но из числа тех изнеженных людей, которые ничего не знают, кроме удовольствий. И эти люди, которые преданы пьянству и объядению, продолжают обеды до вечера и ужины до полуночи, отнимают чужое, не щадят ни вдовы, ни беднаго, ни слабаго, и показывают великую жестокость, когда бывают объяты сильною скорбию, которая может возмутить и взволновать душу до глубины, отвергают все сладострастныя и преступныя пожелания и обращаются к любомудрой жизни, отличаясь строгим поведением, бодростию, земными поклонами, терпением, постом, молчанием, скромностью, смирением и великим человеколюбием. Те, которые отнимали чужое, в это время готовы охотно отдать и свое; и хотя бы кто подложил огонь под их дом со всем имуществом, они не будут гневаться. Я знаю много таких, из которых одни, после потери возлюбленных, оставив город и его удобства, поселялись в деревнях, а другие строили себе домы при могилах усопших и там оканчивали жизнь. Но об этом после. Пока печаль их находится в силе, они нисколько не заботятся о настоящем, но ту безумную страсть, с которою они стремились к сбережению и скоплению денег и приобретению власти и славы в народе, попалив огнем скорби, как траву или цвет травы, изгоняют из души, и ум их тогда объемлется таким любомудрием, что им неприятно и говорить об удовольствиях настоящей жизни; но все, что прежде им казалось приносящим наслаждения, уже кажется противным и весьма горьким, и никто из слуг и друзей не посмеет тогда и слова сказать о мирских делах, даже весьма нужных; все оставляется без внимания и уступает место беседам о любомудрии, потому что тогда скорбию, как бы в каком священном месте, душа научается ничтожеству человеческой природы, кратковременности настоящей жизни, тленности и непостоянству житейскаго, обманчивости совершающагося на позорище (мира). Тогда (является) великое презрение к деньгам, тогда истребляется гнев, тогда оставляется честолюбие, и уже не может ни зависть обитать, ни гордость свирепствовать в сокрушенном скорбию, и похоть не разжигает сладострастнаго; но, по удалении всего этого из сердца, поселяется в нем один помысл, представляющий непрестанно образ умершаго. Образ этот (для него) и пища и питие, и сон, и удовольствие, и покой, и великая отрада; это (для него) и слава, и богатство, и власть, и наслаждение.

10. Так и нам надлежало бы, - чтобы не сказать чего более, - оплакивать нерадение о своем спасении; с такою любовию и готовностию всем должно бы направлять туда очи души и постоянно памятовать и представлять его себе. Между тем как потерявшие детей и жен не занимают своего ума ничем другим, как только представлением отшедших от них, мы потерявшие царство небесное, думаем обо всем больше, чем о нем. Из тех никто, хотя бы царскаго был рода, не стыдится обычной печали; но и сядет на землю, и заплачет горько, и переменит одежду, и с великою готовностию подчинится всем прочим требованиям такого горя; не станет думать ни о своем воспитании, ни о состоянии тела, ни о могущих быть впоследствии болезнях от изнурения, но все перенесет весьма легко; такое, и даже большее, терпение выказывают не только мужи, но и жены, сколько бы оне ни были слабы. А мы, оплакивая не детей, не жен, но погибель души, души не чужой, но своей собственной, притворно ссылаемся на слабость тела и нежность воспитания. И если бы зло ограничивалось только этим! Но теперь мы не делаем и того, на что нам нисколько не нужна сила телесная. Так, скажи мне, какая нужда в силе телесной, когда надобно сокрушить сердце, помолиться трезвенно и бодро, подумать о грехах, низложить гордость и надменность, смирить ум? Вот что умилостивляет к нам Бога, не требуя большого труда; а мы и этого не делаем. Плакать (о душе) значит не то только, чтобы облечься во вретище, заключиться в келье и сидеть в темноте, но постоянно памятовать о своих грехах и мучить совесть этими помыслами, непрестанно измерять то пространство пути, на какое мы отстоим от царства небеснаго. Как же, скажут, этому быть? Как? Если мы будем всегда иметь пред глазами геенну и ангелов, которые во время (суда) разойдутся повсюду и соберут со всей вселенной имеющих быть отведенными в геенну; если станем размышлять, какое великое, и без геенны, наказание - лишиться царства. По-истине, если бы даже не угрожал нам тот огонь и не ожидали нас вечныя наказания, то одно отлучение от кроткаго и человеколюбиваго Христа, за нас предавшаго Себя на смерть и претерпевшаго все, чтобы избавить от того мучения и примирить с Отцем Своим нас, бывших по грехам врагами Его, - одно это, хотя бы мы и не лишились предлежащих неизреченных и вечных благ, больше всякаго наказания в состоянии и пробудить души и расположить к постоянной бдительности. Если мы, только читая пример пяти дев, которыя из-за недостатка елея отлучены были от брачнаго чертога (Матф. XXV, 8-12), скорбим об их несчастии наравне с ними самими и смущаемся, то при одной мысли, что и мы сами подвергнемся тому же за безпечность, кто (из нас) будет настолько каменным, чтобы, постоянно имея в душе этот пример, предаваться нерадению? Можно бы распространить слово и более, но так как оно сказано нами только из послушания, а не по другой нужде, то и написаннаго больше, чем требовалось. Мне хорошо известно, что ты сам строго содержишь всю добродетель сокрушения, и мог бы, даже молча, учить ей и других, если бы они пожелали хотя недолго пожить с твоим благочестием и видеть твою крестную жизнь. Так, если нашим современникам нужно учиться сокрушению, они должны идти в твое жилище, а потомки - слушать о твоих делах; великое, я думаю, руководство к этому доставит один разсказ о твоей жизни. Посему прошу и умоляю, наконец, вознаградить нас и воздать своими молитвами, чтобы мне не только говорить о сокрушении, но и оказывать его делами; потому что учительство без дел не только не доставляет никакой пользы, но даже приносит великий вред и осуждение тому, кто проводит жизнь свою в такой безпечности. Не всяк бо, говорит (Господь), глаголяй Ми: Господи Господи, а иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небеснем (Матф. V, 19; сн. VII, 21).

Слово второе. К Стелехию

6. Посмотрим и дальше. Не дадите, говорит Христос, святая псом, ни пометайте бисер ваших пред свиниями (Матф. VII, 6). Христос дал эту заповедь как повеление, а мы, по тщеславию и неразумному дружелюбию, нарушили и это повеление, допуская к общению таинств, просто и без изследования, людей развратных, неверующих и исполненных множества пороков; прежде точнаго дознания их нрава открываем им все учение о догматах и сразу вводим в святилище тех, которые еще не могут видеть и преддверия. Поэтому некоторые из посвященных таким образом, скоро сделавшись отступниками, наделали множество зла. И мы нарушаем эту весьма страшную заповедь не только по отношению к другим, но даже и по отношению к самим себе, когда, имея нужду приобщиться безсмертных таин, часто делаем это с присущею нам нечистотою и с безстыдством. И не только эти заповеди всеми всецело нарушаются, но, как оказывается, и последующия. Так Христос сказал: вся, елика аще хощете, да творят вам человецы, тако и вы творите им (Матф. VII, 12). А мы делаем (другим) все, чего сами терпеть не хотим; и, имея повеление входить (в царство небесное) тесными вратами (ст. 13), ищем везде широких. И что таких врат желают и домогаются некоторые из мирян, это не очень удивительно; но что мужи, которые, повидимому, распялись (для мира), ищут их более, чем миряне, это изумительно, даже походит на загадку. От всех почти монахов, если пригласишь их на какое либо дело, тотчас услышишь прежде всего вопросы в таких словах: можно ли им найти покой, может ли приглашающий успокоить их; постоянно повторяется слово: покой. Что говоришь ты, человек? Тебе повелено идти тесным путем, а ты спрашиваешь о покое? Тебе заповедано входить узкими вратами, а ты ищешь широких? Что может быть хуже такого извращения дела? А чтобы ты не подумал, будто я теперь говорю это в осуждение других, разскажу тебе о самом себе. Когда я недавно решился, оставив город, уйти в келлии монахов, то много раздумывал и безпокоился о том, откуда мне будет доставляемо необходимое и можно ли будет есть хлеб, новоиспеченный в тот же день; не заставят ли меня употреблять одно и то же масло и в светильнике и в пище, не принудят ли питаться жалкими овощами, не отправят ли на тяжелую работу, приказав наприм. рубить или носить дрова, таскать воду, и исполнять все прочия такия службы? И вообще у меня было много заботы о (своем) покое. Между тем люди, принимающие на себя должности начальников и управление общественными делами, нисколько не заботятся об этом (покое), но только о том, будет ли дело иметь пользу, пользу временную, и если могут надеяться на это, то уже не думают ни о трудах, ни об опасностях, ни о безславии, ни об унизительных работах, ни о дальних путешествиях, ни о жизни на чужбине, ни об огорчениях, ни о муках, ни о перемене обстоятельств, ни о возможности совершеннаго неисполнения надежд, ни о безвременной смерти, ни о разлуке с родными, ни об одиночестве жены и детей, ни о другой какой неприятности; но упоенные страстию к деньгам, переносят все, посредством чего только надеются удовлетворить ее. А мы, которым уготованы не деньги и не земля, но небеса и небесныя блага, ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 9), - мы спрашиваем о покое? Так мы более их жалки и слабы! Что говоришь ты, человек? Ты намереваешься идти на небо и получить там царство, и - спрашиваешь, нет ли какой трудности на этом пути и в этом путешествии, не стыдишься, не краснеешь и не бежишь скрыться под землею? Хотя бы там были все человеческия бедствия, злословия, обиды, безчестия, клеветы, меч, огонь, железо, звери, потопления, голод, болезнь, и вообще все беды, какия случаются в жизни от начала доселе, ужели ты не посмеешься, скажи мне, и не презришь все это? Даже подумаешь ли об этом? Что было бы глупее, ниже и жалче такой души? Объятому желанием небеснаго не должно, не говорю - искать покоя (телеснаго), но и наслаждаться им, когда он имеется. Не странно ли, что, тогда как любящие нечистою любовию так всецело предаются своим возлюбленным, что кроме их и пребывания с ними, не находят ничего приятнаго в других удовольствиях настоящей жизни, как ни много их, мы, объятые не какою-либо нечистою, но самою возвышенною любовию, не только не пренебрегаем покоем, когда его имеем но еще ищем, когда его нет?

7. Никем еще, возлюбленный, не овладело желание небесных благ, как следовало бы овладеть; иначе он почел бы тению и посмешищем все то, что (теперь) кажется трудным. Так, кто увлекается настоящим, тот никогда не удостоится увидеть будущия блага; а кто презирает здешнее и все считает не лучше тени и сновидения, тот скоро получит те великия и духовныя блага. И если у кого действительно будет это благое (настроение), то оно окажет такую же силу, как огонь в терновнике; и хотя бы (такого человека) угнетало множество зол, хотя бы опутывали его многия верви грехов, хотя бы сильно горел в нем пламень похоти и окружало его великое смятение житейских дел, это (желание небесных благ), как бы крепким бичем, совершенно разсеет все такое и удалить от души. Как легкая пыль не может устоять против напора сильнаго ветра, так и множество нечистых пожеланий не может выдержать устремившейся против них силы сокрушения, но исчезает и разсеевается скорее всякой пыли и дыма. Если плотская любовь так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и подчиняет влиянию одной возлюбленной, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него? Как трудно и даже невозможно смешать огонь с водою, так, думаю, невозможно совместить наслаждение (земными благами) с сокрушением; потому что они противоположны и взаимно исключают друг друга. Одно есть мать слез и трезвенности, а другое - смеха и неумеренности; одно делает душу легкою и окрыленною, а другое приводит ее в состояние тяжелейшее всякаго свинца. И это я попытаюсь доказать не моими словами, но - того, кто сам был объят этою прекрасною любовию. Кто же это такой? Пламенный любитель Христа, Павел, который так был уязвлен этою любовию, что даже стенал о замедлении и продолжительности здешняго странствования: ибо сущии в теле сем, говорит он, воздыхаем (2 Кор. V, 4); однако готов был и желал еще оставаться здесь для Христа: а еже пребывати мне во плоти, говорит он, нужнейше есть вас ради (Филип. I, 24), то есть, для того, чтобы распространилась вера во Христа. Поэтому он переносил и голод, и жажду, и наготу, и узы, и (опасности) смерти, и морския путешествия, и кораблекрушения, и все прочия беды, им самим исчисленныя; и не только не тяготился ими, но еще радовался, а причиною тому была любовь Христова. Потому он и говорил: во всех сих препобеждаем за возлюбльшаго ны (Римл. VIII, 37). И не удивляйся этому: если любовь человеческая часто побуждала решаться на смерть, то чего не сделает любовь Христова? Какой не облегчить трудности? Так и ему все было легко, потому что он взирал только на возлюбленнаго (Христа), и для Него все терпеть считал выше всякаго удовольствия и наслаждения, что и действительно так. Он даже и не думал, что он находится на земле, в настоящей жизни, и обращается с людьми; но как будто уже имел небесный жребий, обитал с ангелами, получил царство и наслаждался (созерцанием Бога) лицем к лицу, потому презирал и радости и горести настоящей жизни, и нисколько не заботился о покое, котораго мы ищем постоянно, но восклицал так: до нынешняго часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и страждем, и скитаемся, и труждаемся, делающе своими руками: укоряеми, благословляем; гоними, терпим; хулими, утешаемся. И еще: якоже отребие миру быхом, всем попрание доселе (1 Кор. IV, 11, 13). Обратив же очи души на небо и прилепившись к тамошней красоте, он не хотел уже опять возвратиться на землю; но как бедняга и нищий, все время скрывавшийся в темной и низкой хижине, увидев царя блистающаго золотом и лучами камней, не захочет уже и подумать о своем бедном жилище, а будет всячески стараться о переселении в другое жилище, если это возможно; так и блаженный (Павел), увидев небесныя блага, смотрел с пренебрежением на здешнюю бедность и, - по необходимости, телесно обращаясь с людьми, ни к чему здешнему не прилеплялся, а всецело переселился в тот (небесный) град. И что я говорю о горестях настоящей жизни? Любовь Христова так одушевила его, что если бы ему предстояло терпеть для Христа и вечныя наказания, он никогда не отказался бы и от этого, потому что он служил Христу не так, как (служим) мы, наемники, страшась геенны и желая царствия. Быв объят какою-то другою, несравненно лучшею и блаженнейшею любовно, он и терпел и делал все не для чего иного, как для того, чтобы только удовлетворить любви, которую питал ко Христу и которая так овладела умом его, что он охотно разстался бы и с тем, что для него было дороже всего, - т.е. пребыванием со Христом, - для чего он пренебрегал и геенной и царством небесным, решившись для Христа встретить и с великою готовностью принять, как одно из вожделеннейших благ, даже и это невыразимое отлучение (от Христа за израильтян, Римл. IX, 3).

8. Сказанное мною теперь, может быть, многим покажется неясным; а когда я скажу то же яснее, тогда опять покажется невероятным для тех, кому прежде было неясно. И это нисколько не удивительно; сам блаженный (Павел), ожидая, что ему неповерят в этом, предварительно сказал: истину глаголю о Христе, не лгу, послушествующей ми совести моей Духом Святым (Римл IX, 1). Однако, несмотря на то, что он присовокупил в своему изречению такия слова и призвал таких свидетелей своей совести, и ему теперь еще не верят. Что же именно говорит он? Послушай. После речи о бедствиях в этом мире, сказав: кто ны разлучит от любве Христовой? скорбь ли, или теснота, или гонение, или глад, или нагота, или беда, или меч (Римл VIII, 35), и перечислив все, что - на земле, он восходит на небо, и желая показать, что пренебрегать для Христа здешними наказаниями не великое дело, прибавил: яко ни ангели, ни начала, ниже силы, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина кая тварь возможет нас разлучити от любве Божия, яже о Христе Иисусе Господе нашем (ст. 38,89). Смысл слов его такой: не только люди не будут в состояния отвлечь меня от этой любви, но и ангелы, и даже если соберутся вместе все небесныя силы, и оне не будут в состоянии сделать этого. Что я говорю? Даже, если бы надлежало для Христа лишиться царствия или низринуться в геенну, и это мне не страшно. Это, а не другое что, означают слова: высота, и глубина, и жизнь, и смерть. А так говорил он не потому, что ангелы станут усиливаться отлучить его от Христа; но он на словах предполагает то, чего и быть никогда не может, чтобы изобразить и объяснить всем свою великую любовь. Таково свойство любящих: они не могут молчать о своей любви, но обнаруживают свой пламень пред всеми ближними, непрерывною беседою о превосходстве любви успокаивая свою душу. Так поступил и блаженный (Павел): обняв словом все, что есть и что будет, что случается и чего никогда не случится, видимое и невидимое, всякое наказание и всякую отраду, он, как будто этого ему было недостаточно для выражения своего чувства, предположив и выразив словом столько же других несуществующих предметов (к этим несуществующим предметам относится выражение: ина тварь), таким образом показал, что из всего сказаннаго ничто не может отлучить его от любви Божией, яже во Христе Иисусе, Господе нашем. На такую высоту поднял свою любовь (Павел); а мы, получившие повеление подражать ему (1 Кор. XI, 1), не переносим благодушно и здешних скорбей, но сетуем и ропщем не менее одержимых горячкою. Продолжительная болезнь эта, охватившая наши души, от продолжительности сделалась, там сказать, неизлечимою, и мы не можем даже подумать о совершенном здоровье, котораго возстановление нам кажется уже невозможным. И если услышим, что кто-либо указывает на апостолов и говорит об их подвигах, мы вместо того, чтобы тотчас заплакать о себе, что мы так отстали от них, не считаем и за грех эту (отсталость), но ведем себя так, как будто и невозможно взойти на такую высоту. А если кто-нибудь спросит о причине, мы тотчас представляем такое неразумное оправдание: то был Павел, то был Петр, то Иоанн. Что значит: то был Павел, то был Петр? Не ту же ли природу, скажи мне, имели и они? Не тем же ли, как и мы, путем пришли они в жизнь? Не тою-же ли питались пищею? Не тем же ли дышали воздухом? Не теми же ли пользовались вещами? Не имели ли одни из них жен и детей, другие - и житейския ремесла, а иные даже не низвергались ли в самую бездну зла? Но они, скажет кто-нибудь, пользовались великою благодатию Божиею! Так, если бы нам повелевалось воскрешать мертвых, или отверзать очи слепых, или очищать прокаженных, или исправлять хромых, или изгонять демонов и врачевать другия подобныя болезни: тогда уместно было бы такое наше оправдание. Но если теперь требуется строгость жизни и изъявление послушания (закону Христову), то как идет к этому такое оправдание? И ты при крещении получил благодать Божию и стал причастником Духа, если и не столько, чтобы творить чудеса, то сколько нужно иметь для правильной и благоустроенной жизни; таким образом наше развращение происходит единственно от нашей безпечности. И Христос в тот день (суда) будет давать награды не тем, которые только делали чудеса, но тем, которые исполняли Его заповеди. Приидите, скажет Он, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира, не за то, что вы творили чудеса, но за то, что взалкахся, и дасте Ми ясти: возжадахся, и напоисте Мя: странен бех, и введосте Мене: наг и одеясте Мя: болен, и посетисте Мене: в темнице бех, и приидосте ко Мне (Матф. XXV, 34-36). И в учении о блаженствах Он нигде не упоминает о делающих чудеса, а только - о ведущих жизнь праведную (Матф. V, 3-12).

9. Итак, хотя благодать ныне сократилась, однако это нисколько не может повредить нам, но не послужит и к нашему оправданию, когда мы будем давать отчет в делах. И тем блаженным (апостолам) мы удивляемся не за чудеса, потому что чудеса вполне зависели от силы Божией, но зато, что они явили жизнь ангельскую; а эта жизнь, при высшей помощи, есть дело и их собственнаго усердия. Это не я теперь говорю, но - сам подражатель Христов (Павел). Когда он в послании к ученикам опровергал лжеапостолов и хотел показать различие между чистым и нечистым служением, то указал не на чудеса, но на подвиги свои, следующими словами: служителие ли Христови суть? не в мудрости глаголю, паче аз. В трудех множае, в темницах излиха, в ранах преболе, в смертех многащи. От Иудей пятькраты четыредесять разве единыя приях. Трищи палицами биен бых, единою каменми наметан бых, трикраты корабль опровержеся со мною, нощь и день во глубине сотворих. В путных шествиих множицею: беды в реках, беды от разбойник, беды от сродник, беды от язык, беды во граде, беды в пустыни, беды в мори, беды во лжебратии. В труде, в подвизе, во бдениих множицею, во алчбе и жажди, в пощениих многащи, в зиме и наготе. Кроме внешних, нападение на мя еже по вся дни, и попечение о всех церквах. Кто изнемогает, и не изнемогаю? кто соблазняется, и аз не разжизаюся? (2 Кор. XI, 23-29)? За это я удивляюсь апостолам; а без этого, получившие по домостроительству (Божию) власть чудотворения не только не заслужили бы удивления, но даже сделались бы отверженными, как показывает и Христос, когда говорит: мнози рекут Мне во он день: Господи, Господи, не в Твое ли имя пророчествовахом, и Твоим именем бесы изгонихом, и Твоим именем силы многи сотворихом? И рек им: отъидите от Мене вси делающии беззаконие: николиже знах вас (Матф. VII, 22, 23). Поэтому Он и ученикам внушал: не радуйтеся, яко беси вам повинуются: радуйтеся же яко имена ваша написана суть на небесех (Лук. X. 20). Жизнь праведная и без чудес получит венцы и ничего тогда не потеряет; а жизнь беззаконная и с чудесами не может избегнуть наказания. Итак сказанное нами оправдание неуместно, и не только неуместно, но даже опасно, и для многих еретиков служит предлогом. Если апостолы сделались столь дивными не по собственному своему изволению, а только по благодати Христовой, то что препятствует и всем сделаться такими же? Благодать, если бы наперед не требовала зависящаго от нас, вдруг излилась бы в души всех, потому что у Бога нет лицеприятия; а так как она требует и зависящаго от нас, то за одними следует и пребывает в них, от других удаляется, к иным же и вовсе не приходит. А что еще прежде, нежели блаженный (Павел) совершил что-либо дивное, Бог, узнав сначала его расположение, уже дал ему благодать, узнай из того, что Он говорит об нем: сосуд избран Ми есть сей, пронести имя Мое пред языки и царьми и всем родом израилевым (Деян. IX, 15). Так Испытующий сердца наши засвидетельствовал, когда (у Павла) еще не было благодати. Не будем же, возлюбленные, обманывать себя и говорить, что никому невозможно быть подобным Павлу. Другого Павла, по благодати и чудесам, конечно уже не будет никогда, но по строгой жизни может быть таким каждый желающий; а если нет таких, то единственно потому, что не хотят. Впрочем не знаю, как я дошел до такого неразумия, что ищу между нынешними людьми подобных Павлу, когда не могу видеть и таких, которые были бы подобны третьим или четвертым после него. Об этом должно скорбеть, и плакать, и рыдать, не один и не два только дня, но во всю жизнь; потому что кто приведет себя в такое состояние, тот впоследствии не скоро будет грешить. Если не веришь этим словам, то посмотри на плачущих, именно мирским плачем, притом не из числа простых и ведущих трудовую жизнь, но из числа тех изнеженных людей, которые ничего не знают, кроме удовольствий. И эти люди, которые преданы пьянству и объядению, продолжают обеды до вечера и ужины до полуночи, отнимают чужое, не щадят ни вдовы, ни беднаго, ни слабаго, и показывают великую жестокость, когда бывают объяты сильною скорбию, которая может возмутить и взволновать душу до глубины, отвергают все сладострастныя и преступныя пожелания и обращаются к любомудрой жизни, отличаясь строгим поведением, бодростию, земными поклонами, терпением, постом, молчанием, скромностью, смирением и великим человеколюбием. Те, которые отнимали чужое, в это время готовы охотно отдать и свое; и хотя бы кто подложил огонь под их дом со всем имуществом, они не будут гневаться. Я знаю много таких, из которых одни, после потери возлюбленных, оставив город и его удобства, поселялись в деревнях, а другие строили себе домы при могилах усопших и там оканчивали жизнь. Но об этом после. Пока печаль их находится в силе, они нисколько не заботятся о настоящем, но ту безумную страсть, с которою они стремились к сбережению и скоплению денег и приобретению власти и славы в народе, попалив огнем скорби, как траву или цвет травы, изгоняют из души, и ум их тогда объемлется таким любомудрием, что им неприятно и говорить об удовольствиях настоящей жизни; но все, что прежде им казалось приносящим наслаждения, уже кажется противным и весьма горьким, и никто из слуг и друзей не посмеет тогда и слова сказать о мирских делах, даже весьма нужных; все оставляется без внимания и уступает место беседам о любомудрии, потому что тогда скорбию, как бы в каком священном месте, душа научается ничтожеству человеческой природы, кратковременности настоящей жизни, тленности и непостоянству житейскаго, обманчивости совершающагося на позорище (мира). Тогда (является) великое презрение к деньгам, тогда истребляется гнев, тогда оставляется честолюбие, и уже не может ни зависть обитать, ни гордость свирепствовать в сокрушенном скорбию, и похоть не разжигает сладострастнаго; но, по удалении всего этого из сердца, поселяется в нем один помысл, представляющий непрестанно образ умершаго. Образ этот (для него) и пища и питие, и сон, и удовольствие, и покой, и великая отрада; это (для него) и слава, и богатство, и власть, и наслаждение.

10. Так и нам надлежало бы, - чтобы не сказать чего более, - оплакивать нерадение о своем спасении; с такою любовию и готовностию всем должно бы направлять туда очи души и постоянно памятовать и представлять его себе. Между тем как потерявшие детей и жен не занимают своего ума ничем другим, как только представлением отшедших от них, мы потерявшие царство небесное, думаем обо всем больше, чем о нем. Из тех никто, хотя бы царскаго был рода, не стыдится обычной печали; но и сядет на землю, и заплачет горько, и переменит одежду, и с великою готовностию подчинится всем прочим требованиям такого горя; не станет думать ни о своем воспитании, ни о состоянии тела, ни о могущих быть впоследствии болезнях от изнурения, но все перенесет весьма легко; такое, и даже большее, терпение выказывают не только мужи, но и жены, сколько бы оне ни были слабы. А мы, оплакивая не детей, не жен, но погибель души, души не чужой, но своей собственной, притворно ссылаемся на слабость тела и нежность воспитания. И если бы зло ограничивалось только этим! Но теперь мы не делаем и того, на что нам нисколько не нужна сила телесная. Так, скажи мне, какая нужда в силе телесной, когда надобно сокрушить сердце, помолиться трезвенно и бодро, подумать о грехах, низложить гордость и надменность, смирить ум? Вот что умилостивляет к нам Бога, не требуя большого труда; а мы и этого не делаем. Плакать (о душе) значит не то только, чтобы облечься во вретище, заключиться в келье и сидеть в темноте, но постоянно памятовать о своих грехах и мучить совесть этими помыслами, непрестанно измерять то пространство пути, на какое мы отстоим от царства небеснаго. Как же, скажут, этому быть? Как? Если мы будем всегда иметь пред глазами геенну и ангелов, которые во время (суда) разойдутся повсюду и соберут со всей вселенной имеющих быть отведенными в геенну; если станем размышлять, какое великое, и без геенны, наказание - лишиться царства. По-истине, если бы даже не угрожал нам тот огонь и не ожидали нас вечныя наказания, то одно отлучение от кроткаго и человеколюбиваго Христа, за нас предавшаго Себя на смерть и претерпевшаго все, чтобы избавить от того мучения и примирить с Отцем Своим нас, бывших по грехам врагами Его, - одно это, хотя бы мы и не лишились предлежащих неизреченных и вечных благ, больше всякаго наказания в состоянии и пробудить души и расположить к постоянной бдительности. Если мы, только читая пример пяти дев, которыя из-за недостатка елея отлучены были от брачнаго чертога (Матф. XXV, 8-12), скорбим об их несчастии наравне с ними самими и смущаемся, то при одной мысли, что и мы сами подвергнемся тому же за безпечность, кто (из нас) будет настолько каменным, чтобы, постоянно имея в душе этот пример, предаваться нерадению? Можно бы распространить слово и более, но так как оно сказано нами только из послушания, а не по другой нужде, то и написаннаго больше, чем требовалось. Мне хорошо известно, что ты сам строго содержишь всю добродетель сокрушения, и мог бы, даже молча, учить ей и других, если бы они пожелали хотя недолго пожить с твоим благочестием и видеть твою крестную жизнь. Так, если нашим современникам нужно учиться сокрушению, они должны идти в твое жилище, а потомки - слушать о твоих делах; великое, я думаю, руководство к этому доставит один разсказ о твоей жизни. Посему прошу и умоляю, наконец, вознаградить нас и воздать своими молитвами, чтобы мне не только говорить о сокрушении, но и оказывать его делами; потому что учительство без дел не только не доставляет никакой пользы, но даже приносит великий вред и осуждение тому, кто проводит жизнь свою в такой безпечности. Не всяк бо, говорит (Господь), глаголяй Ми: Господи Господи, а иже сотворит и научит, сей велий наречется в царствии небеснем (Матф. V, 19; сн. VII, 21).

Часть 1

Как возможно быть тому, что приказал ты, святый Божий человек, Стелехий? Как от души, столь слабой и холодной, произойти словам о сокрушении? Кто намерен сказать об этом предмете что-нибудь доброе, тому надобно, я думаю, самому больше и прежде всех других воспламениться и гореть такою ревностию, чтобы произносимыя им слова об этом, сильнее раскаленнаго железа, врезывались в душу слушателей. А у нас нет этого огня, но все, что внутри - прах и пепел. Как же, скажи мне, как зажечь нам этот пламень, когда у нас нет ни искры, ни подложеннаго вещества, ни ветра, который бы притек и раздул этот пламень, вследствие великой мглы, какую распростерло над нашею душою множество грехов? Я не знаю. Пусть же будет тобою, давшим приказание, сказано и то, как это приказание может перейти в дело и получить надлежащее исполнение. Мы предложим в услуги свой язык, а ты моли Исцеляющаго сокрушенных сердцем, Подающаго малодушным долготерпение, Воздвигающаго с земли беднаго, чтобы Он возжег в нас тот огонь, который обыкновенно уничтожает всякую немощь человеческую, истребляет всякую сонливость, безпечность и огрубелость плотскую, направляет полет души к небу, а с того свода (небеснаго), как бы с какой возвышенной вершины, показывает всю суетность и обманчивость настоящей жизни. А кто не может возлететь туда и возсесть на этой высоте, тому невозможно видеть, как следует, ни земли, ни того, что делается на земле. Так как (здесь) много есть такого, что омрачает зрение, много такого, что возмущает слух и удерживает язык; то надобно, уклонившись от всякаго шума и дыма, удалиться в ту пустыню, где тишина великая и ясность чистая, а шума никакого, где глаза пристально и неуклонно устремлены к созерцанию любви Божией, а слух невозмутимо предан одному занятию - слушанию Слова Божия и вниманию к той стройной и духовной гармонии, сила которой, однажды пленив душу, так овладевает ею, что (человек), увлеченный этою мелодиею, не охотно принимает и пищу, и питие, и сон. Посему этой силы не может ослабить ни смятение житейских дел, ни напор многих плотских (пожеланий). До этой высоты духовной не достигает поднимающийся шум бури, происходящей внизу; но, как взошедшие на вершины гор не могут уже ни слышать, ни видеть ничего, что делается или говорится в городе, а слышат какой-то неясный и неприятный шум, который нисколько не лучше жужжания ос; так и удалившиеся от житейскаго и возлетевшие на высоту духовнаго любомудрия, не чувствуют ничего нашего; потому что, пока душа вращается на земле, тело и чувства телесныя облагают ее безчисленными цепями, со всех сторон собирая страшную бурю преходящих удовольствий: и слух, и зрение, и осязание, и обоняние, и язык, вносят в нее извне множество зол. Но когда она воспаряет и предается занятию духовными предметами, то заграждает вход греховным мечтаниям, не закрывая чувств, а направляя их деятельность на ту же высоту. Как грозная и строгая госпожа, начав приготовлять разнородную, тяжеловесную и драгоценную масть, и нуждаясь для этого во множестве рабочих рук, будит своих служанок и, приведши их к себе, одной приказывает отбирать в решето еще не приготовленные ароматы, другой взять безмен и весы и смотреть внимательно, чтобы их не вошло меньше или больше надлежащаго и чрез это не нарушилась бы соразмерность приготовляемаго состава; одной велит варить, что нужно, другой тереть, что не хорошо (протерто), а третьей соединять и смешивать одни вещества с другими, одной стоять с кувшином, другой - с другим сосудом, а третьей держать что-либо иное, и таким образом привязав к делу и ум и руки их, не дает ничему испортиться, тщательно присматривая за всем и не позволяя глазам блуждать и развлекаться по внешним предметам: так и душа, приготовляя эту драгоценную масть, то есть, сокрушение, обращает чувства к самой себе и останавливает их разсеянность. И если случатся ей, собравшись к самой себе, размышлять о чем-либо праведном и богоугодном, она тотчас заставляет чувства прекратить свою деятельность, чтобы они не ввели в нее неблаговременно чего-либо ненужнаго, и тем не возмутили внутренней тишины ея. Поэтому, хотя приражаются и звуки к слуху и видимые предметы к зрению, но ни один из них не проникает внутрь, так как деятельность каждаго из этих членов бывает обращена к душе. И что я говорю о звуках и видимых предметах, когда многие из бывших в таком состоянии не чувствовали не только того, что другие проходили пред их глазами, но даже и того, что ударяли их? Такова душевная добродетель, что желающему легко, находясь на земле, но как бы возседая на небе, не чувствовать ничего происходящаго на земле.

2. Таков был блаженный Павел; вращаясь среди городов, он был столь далек от всего настоящаго, сколько мы отличаемся от мертвых тел. Так, когда он говорит: мне мир распяся (Гал. VI, 14), то разумеет эту нечувствительность (к земному), и даже не одну эту, но и другую такую же, так что она была в нем двоякая. Он не сказал только: мне мир распяся, и - замолчал; но последующими словами указал и на другую (нечувствительность), сказав: и аз миру. Велико любомудрие в том, чтобы мир почитать мертвым; но еще большее и гораздо важнейшее в том, чтобы и самому быть как бы умершим для него. Итак изречение Павла означает следующее: он, по словам его, далек был от настоящаго не столько, сколько живые от мертвых, но столько, сколько мертвые от мертвых. Живой, конечно, не питает пристрастия к умершему, однако имеет другое какое-либо чувство, - или удивляется еще красоте покойнаго или жалеет и плачет о нем; а мертвый к мертвому не питает и такого чувства и расположения. Это желая выразить, он к словам: мне мир распяся, прибавил: и аз миру. Видишь ли, как он был далек от вселенной, как, шествуя на земле, достиг до самой небесной высоты? Не говори мне о горных вершинах, о лесах, о долинах и непроходимой пустыне: одних их недостаточно для освобождения души от шума (мирскаго), а нужен тот пламень, который возжег Христос в душе Павла и поддерживал сам блаженный духовным помыслом, и поднял до такой высоты, что этот пламень, начавшись снизу - с земли, достиг до самаго неба, и до высшаго неба, до самаго высшаго, - ибо сам он был восхищен до третьяго неба (2 Кор. XII, 2); но его расположение и любовь ко Христу простирались выше не только трех, но и всех небес. По телу он был мал и нисколько не превышал нас; но по расположению духа чрезмерно возвысился над всеми людьми, существующими на земле. И тот не погрешил бы, кто представил бы состояние этого святаго под таким образом: будто бы какой пламень, обнявши поверхность всей земли и поднявшись вверх, прошел со всех сторон небесный свод и, пробежав сквозь лежащий выше его воздух, - воздух ли это, или что другое, - наполнил огнем средину между двумя небесами, и здесь не остановил своего течения, но, вдруг устремившись, поднялся до третьяга неба и сделал все одним огнищем, которого широта равняется пространству всей земли, а высота - разстоянию третьяго неба от нас. Впрочем, и таким образом я, кажется, не изобразил и малейшей части любви его. А что эти слова не преувеличены, всякий точно может узнать, прочитав написанное нами об этом предмете к Димитрию. Так должно любить Христа, так - отрешаться от настоящаго. Таковы были души и у святых пророков; потому они и получили другия очи. Отрешиться от настоящаго было делом их собственнаго усердия; а что потом у них открылись другия очи для созерцания будущаго, это уже было делом Божией благодати. Таков был Елисей: так как он отдалился от всего житейскаго, возлюбил царство небесное и презрел все настоящее, то есть царство и власть, и славу и всеобщее уважение; то и увидел никем невиданное никогда - целую гору, покрытую строем огненных коней и таких же колесниц и воинов (4 Цар, VI, 17). Кто прельщается настоящим, тот никогда не удостоится созерцать будущее; а кто пренебрегает здешним и считает его не лучше тени и сновидения, тот скоро получить великия и духовныя блага. Так и мы богатство, принадлежащее мужам, открываем своим детям тогда, когда увидим, что они стали мужами и пренебрегают всем детским; но пока они прельщаются последним, мы считаем их недостойными перваго. Душа, не приучившаяся пренебрегать маловажным и житейским, не в состоянии будет созерцать небесное, равно как и созерцающая последнее не может не посмеиваться первому. Это говорил и блаженный Павел; хотя слова его и относятся к догматам, однако, могут быть применены и к нравам и к дарованиям именно: душевен человек не приемлет, яже Духа Божия (1 Кор. II, 14).

3. Итак мы, как я сказал, должны искать пустынножительства не только в каких-либо местах, но и в самом произволении, и прежде всего другого - душу свою вести в самую необитаемую (пустыню). При таком расположении и блаженный Давид, живший в городе, управлявший царством и обремененный безчисленными заботами, был объят любовию Христовою сильнее живших в пустынях. Таких слез, вздохов и рыданий днем и ночью едва ли кто увидит у кого-либо из ныне распявшихся (для мира), если только такой действительно найдется. При этом мы должны не только обратить внимание на слезы, но и вникнуть в то, кто их проливал; потому что не все равно, облеченный ли (царским) достоинством, всеми почитаемый и неподлежащий ничьим обличениям, смиряется, уничижается и изнуряет себя, или делает то же самое не имеющий ничего такого. Царя многое доводит до разслабления и препятствует ему собраться духом. Он и от ежедневной роскоши разслабевает и изнеживается, и властию надмевается и увлекается к гордости; его воспламеняет и любовь к славе, и не меньше того любовь плотская, раждающаяся от власти и питаемая роскошью. Кроме того, вихри забот, устремляющиеся на него со всех сторон, возмущают душу его не меньше тех страстей, и посему сокрушение, встречая столько преград, никак не может найти доступа (к нему); ибо и свободная от всего этого душа с трудом может насаждать в себе это благо. А частный человек, если только он не крайне развращен, чужд всего этого смятения; потому и может предаться (сокрушению) с меньшим неудобством, нежели пользующийся таким могуществом, властию и честию. Как трудно и даже невозможно смешать огонь с водою, так думаю, невозможно совместить наслаждение (земными благами) с сокрушением, потому что они противоположны и несовместимы между собою. Одно есть мать слез и трезвенности, а другое - смеха и неумеренности; одно делает душу легкою и окрыленною, а другое приводит ее в состояние, тяжелейшее всякаго свинца. Но я не сказал еще самого важнейшаго, того, что (Давид) жил в те времена, когда не требовалось особенной строгости в образе жизни; а мы приступили к подвигу тогда, когда полагается великое наказание не только за другие грехи, но и за смех, и напротив постоянно одобряется плач и скорбь. Однако, этот блаженный, разрушив все препятствия, предавался сокрушению так сильно, как будто был из числа простых людей и никогда не видал и во сне ни царства, ни царскаго великолепия; и в порфире, и в диадиме, и на царском престоле показал такое же сокрушение, как сидящий во вретище, на пепле и в пустыне. У кого действительно есть это благое настроение, оно оказывает такую же силу, как огонь в терновнике, и хотя бы (такого человека) угнетало множество зол, хотя бы опутывали его многия верви грехов, хотя бы сильно горел в нем пламень похоти, и окружало его великое смятение житейских дел, это (сокрушение), как бы крепким бичем, совершенно разсеет все такое и удалит от души. Как легкая пыль не может устоять против напора сильнаго ветра, так и множество похотей не может выдержать устремившейся на них силы сокрушения, но исчезает и разсеевается скорее всякой пыли и дыма. Если плотская любовь так порабощает душу, что отвлекает ее от всего и подчиняет влиянию одной возлюбленной, то чего не сделает любовь ко Христу и страх быть отлученным от Него? То и другое так волновало душу пророка, что он иногда говорил: имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже (Псал. XLI, 1); и еще: душа моя, яко земля безводная Тебе (Псал. CXLII, 6); и: прилпе душа моя к Тебе (Псал. LXII, 9); а иногда: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене (Псал. VI, 1).

4. Пусть никто не говорит мне, что Давид написал этот (шестой) псалом, оплакивая свой грех. Это не верно; и сделанная на верху (псалма) надпись не допускает такого предположения. Если бы содержания (псалма) нельзя было указать в надписи, то можно бы, если угодно, применить этот псалом и к обстоятельствам того греха; но когда известен (другой) псалом, сказанный по этим обстоятельствам, а настоящий псалом имеет иное содержание, то, прошу, не станем приводить в безпорядок божественное и собственным суждениям придавать более важности, нежели догматам, изреченным от Духа. Какая же надпись (6-го псалма)? О осмом, говорит (Давид). Какой же это восьмой (день), если не тот день Господень, великий и славный, подобный пещи горящей, который заставит трепетать и горния силы (и силы небесныя, сказано, подвигнутся, Матф. XXIV, 29), и изведет огонь, предтекущий Царю (Христу)? Он назвал этот день восьмым, указывая на перемену (настоящаго) состояния и на обновление жизни будущей. Настоящая жизнь не что иное, как одна седьмица: начинается она первым днем, а оканчивается седьмым: и потам опять круговращается в тех же пределах, восходя к тому же началу и нисходя к (тому же) концу. Поэтому никто не назвал бы дня Господня (воскреснаго) восьмым, но - первым; потому что круг седьмицы не простирается до восьмеричнаго числа. Когда же все настоящее прекратится и разрушится, тогда наступит течение восьмого дня; оно не будет возвращаться к началу, но устремится в дальнейшия пространства. Итак пророк, от сильнаго сокрушения, имел всегда в памяти у себя (последний) суд, среди такого почета и удовольствий непрестанно видел пред собою тот день, о котором мы едва вспоминаем в скорбях, и, постоянно размышляя о судьбах Божиих, написал этот псалом. Что же говорит он? Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене, - называя яростию и гневом великую силу наказания (он знал, что Бог свободен от всякой страсти), хотя и сознавал себя достойным не мучения и наказания, но почести и венцов. Его вера, которою он низверг башню иноплеменников (Голиафа)и весь народ иудейский исторг из самых врат смерти и благодеяние, оказанное им не раз не два, а многократно своему гонителю (Саулу), и прежде того приговор о нем, произнесенный самим Богом, достаточно показывают доблесть этого мужа более самых заслуг его. Дела (человеческия), как бы ни были велики и дивны, могут однако быть подозреваемы в порочности, хотя заслуги этого праведника (Давида) по большей части свободны от всякаго подозрения. Но когда свидетельствует Бог, тогда приговор не подлежит никакому подозрению; и если бы Давид не представил самаго вернаго доказательства своей доблести, то и не получил бы небеснаго засвидетельствования. Что же Бог говорит о нем? Обретох Давида, сына Иессеева, мужа по сердцу Моему (Деян. XIII, 22; ср. 1, Цар. XIII, 14). И однако, после такого суда (Божия) и после таких подвигов (своих), он произносил слова свойственныя осужденным и не имеющим никакого дерзновения пред Богом исполняя евангельское (повеление): егда сотворите вся, глаголите, яко раби неключимы есмы (Лук. XVII, 10). Что больше этого сказал и тот, действительно исполненный множества грехов мытарь, который не осмеливался ни взглянуть на небо, ни произнесть много слов, ни стать вблизи фарисея? Этот поносил его, говоря: несмь, якоже прочии человецы, хищницы, неправедницы, прелюбодеи или якоже сей мытарь (Лук. XVIII, 11); а тот принял его слова так, как будто бы не слыхал ничего обиднаго, и не только не вознегодовал, но и почтил оскорбителя и гордеца такою честию, что признал себя недостойным той земли, которую этот попирал; не произнес ничего, кроме исповедания своих грехов и, сильно ударяя себя в грудь, горячо молил Бога быть милостивым к нему. Впрочем, нисколько не удивительно, что он так поступал, потому что множество грехов заставляло его, волею и неволею, преклонять голову; а что праведный и не сознававший за собою ничего такого приступал (к Богу) с таким же самоосуждением, как мытарь, это удивительно и показывает душу, истинно сокрушенную. Ибо чем отличаются от слов: милостив буди мне грешнику (Лук. XVIII, 13) слова: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, ниже гневом Твоим накажеши мене? Последния даже более выражают, нежели сколько первыя. Мытарь не смел взглянуть на небо, а праведный (Давид) сделал гораздо больше его. Тот говорил: милостив буди мне, а этот не осмелился сказать и этого; не сказал: да не обличиши мене, но: да не яростию Твоею; не сказал: не накажеши мене, но: ниже гневом Твоим, молил не о том, чтобы не быть наказанным, но чтобы не тяжко быть наказанным. Таким образом из всего можно видеть смирение души его - и из того, что он почитал себя достойным такого наказания, и из того, что он не осмеливался умолять Бога о совершенном прощении, а это свойственно крайне осужденным и признающим себя грешнее всех людей. А еще важнее то, что и самаго избавления от тяжкаго наказания он просит у милости и человеколюбия Божия, как немощный. Помилуй мя, говорит, яко немощен есмь (Псал. VI, 3). Что это? Удостоившийся такого засвидетельствования и не забывающий судеб Божиих (судьбы Твоя, говорил он, не забых Псал. CXVIII, 80), сияющий светлее солнца, говорит такия слова? Да; то и достойно удивления, что совершивший столь великия дела ничего великаго и не сказал и не подумал о себе, но почитал себя последним из всех и просил себе спасения от одного человеколюбия Божия. Он как бы так говорил: я достоин неослабнаго наказания и вечных мучений; но, как я уже не в силах переносить, то и молю об избавлении меня от настоящих бедствий, - подобно рабам, сделавшим много худого, которые не могут сказать, что не согрешили, но так как боль от бичей невыносима, то умоляют наконец о прекращении ударов. Но здесь, я думаю, Давид разумел еще и другую немощь. Какую же? Немощь, которая в нем происходила от скорби и воздыханий. Когда постигнет нас с великою силою чрезмерная скорбь, то она пожирает всю силу души. Это, я думаю, испытал и праведник от сильнаго самоосуждения и от того, что не увлекался приятными надеждами, но всегда противоположными. Это ясно выражает он и в дальнейших словах. Сказав: Господи, да не яростию Твоею обличиши мене, помилуй мя, он присовокупил яко немощен семь: исцели мя, Господи, яко смятошася кости моя, и душа моя смятеся зело (Пс. VI, 3, 4). Если же тот, у кого совесть была так чиста, молит, чтобы дела его не подверглись строгому изследованию: что сделаем мы, которые обременены столь многими пороками, так далеки от его дерзновения и не оказали даже малейшей доли его исповедания? Почему же этот блаженный изрекал такое исповедание? Он был убежден, что никто не оправдается пред Богом, что и праведный едва спасается; поэтому и умоляет (Бога) - иногда так: не вниди в суд с рабом Твоим (Псал. CXLII, 2); а иногда так: помилуй мя, Господи, яко немощен есмь (Пс. VI, 3).

Часть 2

5. Замечательно, что Давид нигде не упоминает о своих добрых делах, но предоставляет свое спасение человеколюбию Божию. Это свойственно сокрушенной душе и смиренному духу; и отсюда произошло то, что совершивший великия добродетели боялся и трепетал более грешников. А что Давид так трепетал и боялся, послушай, как он сам говорить: аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит (Псал. CXXIX, 3)? Знал он, ясно знал, что мы много должны Богу и что самые маловажные грехи достойны великаго наказания; предвидел задолго, какия заповеди даст Христос по пришествии своем; верил, что будут строго осуждены не только убийства, но и оскорбления и злословия, и порочныя мысли, и смех, и празднословие, и шутовство, и другие, еще менее важные, пороки. Посему и Павел, хотя не знал ничего за собою, говорил: ничесоже в себе свем: но не о сем оправдаюся (1 Кор. IV, 4). Почему? Потому, что он, если и не сделал ничего худого, как и действительно не сделал, то не считал себя вполне воздавшим подобающую Богу честь. Мы, хотя бы умерли тысячу раз, хотя бы совершили всякую добродетель, и тогда не воздали бы должнаго Богу за дарованныя нам от Него блага. Посмотри: не имея никакой нужды в нас, но будучи самодоволен, Он привел нас из небытия в бытие, вдохнул (в нас) душу, какой (не дал) ни одному из животных земных; насадил рай, распростер небо, под ним положил землю, зажег блестящия светила; землю украсил озерами, источниками, реками, цветами и растениями, а на небе поставил хор разнообразных звезд; сделал для нас ночь полезною не меньше дня, от доставляемаго сном покоя и укрепления. Сон не меньше яств питает наши тела, как видно из следующаго: часто, видим мы, голод переносят в продолжение многих дней, а без сна невозможно пробыть и немного дней. Ночь также прохлаждает и уничтожает в нас тот жар, который скопляется в течение дня частию от солнечных лучей, частию от дневных трудов, и таким образом возстановляет в нас опять бодрость на труды, а в зимнее время своею продолжительностью она еще более доставляет нам покою и отрады, заставляя нас быть под домашнею кровлей. И темнота сделана принадлежностию этого времени не напрасно и не без цели, но для большаго успокоения. Как сердобольныя матери, желая усыпить безпокойных детей, берут их в свои объятия и, накинув на глаза их покрывало, усыпляют их: так и Бог, распростерши по вселенной темноту, как бы какой покров, успокоивает людей от трудов. Если бы этого не было, то мы все надорвались бы от суетливости или чрезмернаго сребролюбия и от трудов; а теперь нас поневоле (ночь) отрывает от занятий. И такой закон (природы) не только тела наши возстановляет, но и душу не меньше тел. Говорить ли о тишине и спокойствии в это время? Как тогда все полно молчания, свободно от шума, не слышно ничьего крика, как это бывает днем, когда одни скорбят от бедности, другие жалуются на обиду, иные оплакивают болезнь и повреждения тела, другие смерть родных, иные потерю денег, иные другое какое-либо человеческое несчастие, которых так много! От всех этих несчастий, как бы от треволнений, ночь избавляет род человеческий и успокоивает в своей пристани. Таковы блага нам от ночи; а блага, доставляемыя днем, известны всем нам. Что сказать об удобстве сообщений, которым мы пользуемся? Дабы продолжительность путешествия не отвращала нас от сообщения друга с другом, Бог проложил по всей земле кратчайший путь для нас - море, чтобы мы, живя во вселенной, как бы в одном доме, часто приходили друг к другу и каждый, легко сообщая ближнему свое, получал обратно находящееся у него, и таким образом, занимая малую часть земли, наслаждался благами всех стран, как бы обладатель всей земли; подобно тому, как за богатым столом каждый гость может и сам предложенное ему подать далеко седящему, и от него получить лежащее перед ним, только протянув руку. Если кто станет исчислять и прочия все (блага), то найдет неизреченное множество их, не исчислит и малой части; потому что, как может человек измерить безпредельную премудрость Божию? Представь себе только разные роды растений плодоносных, безплодных, растущих в пустынях, в местах обитаемых, на горах, на равнинах; посмотри на разнообразие в семенах, в травах, в цветах, в животных земных, в земноводных, в морских; вспомни, что все видимое создано для нас - небо, земля, море и все, что в них. Как если бы кто построил себе блестящий дворец, украшенный множеством золота и сияющий ярким блеском камней, так и Бог, создав мир, ввел в него человека, чтобы он царствовал над всем. И еще более удивительно то, что кровлю этого здания (Бог) устроил не из камней, но составил ее из другого драгоценнейшаго вещества, и зажег огонь не на золотом светильнике, но, спустив светила сверху, повелел им протекать по кровле этого здания, чтобы мы получали не только пользу, но и великое удовольствие; а землю распростер в виде богатой трапезы. Все это Бог дал человеку, еще не сделавшему ничего добраго. Хотя человек, после такого дара, оказался неблагодарным своему Благодетелю, однако Бог не лишил его чести, а только изгнал из рая и этим наказал, чтобы воспрепятствовать дальнейшему возрастанию неблагодарности и удержать его от стремления к худшему. Обо всем этом помышляя, и, как движимый Духом Божиим, созерцая и многое сверх того, - и то, что было от начала (мира), и что бывает каждодневно, и то, что бывает с каждым порознь, и что со всеми вместе, и то, что происходит явно, и что втайне еще больше явнаго, а также дела домостроительства Единороднаго Сына Божия и будущия блага, обозревая вообще все и во всем находя и созерцая неизреченную любовь Божию, апостол, как бы низвергшись в неизмеримую бездну, постиг, сколь многим и великим он был обязан (Богу), и не воздал Ему и малейшей части. Поэтому он и сказал упомянутыя слова, с великим тщанием изследовал и малая согрешения свои, а добрыя дела предавал забвению (1 Кор. IV, 4). А мы не так; но о грехах, сколь они ни многочисленны и ни велики, мы и не говорим, и не помним; а если сделаем какое-нибудь малое доброе дело, то выказываем его повсюду и не перестаем хвастать и надмеваться дотоле, пока не упраздним тщеславием и самое малое добро. Имея это в виду, и Давид говорил: что есть человек, яко помниши его (Псал. VIII, 5)? Кроме того, обвиняя человека и в неблагодарности, он говорил: человек, в чести сый, не разуме: приложися скотом несмысленным, и уподобися им (Псал. XLVIII, 13).

6. Признательному рабу свойственно смотреть на благодеяния, оказанныя всем вместе, как на собственныя, и пещись и заботиться так, как бы сам был должником за все. Так сделал и Павел (хорошо опять вспомнить о нем), когда сказал, что Господь умер за него: еже ныне, говорил он, живу во плоти, верою живу Сына Божия, возлюбившаго мене и предавшаго Себе по мне (Гал. II, 20). Так говорил он не потому, чтобы хотел сократить дар Христов, но потому, что желал представить себя виновным во всем и возбудить в каждом такое же расположение духа. Если бы Христос пришел и для одного человека, то дар Его от этого не только не уменьшился бы, но явился бы еще большим. Почему так? Потому, что Он показал бы такое попечение и об одном человеке, какое - отыскивающий одну (потерявшуюся) овцу; поэтому (Павел) и смущался, поэтому и плакал. Если взявшие деньги взаймы и не могущие уплатить, утопая в великой бездне долгов, не едят и не спят от мучительной заботы, то чего не претерпит праведник, видя свой долг (пред Богом), состоящий не в деньгах, но в делах? А мы не так; но уплатив хотя бы мало, ведем себя так, как будто уплатили все, и даже поступаем еще хуже: и этого малага не делаем с пристойною свободным людям ревностию, но наперед разведаем, есть ли за то награда, велика ли награда, будет ли то вменено нам самим, произнося слова людей несвободных и наемных. Что говоришь ты, малодушный и жалкий человек? Тебе надлежит сделать нечто угодное Богу, а ты стоишь с заботою о награде? Если бы тебе за такое дело надлежало впасть в геенну, то и тогда разве следовало бы уклоняться, а не с великою готовностию приниматься за делание добра? Ты делаешь приятное Богу, и ищешь еще другой награды. Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве ты не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды? Разве не видишь, что и между людьми все особенно уважают тех, которые прежде наград имеют в виду угодить (им) и об этом стараются больше, чем о почете от них? Так люди столь благородно поступают даже с подобными себе, а ты, столько облагодетельствованный Господом и столь многих ожидающий блага, когда надобно сделать что-либо полезное для твоего спасения, прежде дела разведываешь о награде. Посему мы и бываем всегда холодны и жалки и не готовы ни к какому благородному делу; посему мы и не можем быть в сокрушении и хотя немного собраться с духом. Мы и не помышляем внимательно о грехах своих, и не изследуем благодеяний Божиих, и не смотрим на совершивших величайшие подвиги. Мы потому забываем о добрых делах, что и благополучием пользуемся не умеренно, и называя себя часто грешниками, говорим это не искренно. Это видно из того, что, когда услышим такое название от других, мы сердимся и раздражаемся и называем это обидою. Так во всем у нас лицемерие, и мы не подражаем мытарю, который, когда другой укорял его во множестве грехов, перенес эти укоризны и получил плод от дел своих - сниде оправдан паче фарисея (Лук. XVIII, 14); а мы не знаем даже, что такое исповедание, хотя исполнены безчисленных грехов. Нам надлежало бы не только убедиться, что у нас множество грехов, но и все грехи свои, малые и великие, начертать на сердце, как в книге, и оплакивать, как недавно совершенные. Тогда мы смирили бы гордость души своей, непрестанно напоминая ей о своих пороках. Памятование о своих грехах есть такое благо, что блаженный Павел часто выставлял на вид даже заглаженныя вины свои. Так как все прежния вины он смыл крещением, а после жил так чисто, что не сознавал за собою ничего и не имел грехов, о которых бы надлежало вздыхать, то вспоминал о грехах, омытых уже крещением, и говорил: яко Христос Иисус прииде в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз (1 Тим. I, 15); и еще: верна мя (Христос) непщева, положив в службу, бывша иногда хулника и гонителя и досадителя (ст. 12, 13), яко по премногу гоних церковь Божию и разрушах ю (Гал. I, 13); и еще; несмь достоин нарещися Апостол (1 Кор. XV, 9). Такие грехи, хотя и освобождают нас от виновности, однако достаточно могут возбудить душу и расположить ее сильно возлюбить Бога. Так и Симон, на вопрос Господа, который из двух должников паче возлюбит, заимодавца, сказав: мню, яко емуже вящше остави, услышал: право судил еси (Лук. VII, 42, 43).

7. Когда мы помыслим о множестве прежних грехов своих, тогда познаем чрезмерность милости Божией, тогда преклоним голову, тогда смиримся; потому что чем более тяжки грехи, в которых мы виновны, тем более мы будем сокрушаться. Так Павел вспоминал и о прежних грехах своих, а мы не хотим вспоминать и о сделанных нами после крещения, угрожающих опасностью и подвергающих нас ответственности за них; но если когда и придет у нас мысль о каком-либо таком грехе, мы тотчас устраняем ее и не хотим опечалить душу воспоминанием (о нем) и на краткое время. А от этой безполезной нежности происходит для нас множество зол, потому что находясь в таком состоянии самодовольства и изнеженности, мы не можем и исповедаться в прежних грехах своих (как это возможно, когда мы приучаем себя не допускать и воспоминания о них?), и легко впадаем в последующие. Если у нас всегда живо это памятование и душу безпокоит страх, то с удобством можно искоренить изнеженность ея и безпечность. Но если снимешь (с нея) и эту узду, то кто наконец удержит ее и не даст нестись безбоязненно по стремнинам и низринуться в бездну погибели? Посему праведный (Давид) и представлял себе будущее наказание; посему плакал, посему воздыхал, и притом весьма сильно! Вам, великим людям, для сокрушения достаточно воспоминать о благодеяниях Божиих, не помнить о своих доблестях, с великим тщанием вникать, не случилось ли когда вам сделать какой-нибудь малый грех, взирать на великих и весьма благоугодивших Богу мужей; после всего этого размышлять о неизвестности будущаго, о склонности (людей) к падению и греху, чего боялся и Павел, и потому говорил: боюся, да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 27); и: мняйся стояти, да блюдется, да не падет (X, 12). Так и Давид о всем этом помышлял в самом себе, и, разсуждая о благодеяниях Божиих, говорил: что есть человек, яко помниши его? или сын человечь, яко посещаеши его. Умалил если его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его (Псал. VIII, 5, 6). А о добрых делах своих забывал так, что при безмерном любомудрии своем сказал: кто есмь аз, Господи мой, Господи? и что дом отца моего, яко возлюбил мя еси даже до сих? и мала сия пред Тобою суть, Господи мой, и глаголал еси о доме раба Твоего вдалеко: сей же закон человека у Тебе, Господи мой, Господи. И что приложит Давид еще глаголати к Тебе (2 Цар. VII, 18-20)? Часто помышляя о добродетелях предков, он почитал себя за ничто в сравнении с ними. Так, сказав: на тя уповаша отцы наши, о себе прибавил: аз же есмь червь, а не человек (Псал. XXI, 5, 7). И неизвестность будущаго имел он пред глазами, так что говорил: просвети очи мои, да не когда усну в смерть (Псал. XII, 4). А себя считал виновным в столь многих грехах, что говорил: очисти грех мой: мног бо есть (Псал. XXIV, И). Итак вам, великим людям, достаточно и этого; а у нас и при этих врачевствах остается еще сильное и достаточное основание к истреблению гордости и всякого высокомерия. Какое же это? Множество грехов, злая совесть: когда она овладеет нами, то не допускает нас и при желании нашем подниматься на высоту. Посему прошу и умоляю тем дерзновением, которое приобрел ты пред Богом своими добродетелями, подать руку (помощи) нам, постоянно молящимся, чтобы мы могли и достойно оплакать бремя столь многих грехов, и, оплакав, вступить на путь благоприятный и ведущий нас к небу, чтобы нам не пострадать вместе с отверженными, сошедши во ад, где никто не может исповедаться (Псал. VI, 6), и откуда уже никто не освободит нас. Пока мы пребываем здесь, то и мы можем получить от вас великую пользу, и вы можете весьма облагодетельствовать нас; а когда отойдем туда, где ни друг, ни брат, ни отец не могут ни помочь, ни быть при нас во время наказания, то уже будет необходимо в стеснении и глубоком мраке и при полном отсутствии утешителей терпеть безконечное наказание и быть несожигаемою пищею для всепожирающаго пламени.

К Стагирию подвижнику, одержимому демоном. Слово первое

5. Замечательно, что Давид нигде не упоминает о своих добрых делах, но предоставляет свое спасение человеколюбию Божию. Это свойственно сокрушенной душе и смиренному духу; и отсюда произошло то, что совершивший великия добродетели боялся и трепетал более грешников. А что Давид так трепетал и боялся, послушай, как он сам говорить: аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит (Псал. CXXIX, 3)? Знал он, ясно знал, что мы много должны Богу и что самые маловажные грехи достойны великаго наказания; предвидел задолго, какия заповеди даст Христос по пришествии своем; верил, что будут строго осуждены не только убийства, но и оскорбления и злословия, и порочныя мысли, и смех, и празднословие, и шутовство, и другие, еще менее важные, пороки. Посему и Павел, хотя не знал ничего за собою, говорил: ничесоже в себе свем: но не о сем оправдаюся (1 Кор. IV, 4). Почему? Потому, что он, если и не сделал ничего худого, как и действительно не сделал, то не считал себя вполне воздавшим подобающую Богу честь. Мы, хотя бы умерли тысячу раз, хотя бы совершили всякую добродетель, и тогда не воздали бы должнаго Богу за дарованныя нам от Него блага. Посмотри: не имея никакой нужды в нас, но будучи самодоволен, Он привел нас из небытия в бытие, вдохнул (в нас) душу, какой (не дал) ни одному из животных земных; насадил рай, распростер небо, под ним положил землю, зажег блестящия светила; землю украсил озерами, источниками, реками, цветами и растениями, а на небе поставил хор разнообразных звезд; сделал для нас ночь полезною не меньше дня, от доставляемаго сном покоя и укрепления. Сон не меньше яств питает наши тела, как видно из следующаго: часто, видим мы, голод переносят в продолжение многих дней, а без сна невозможно пробыть и немного дней. Ночь также прохлаждает и уничтожает в нас тот жар, который скопляется в течение дня частию от солнечных лучей, частию от дневных трудов, и таким образом возстановляет в нас опять бодрость на труды, а в зимнее время своею продолжительностью она еще более доставляет нам покою и отрады, заставляя нас быть под домашнею кровлей. И темнота сделана принадлежностию этого времени не напрасно и не без цели, но для большаго успокоения. Как сердобольныя матери, желая усыпить безпокойных детей, берут их в свои объятия и, накинув на глаза их покрывало, усыпляют их: так и Бог, распростерши по вселенной темноту, как бы какой покров, успокоивает людей от трудов. Если бы этого не было, то мы все надорвались бы от суетливости или чрезмернаго сребролюбия и от трудов; а теперь нас поневоле (ночь) отрывает от занятий. И такой закон (природы) не только тела наши возстановляет, но и душу не меньше тел. Говорить ли о тишине и спокойствии в это время? Как тогда все полно молчания, свободно от шума, не слышно ничьего крика, как это бывает днем, когда одни скорбят от бедности, другие жалуются на обиду, иные оплакивают болезнь и повреждения тела, другие смерть родных, иные потерю денег, иные другое какое-либо человеческое несчастие, которых так много! От всех этих несчастий, как бы от треволнений, ночь избавляет род человеческий и успокоивает в своей пристани. Таковы блага нам от ночи; а блага, доставляемыя днем, известны всем нам. Что сказать об удобстве сообщений, которым мы пользуемся? Дабы продолжительность путешествия не отвращала нас от сообщения друга с другом, Бог проложил по всей земле кратчайший путь для нас - море, чтобы мы, живя во вселенной, как бы в одном доме, часто приходили друг к другу и каждый, легко сообщая ближнему свое, получал обратно находящееся у него, и таким образом, занимая малую часть земли, наслаждался благами всех стран, как бы обладатель всей земли; подобно тому, как за богатым столом каждый гость может и сам предложенное ему подать далеко седящему, и от него получить лежащее перед ним, только протянув руку. Если кто станет исчислять и прочия все (блага), то найдет неизреченное множество их, не исчислит и малой части; потому что, как может человек измерить безпредельную премудрость Божию? Представь себе только разные роды растений плодоносных, безплодных, растущих в пустынях, в местах обитаемых, на горах, на равнинах; посмотри на разнообразие в семенах, в травах, в цветах, в животных земных, в земноводных, в морских; вспомни, что все видимое создано для нас - небо, земля, море и все, что в них. Как если бы кто построил себе блестящий дворец, украшенный множеством золота и сияющий ярким блеском камней, так и Бог, создав мир, ввел в него человека, чтобы он царствовал над всем. И еще более удивительно то, что кровлю этого здания (Бог) устроил не из камней, но составил ее из другого драгоценнейшаго вещества, и зажег огонь не на золотом светильнике, но, спустив светила сверху, повелел им протекать по кровле этого здания, чтобы мы получали не только пользу, но и великое удовольствие; а землю распростер в виде богатой трапезы. Все это Бог дал человеку, еще не сделавшему ничего добраго. Хотя человек, после такого дара, оказался неблагодарным своему Благодетелю, однако Бог не лишил его чести, а только изгнал из рая и этим наказал, чтобы воспрепятствовать дальнейшему возрастанию неблагодарности и удержать его от стремления к худшему. Обо всем этом помышляя, и, как движимый Духом Божиим, созерцая и многое сверх того, - и то, что было от начала (мира), и что бывает каждодневно, и то, что бывает с каждым порознь, и что со всеми вместе, и то, что происходит явно, и что втайне еще больше явнаго, а также дела домостроительства Единороднаго Сына Божия и будущия блага, обозревая вообще все и во всем находя и созерцая неизреченную любовь Божию, апостол, как бы низвергшись в неизмеримую бездну, постиг, сколь многим и великим он был обязан (Богу), и не воздал Ему и малейшей части. Поэтому он и сказал упомянутыя слова, с великим тщанием изследовал и малая согрешения свои, а добрыя дела предавал забвению (1 Кор. IV, 4). А мы не так; но о грехах, сколь они ни многочисленны и ни велики, мы и не говорим, и не помним; а если сделаем какое-нибудь малое доброе дело, то выказываем его повсюду и не перестаем хвастать и надмеваться дотоле, пока не упраздним тщеславием и самое малое добро. Имея это в виду, и Давид говорил: что есть человек, яко помниши его (Псал. VIII, 5)? Кроме того, обвиняя человека и в неблагодарности, он говорил: человек, в чести сый, не разуме: приложися скотом несмысленным, и уподобися им (Псал. XLVIII, 13).

6. Признательному рабу свойственно смотреть на благодеяния, оказанныя всем вместе, как на собственныя, и пещись и заботиться так, как бы сам был должником за все. Так сделал и Павел (хорошо опять вспомнить о нем), когда сказал, что Господь умер за него: еже ныне, говорил он, живу во плоти, верою живу Сына Божия, возлюбившаго мене и предавшаго Себе по мне (Гал. II, 20). Так говорил он не потому, чтобы хотел сократить дар Христов, но потому, что желал представить себя виновным во всем и возбудить в каждом такое же расположение духа. Если бы Христос пришел и для одного человека, то дар Его от этого не только не уменьшился бы, но явился бы еще большим. Почему так? Потому, что Он показал бы такое попечение и об одном человеке, какое - отыскивающий одну (потерявшуюся) овцу; поэтому (Павел) и смущался, поэтому и плакал. Если взявшие деньги взаймы и не могущие уплатить, утопая в великой бездне долгов, не едят и не спят от мучительной заботы, то чего не претерпит праведник, видя свой долг (пред Богом), состоящий не в деньгах, но в делах? А мы не так; но уплатив хотя бы мало, ведем себя так, как будто уплатили все, и даже поступаем еще хуже: и этого малага не делаем с пристойною свободным людям ревностию, но наперед разведаем, есть ли за то награда, велика ли награда, будет ли то вменено нам самим, произнося слова людей несвободных и наемных. Что говоришь ты, малодушный и жалкий человек? Тебе надлежит сделать нечто угодное Богу, а ты стоишь с заботою о награде? Если бы тебе за такое дело надлежало впасть в геенну, то и тогда разве следовало бы уклоняться, а не с великою готовностию приниматься за делание добра? Ты делаешь приятное Богу, и ищешь еще другой награды. Истинно не знаешь ты, какое великое благо угодить Богу; потому что, если бы ты знал это, то никакой другой награды не сравнял бы (с этим благом). Разве ты не знаешь, что награда тебе будет больше, когда ты станешь делать должное, не надеясь на награды? Разве не видишь, что и между людьми все особенно уважают тех, которые прежде наград имеют в виду угодить (им) и об этом стараются больше, чем о почете от них? Так люди столь благородно поступают даже с подобными себе, а ты, столько облагодетельствованный Господом и столь многих ожидающий блага, когда надобно сделать что-либо полезное для твоего спасения, прежде дела разведываешь о награде. Посему мы и бываем всегда холодны и жалки и не готовы ни к какому благородному делу; посему мы и не можем быть в сокрушении и хотя немного собраться с духом. Мы и не помышляем внимательно о грехах своих, и не изследуем благодеяний Божиих, и не смотрим на совершивших величайшие подвиги. Мы потому забываем о добрых делах, что и благополучием пользуемся не умеренно, и называя себя часто грешниками, говорим это не искренно. Это видно из того, что, когда услышим такое название от других, мы сердимся и раздражаемся и называем это обидою. Так во всем у нас лицемерие, и мы не подражаем мытарю, который, когда другой укорял его во множестве грехов, перенес эти укоризны и получил плод от дел своих - сниде оправдан паче фарисея (Лук. XVIII, 14); а мы не знаем даже, что такое исповедание, хотя исполнены безчисленных грехов. Нам надлежало бы не только убедиться, что у нас множество грехов, но и все грехи свои, малые и великие, начертать на сердце, как в книге, и оплакивать, как недавно совершенные. Тогда мы смирили бы гордость души своей, непрестанно напоминая ей о своих пороках. Памятование о своих грехах есть такое благо, что блаженный Павел часто выставлял на вид даже заглаженныя вины свои. Так как все прежния вины он смыл крещением, а после жил так чисто, что не сознавал за собою ничего и не имел грехов, о которых бы надлежало вздыхать, то вспоминал о грехах, омытых уже крещением, и говорил: яко Христос Иисус прииде в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз (1 Тим. I, 15); и еще: верна мя (Христос) непщева, положив в службу, бывша иногда хулника и гонителя и досадителя (ст. 12, 13), яко по премногу гоних церковь Божию и разрушах ю (Гал. I, 13); и еще; несмь достоин нарещися Апостол (1 Кор. XV, 9). Такие грехи, хотя и освобождают нас от виновности, однако достаточно могут возбудить душу и расположить ее сильно возлюбить Бога. Так и Симон, на вопрос Господа, который из двух должников паче возлюбит, заимодавца, сказав: мню, яко емуже вящше остави, услышал: право судил еси (Лук. VII, 42, 43).

7. Когда мы помыслим о множестве прежних грехов своих, тогда познаем чрезмерность милости Божией, тогда преклоним голову, тогда смиримся; потому что чем более тяжки грехи, в которых мы виновны, тем более мы будем сокрушаться. Так Павел вспоминал и о прежних грехах своих, а мы не хотим вспоминать и о сделанных нами после крещения, угрожающих опасностью и подвергающих нас ответственности за них; но если когда и придет у нас мысль о каком-либо таком грехе, мы тотчас устраняем ее и не хотим опечалить душу воспоминанием (о нем) и на краткое время. А от этой безполезной нежности происходит для нас множество зол, потому что находясь в таком состоянии самодовольства и изнеженности, мы не можем и исповедаться в прежних грехах своих (как это возможно, когда мы приучаем себя не допускать и воспоминания о них?), и легко впадаем в последующие. Если у нас всегда живо это памятование и душу безпокоит страх, то с удобством можно искоренить изнеженность ея и безпечность. Но если снимешь (с нея) и эту узду, то кто наконец удержит ее и не даст нестись безбоязненно по стремнинам и низринуться в бездну погибели? Посему праведный (Давид) и представлял себе будущее наказание; посему плакал, посему воздыхал, и притом весьма сильно! Вам, великим людям, для сокрушения достаточно воспоминать о благодеяниях Божиих, не помнить о своих доблестях, с великим тщанием вникать, не случилось ли когда вам сделать какой-нибудь малый грех, взирать на великих и весьма благоугодивших Богу мужей; после всего этого размышлять о неизвестности будущаго, о склонности (людей) к падению и греху, чего боялся и Павел, и потому говорил: боюся, да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 27); и: мняйся стояти, да блюдется, да не падет (X, 12). Так и Давид о всем этом помышлял в самом себе, и, разсуждая о благодеяниях Божиих, говорил: что есть человек, яко помниши его? или сын человечь, яко посещаеши его. Умалил если его малым чим от ангел, славою и честию венчал еси его (Псал. VIII, 5, 6). А о добрых делах своих забывал так, что при безмерном любомудрии своем сказал: кто есмь аз, Господи мой, Господи? и что дом отца моего, яко возлюбил мя еси даже до сих? и мала сия пред Тобою суть, Господи мой, и глаголал еси о доме раба Твоего вдалеко: сей же закон человека у Тебе, Господи мой, Господи. И что приложит Давид еще глаголати к Тебе (2 Цар. VII, 18-20)? Часто помышляя о добродетелях предков, он почитал себя за ничто в сравнении с ними. Так, сказав: на тя уповаша отцы наши, о себе прибавил: аз же есмь червь, а не человек (Псал. XXI, 5, 7). И неизвестность будущаго имел он пред глазами, так что говорил: просвети очи мои, да не когда усну в смерть (Псал. XII, 4). А себя считал виновным в столь многих грехах, что говорил: очисти грех мой: мног бо есть (Псал. XXIV, И). Итак вам, великим людям, достаточно и этого; а у нас и при этих врачевствах остается еще сильное и достаточное основание к истреблению гордости и всякого высокомерия. Какое же это? Множество грехов, злая совесть: когда она овладеет нами, то не допускает нас и при желании нашем подниматься на высоту. Посему прошу и умоляю тем дерзновением, которое приобрел ты пред Богом своими добродетелями, подать руку (помощи) нам, постоянно молящимся, чтобы мы могли и достойно оплакать бремя столь многих грехов, и, оплакав, вступить на путь благоприятный и ведущий нас к небу, чтобы нам не пострадать вместе с отверженными, сошедши во ад, где никто не может исповедаться (Псал. VI, 6), и откуда уже никто не освободит нас. Пока мы пребываем здесь, то и мы можем получить от вас великую пользу, и вы можете весьма облагодетельствовать нас; а когда отойдем туда, где ни друг, ни брат, ни отец не могут ни помочь, ни быть при нас во время наказания, то уже будет необходимо в стеснении и глубоком мраке и при полном отсутствии утешителей терпеть безконечное наказание и быть несожигаемою пищею для всепожирающаго пламени.

Часть 1

Стагирий, происходивший из знатнаго и богатаго дома и воспитанный в правилах христианской веры, по благочестивому настроению своему отказавшись от богатства и мирских занятий в Антиохии, посвятил себя подвижнической жизни отшельников, в которой вскоре, по попущению Божию, подвергся действию демона (беса или злого духа), страдал припадками беснования, причинявшими ему такия мучения и такое душевное уныние, что он покушался даже лишить себя жизни. Св. Иоанн Златоуст, узнав о бедственном состоянии Стагирия, с которым находился в дружеских отношениях, желал доставить ему духовное утешение посредством письменных увещаний, не имея возможности лично посетить его по причине собственной болезни, постигшей его после подвигов в пустыне в конце 380 г. по Р. X. В это время или в начале 381 года и могли быть написаны предлагаемыя три слова святителя.

Нам следовало бы теперь быть при тебе, любезнейший мой Стагирий, и принимать участие в твоих страданиях и хотя сколько-нибудь, по мере наших сил, облегчать твое уныние, утешая словом, помогая делом и употребляя все другия средства; но так как телесная слабость и приключившаяся головная боль, принудив оставаться дома, лишила нас возможности послужить в столь полезном деле, то не замедлим исполнить по нашим силам то, что еще остается и для твоего утешения и для нашей пользы. Может быть, это поможет тебе мужественно переносить настоящее бедствие; если же мы не будем успеха в этом, то по крайней мере мысль о том, что мы с своей стороны не опустили ничего должнаго, облегчит нашу душу. Кто исполнил все, что считает полезным для прекращения постигших ближняго страданий, тот, если и не успеет в этом, освобождается по крайней мере от упреков совести и, сложив с себя тяжесть этих упреков, должен нести только тяжесть скорби. Если бы я был из числа тех, которые благоугодны Богу и могут сделать великое, то не переставал бы молить и просить Бога о драгоценном для меня человеке; но так как множество грехов лишает меня этого дерзновения и силы, то постараюсь предложить тебе словесное утешение. Так бывает и с теми, кто страдает телесными болезнями: уничтожение страданий и прекращение болезни есть дело врачей, но утешение больных не запрещается и прислуживающим им рабам; они-то особенно и говорят много в пользу своих господ, если благорасположены к ним. Итак, если мы скажем что-нибудь такое, что может прекратить чрезмерную скорбь твою, тогда исполнится то, чего мы желаем; если же ничего такого не найдем сказать, то конечно одобрит наше усердие Тот, Кто чрез блаженнаго Павла повелел плакать с плачущими и последовать смиренным (Римл. XII, 15,16). Причина твоего уныния, повидимому, одна - неистовство лукаваго демона; но можно найти много скорбей, рождающихся потом от этого корня. Это говорю я теперь не от себя, но на основании тех жалоб, которыя часто слыхал от тебя когда ты был вместе с нами; и во-первых (ты жаловался) на то, что в прежнее время, когда ты вел мирскую жизнь, ты не терпел ничего подобнаго, а когда распялся миру, тогда и почувствовал такую болезнь, которая способна смутить и повергнуть в отчаяние; во-вторых - на то, что многие из живущих в удовольствиях, подвергшись одинаковой с тобою болезни, после кратковременных страдании освободились от этой болезни и совершенно выздоровели, так что вступили в брак, сделались отцами многих детей, наслаждались удовольствиями настоящей жизни, и вновь уже не подвергались подобной болезни, - ты же проводишь столько времени в постах, всенощных бдениях и прочих подвигах, и между тем не получаешь освобождения от постигших тебя страданий; в третьих - на то, что тот святой муж, который явил столь великую силу на других людях, не мог этого же сделать на тебе, возлюбленный, и не только он, но и бывшие с ним, которые даже сильнее его, все отошли от тебя одинаково безуспешными. Кроме того по словам твоим, ты сильно скорбишь и потому еще, что сила уныния так овладела твоею душою, что часто ты едва не бросался в петлю, или в реку, или в пропасть. Есть и пятая жалоба, состоящая в том, что ты видишь, как твои сверстники и вместе с тобою начавшие вести подвижническую жизнь благодушествуют, а ты еще находишься в жесточайшей буре и живешь в самой ужасной темнице. По словам твоим, не столько должно плакать закованным в железо, сколько связанным этими цепями. Затем, говорил ты мне, и еще нечто сильно безпокоит тебя: ты боишься и трепещешь за отца, как бы он, узнав об этом, не сделал больших неприятностей принявшим тебя вначале святым; потому что, надеясь на свою силу и богатство и предавшись скорби, он отважится против них на все и не удержится ни от чего, что ему вздумается. До настоящаго времени мать могла скрывать от него случившееся и отвлекать его, когда он искал тебя; но с течением времени притворство матери откроется, и он жестоко поступит и с нею и с монахами. Но верх несчастия в том, что ты не можешь надеяться и на будущее и не знаешь точно, прекратится ли и окончится ли когда-нибудь эта болезнь, после того, как ты столько раз надеялся на исцеление и потом опять подвергался прежним мучениям. Все это, конечно, в состоянии обезпокоить душу и исполнить великаго смущения, но душу слабую, неопытную и безпечную. Если же мы захотим быть несколько внимательными и благочестиво разсудить, то разсеем эти причины уныния, как мелкую пыль. Не подумай, будто я теперь так легко обещаю тебе это потому, что я сам чужд этой скорби и бури. Если слова мои и покажутся иным невероятными, не смотря на это я буду говорить; а ты сам конечно не будешь вместе с другими не доверять нам. Когда нечистый демон в первый раз напал на твою душу и поверг тебя в то время, как ты молился вместе со всеми, то хотя я и не был при этом (за что благодарю человеколюбиваго Бога), однако узнал все в точности, как бы находясь там. Мой и твой друг Феофил ефесянин, пришедши, подробно разсказал мне обо всем: о корчах в руках, об искривлении глаз, о пене на устах, о страшном и невнятном голосе, трясении тела, продолжительном обмороке и сновидении, бывшем у тебя в ту ночь: тебе представилось, - говорил он, - будто дикая свинья, испачканная грязью, постоянно бросалась на тебя и боролась с тобою; и когда спавший подле тебя, встревоженный этим видением, проснулся, то увидел, что тебя опять мучит демон.

2. Когда он разсказал об этом, то навел на нас такую же мглу, в какую демон поверг тебя, возлюбленный! Но когда я, спустя долгое время, пришел в себя, то все неприятное в этом мире перестало казаться мне неприятным и все приятное - приятным; издавна познав всю суету житейскаго, я почувствовал ее тогда еще более, и любовь моя к твоему благочестию сделалась сильнее. Таково свойство несчастий: они обыкновенно усиливают дружбу; это видно из того, что они легко могут прекращать и вражду. И нет человека столь жестокаго и безчувственнаго, который, видя врага своего в несчастии, мог бы еще питать к нему ненависть. Если же мы жалеем даже врагов и поступаем с ними как с друзьями, когда видим их претерпевающими какое-либо несчастие, то подумай, что должен был чувствовать я, видя в тяжких муках уныния того, кто для меня любезнее всех и кем я дорожу, как своею головою. Не думай же, будто мы чужды твоей скорби, и поэтому не принимай моего утешения с подозрением. Хотя я, по милости Божией, и свободен от мучений и нападений лукаваго демона, но не менее твоего чувствую уныние и скорбь от этих мучений, в чем поверит мне всякий, кто умеет любить так, как должно любить. Стряхнем же с себя эту пыль; тогда сносно и легко будет это уныние по свойству своему, если только мы не захотим безпечно предоставить этому чувству увлекать нас в пропасть, но постараемся воспрянуть духом и размыслить, что надобно делать. Многие из кажущихся несчастий представляются великими и невыносимыми, пока не будут хорошо разсмотрены; а кто разсмотрит их разумно, тот найдет, что они гораздо легче, чем о них думали; это, надеюсь, случится и теперь. Итак ободрись, не следуй пустому и неразумному мнению толпы и не делай врага более сильным против нас. Если бы я говорил с кем-нибудь из неверных или думающих, будто все происходит случайно, или приписывающих промышление о мире лукавым демонам, то мне предстояло бы много труда, чтобы сначала опровергнуть ложное мнение и внушить убеждение в истинном Промысле о вселенной, а потом обратиться к утешению; но так как ты, по благодати Божией, с детства знаешь священное Писание и, приняв от предков истинные и спасительные догматы, несомненно веруешь, что Бог промышляет обо всем и особенно о верующих в Него, то, оставив эту, часть речи, начнем с другого. Когда Бог сотворил ангелов, - или лучше поведем речь с высшаго, - прежде, нежели получили бытие ангелы и прочие силы небесныя, существовал Бог, не имеющий начала бытия Своего. Как Существо никогда не имеющее ни в чем нужды (ибо таково Божество), он сотворил ангелов, архангелов и прочие бестелесныя существа; сотворил единственно по благости Своей, а не почему-либо иному. Если бы Он не был высочайше благ, то и не сотворил бы тех, в чьем служении не нуждался. По сотворении их, Он творит, опять по той же самой причине, и человека, и весь этот мир. Одарив человека безчисленными благами, Он поставил это малое и немощное существо владыкою над таким множеством творений, сделав его на земле тем же, что сам Он на небесах. Ибо слова: сотворим человека по образу Нашему и по подобию (Быт. I, 26), означают не что иное, как то, что и человеку дана власть над земным. Сотворив его и поставив в такой чести, Бог назначил, ему как царю, царское, прекраснейшее на всей земле место пребывание - рай. Кроме того, желая и другим способом показать ему, насколько он выше прочих тварей, Бог приводит к нему всех животных и повелевает дать всем им имена; но ни одного из них не дает ему в помощники, представляя и причину: не обретеся, говорит, помощник подобный ему (Быт. II, 20). Показав этим человеку, что он занимает средину между двумя естествами (небесным и земным), что он выше всего земного и что из множества этих творений ни одно не равно ему, Бог творит потом жену, и этим удостоивает его новой чести и ясно показывает, что жена создана для него, как и Павел говорит: ибо не создан бысть муж жены ради, но жена мужа ради (1 Кор. XI, 9). И не этим только Бог отличил человека, но и тем, что ему одному из всех творений сообщил дар слова, удостоил его познания о Себе, позволил наслаждаться собеседованием с Собою, сколько это было для него возможно, обещал дать ему безсмертие, исполнил его великою мудростию и даровал ему духовную благодать, так что он изрекал некоторыя пророчества. Всем этим Бог одарил человека тогда, когда с его стороны еще не сделано было никакого добраго дела. Как же поступил человек после столь многих и великих благодеяний? Он более поверил врагу, нежели даровавшему все это, и, презрев заповедь Творца, предпочел обольщение того, кто старался совершенно погубить его и лишить всех благ, - предпочел не смотря на то, что диавол не оказал ему никакого, ни великаго ни малаго, благодеяния, а только сказал ему несколько слов. Но погубил ли Бог человека за то, что он оказал такую неблагодарность в самом начале и, так сказать, на первом шагу своем? По справедливости следовало бы погубить и исторгнуть из среды живых того, кто, получив безчисленныя блага, в самом начале жизни заплатил за эти блага ослушанием и неблагодарностию. Но Бог продолжал благодетельствовать ему не меньше, чем прежде, показывая, что хотя бы мы тысячу раз согрешили и отступили от Него, Он никогда не перестанет устроять наше спасение, и что, если мы обратимся, то спасемся; если же будем упорствовать во зле, то по крайней мере ясно будет, что Бог делает все, от Него зависящее. Так и изгнание из рая, и удаление от древа жизни, и осуждение на смерть кажется делом наказующаго и отмщающаго, но на самом деле есть не меньше прежняго дело Промышляющаго (о человеке). Хотя эти слова и представляются странными, однако они истинны: события конечно были противоположны одни другим, но цели тех и других одинаковы и согласны; то есть, изгнание из рая, поселение в виду его, запрещение (вкушать) от древа жизни, удаление от этого древа, осуждение на смерть, временное отдаление этого осуждения, все это так же, как и прежния благодеяния, сделано для спасения и чести человека. О прежнем я не буду говорить ничего (потому что это очевидно для всякаго), но о последнем надобно сказать.

3. Как же мы узнаем, что и последнее сделано для пользы человека? (Узнаем), если размыслим, чему подвергся бы он, если бы этого не было. Чему же он подвергся бы? Если бы человек, после обещания диавола - сделать его по преступлении заповеди равным Богу, остался в той же чести, то впал бы в три крайния бедствия. Во-первых, стал бы считать Бога недоброжелательным, обольстителем и лжецом, во-вторых, действительнаго обольстителя, отца лжи и злобы, - благодетелем и другом; и кроме того продолжал бы впредь грешить безконечно. Но Бог избавил его от всего этого, изгнав тогда из рая. Так и врач если не трогает раны, то дает ей более загноиться; если же вырезывает, то останавливает дальнейшее распространение гнилости язвы. Что же из этого? - скажет кто-нибудь, Бог не остановился на этом, но еще наложил на человека подвиги и труды; потому что ничто так не малоспособно пользоваться покоем, как человеческая природа. Если уже и теперь, когда лежат на нас такие труды, мы грешим непрестанно, то на что не дерзнули бы, если бы Бог оставил нас при удовольствиях еще и в бездействии? Всяцей бо злобе, говорит Писание, научила праздность (Сирах. XXXIII, 28). Это изречение подтверждают как ежедневныя события, так и случившееся с нашими предками. И седоша людие, говорит Писание, ясти и пити, и восташа играти (Исх. XXXII, 6). И еще: уты, утолсте, разшире, и отвержеся возлюбленный (Втор. XXXII, 15). Согласно с этим говорит и блаженный Давид: егда убиваше я, тогда взыскаху его, и обращахуся, и утреневаху к Богу (Псал. LXXVII, 34). И к Иерусалиму Бог говорит чрез Иеремию: всегда накажешися, Иерусалиме, да не отступит душа моя от тебе (Иер. VI, 7, 8). А что не только злым, но и добрым людям спасительно подвергаться уничижению и страданию, об этом пророк еще говорит так: благо мне, Господи, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим (Псал. CXVIII, 71). После него и Иеремия говорит то же самое, хотя не теми же словами: благо есть мужу, егда возмет ярем тяжкий от юности своея, сядет на едине и умолкнет (Плач. Иер. III, 27, 28); и о себе самом молит Бога так: не буди щадяй мя во отчуждение в день лют (Иер. XVII, 17). И блаженный Павел, который столько просиял благодатию и превзошел человеческую природу, имел однакоже нужду в этом благотворном средстве; посему и говорил: дадеся ми пакостник плоти, ангел сатанин, да ми пакости деет, да не превозношуся. О сем трикраты Господа молих, и рече ми: довлеет ти благодать Моя: сила бо Моя в немощи совершается (2 Кор. XII, 7-9). Хотя евангельская проповедь могла быть совершена и без гонений, без скорбей, без трудов и подвигов, однако Христос не восхотел этого, промышляя о проповедниках. Поэтому и сказал им: в мире скорбни будете (Иоан. XVI, 33). И желающим войти в царство небесное Он повелел идти тесным путем, так как иначе невозможно достигнуть его (Матф. VII, 13). Итак скорби, искушения и все случающияся с нами неприятности не менее радостей доказывают Божие о нас попечение. И что я говорю о здешних скорбях? Самая угроза геенною, не менее обетования царства небеснаго показывает Божие человеколюбие. Если бы Он не угрожал геенною, то не скоро можно было бы достигнуть небесных благ. Одно обетование благ не достаточно для побуждения к добродетели, если не имеющих усердия к ней не поощряет и страх наказания. Поэтому Бог и первозданнаго человека в начале изгнал из рая, так как дарованная ему честь сделала бы его хуже, если бы осталась твердою и непоколебимою после нарушения заповеди. И что я говорю об Адаме? Чего не сделал бы Каин, живя в раю и наслаждаясь его утехами, если он, и лишившись этого и имея пред глазами своими наказание, постигшее отца, не вразумился, но впал еще в большее нечестие: первый и изобрел и совершил убийство, и убийство самое преступное? Он не мало по малу и не в течении долгаго времени дошел до этого новаго злодеяния, но внезапно и вдруг достиг самой вершины нечестия, - подстерег и убил того, кто произошел из одной с ним утробы и не оскорбил его ничем; или может быть Каин счел за оскорбление себе, что Авель угодил Богу? Впрочем, по моему мнению, и здесь ты можешь усмотреть человеколюбие Божие: когда Каин оскорбил самого Бога, Творец вразумляет его словами и утешает в скорби; но когда он совершил преступление против брата, тогда уже Бог являет гнев Свой и налагает наказание. Между тем и первое заслуживало такого же, если не более жестокаго наказания. Если у людей считается проступком и обидою, когда кто-нибудь из рабов лучшее сбережет для себя, а худшее подаст господину: не тем ли более это применимо в отношении к Богу? Но Каин совершил не только этот грех, но и другой не меньший, - позавидовал чести брата. Если бы он раскаялся в грехе своем, то угодил бы Богу этою прекрасною переменою; но не от раскаяния, а от зависти и ненависти происходило его смущение, как показал это конец дела. Каин почти разгневался на Бога за то, что Бог, оскорбленный им, не почтил его и не предпочел злого доброму; однако Бог, не смотря на то, что грехи Каина требовали тяжкаго наказания, поступает с грешником гораздо милостивее, чем он заслуживал, и пытается успокоить раздраженную душу его. Ибо скорбь Каина происходила от раздражения; потому Бог и говорит ему: умолкни (Быт. IV, 7). Так говорил Бог, хотя и знал, до чего дойдет злоба Каина; но Он хотел отнять у неблагодарных всякий предлог (к ропоту). Если бы Каин наказан был в самом начале, то многие стали бы говорить так; "разве нельзя было наперед внушить словами, вразумить и устрашить, а потом и наказать, если бы Каин остался при прежнем расположении? Наказание его весьма жестоко и строго". Поэтому Бог долго терпит наносимыя Ему оскорбления, чтобы заградить уста таким людям, и вместе показать, что Он и отца Каинова наказал по Своей благости, и кроме того - последующих людей привести к покаянию таким Своим милосердием. Когда же Каин по упорству своему и нераскаянности сердца собрал себе гнев (Римл. II, 5), тогда Он и наказывает; если бы Каин и после убийства остался ненаказанным, то решился бы и на другое, еще большее зло. Нельзя сказать и того, что он согрешил по неведению: мог ли он не знать того, что знал младший брат? Впрочем, если угодно, положим, что первое (преступление) произошло от неведения; но после того, как он услышал: умолкни, - после того, как получил прощение, неужели по неведению он решился на убийство, осквернил землю и нарушил законы природы? Видишь ли, что и первое происходило не от неведения, а от злобы, лукавства и крайняго нечестия? Какое же наказание за все это? Стеня и трясыйся будеши на земли, говорит Бог (Быт. IV, 12). Наказание, повидимому, тяжкое; но оно не будет таким, если мы размыслим о грехе и внимательно разсмотрим самое наказание. Каин после того, как неправо принес жертву (Быт, IV, 7), обиделся на то, что он оскорбивший не почтен оскорбленным Богом, отверг Его внушение, первый дерзнул совершить убийство, или лучше сказать, грех еще более преступный, чем убийство, опечалил родителей, солгал пред Богом. Еда, сказал он, страж брату моему есмь аз (Быт. IV, 9)? И за все это наказывается только страхом и трепетом! Впрочем можно сказать, что благость Божия видна здесь не из того только, что наказание легче греха, но из того, что в наказании заключается немалая польза. А польза та, что все последующие люди вразумляются наказанием Каина и становятся лучшими. Поэтому Бог не тотчас предал Каина смерти; потому что не все равно - слышать ли, что какой-то Каин, убивший брата, подвергся смерти, или видеть этого убийцу несущим наказание. В первом случае могли бы и не поверить разсказу по чрезмерности преступления; а теперь, когда Каин был видим и многие в течение долгаго времени были свидетелями его наказания, событие стало очевидным и достоверным и для современников и для потомков. Но, скажут, какая же польза от этого ему самому? Весьма большая: Бог заботился и о его спасении, когда словесным вразумлением умерял его ярость, насколько от Него зависело. Но если разсмотреть и самое наказание, то и от него окажется великая польза. Если бы Бог тотчас умертвил Каина, то не дал бы ему времени для раскаяния и исправления. Теперь же он, продолжая жизнь в страхе и трепете, мог бы получить от такой жизни великую пользу для себя, если бы не был крайне безчувственным и больше - зверем, нежели человеком. Кроме того, настоящее наказание уменьшало для него тяжесть будущаго мучения; потому что наказаниями или бедствиями, которыя посылает на нас Бог в настоящей жизни, устраняется немалая часть будущих мучений. Свидетельства на это можно привести из божественных Писаний. Христос, беседуя с учениками и повествуя о Лазаре, говорит, что Авраам, когда богач просил его оросить немного концом перста горящий язык, сказал ему: чадо, помяни, яко восприял еси благая твоя в животе твоем, и Лазарь такожде злая: ныне же зде утешается, ты же страждеши (Лук. XVI, 25). А Павел (когда говорю о Павле, то также разумею заповеди Христа, потому что Им была движима эта блаженная душа), когда пишет к Коринфянам о блуднике, повелевает предать его сатане во измождение плоти, да дух спасется в день Господа нашего Иисуса Христа (1 Кор. V, 5). И еще, беседуя с ними же о тех, которые недостойно приобщаются таин, говорит: сего ради в вас мнози немощни и недужливи, и спят доволни. Аще бо быхом себе разсуждали, не быхом осуждени были. Судими же от Господа наказуемся, да не с миром осудимся (1 Кор. XI, 30-32). Видишь ли неизреченное человеколюбие и безпредельное богатство благости? Видишь ли как Бог делает и предпринимает все, чтобы мы, и согрешивши, потерпели наказание легче заслуженнаго, или даже совершенно от него избавились?

Часть 2

4. Если же кто скажет: почему Бог не уничтожил древняго искусителя, то (ответим, что) и здесь Он поступил так, заботясь о нас. Если бы лукавый овладевал нами насильно то этот вопрос имел бы некоторую основательность; но так как он не имеет такой силы, а только старается склонить нас (между тем как мы можем и не склоняться), то для чего же устранять повод к заслугам и отвергать средство к достижению венцов? Притом, если бы Бог, зная, что диавол неодолим и может всех покорить себе, оставил его в мире, и тогда не следовало бы предлагать подобнаго вопроса; и тогда мы сами были бы виновны, если бы он одолевал и побеждал тех, которые не противятся ему, но подчиняются добровольно. Однако сказаннаго было бы недостаточно для тех, кто не хочет вразумиться. А если много есть таких, которые уже преодолели силу диавола, и много еще будет таких, которые преодолеют, - для чего же имеющих прославиться и одержать блистательную победу лишать этой чести? Бог для того оставил диавола, чтобы и те, которые уже побеждены были им, низложили его самаго; а это для диавола тяжелее всякаго наказания и может довести его до конечнаго осуждения. Но, скажет кто-нибудь, не все могут преодолеть его. Что же из этого? Гораздо справедливее, чтобы доблестные имели повод к обнаружению своей доброй воли, а недоблестные наказывались за собственное нерадение, нежели, чтобы первые терпели вред за вторых. Теперь порочный, если и терпит вред, то потому, что его побеждает не враг, а его собственное нерадение, как это доказывается тем, что многие побеждают диавола. Тогда же добродетельные потерпели бы вред за порочных, потому что из-за них не имели бы повода показать свое мужество; и было бы то же, как если бы распорядитель при ратоборстве, имея двух борцов, из которых один готов сойтись с противником, выказать много мужества и получить в награду венец, а другой предпочитает утомительной борьбе бездействие и веселье, удалил противника и их обоих отпустил без дела. Здесь храбрый потерпел бы вред из-за негоднаго; а последний худ не из-за храбраго, а по собственной негодности. Кроме того, хотя настоящий вопрос касается повидимому диавола, но такое умствование, простираясь далее по связи мыслей, во многих отношениях поведет к обвинению и порицанию Промысла Божия и подвергнет нареканию все мироздание. Так оно осудить создание уст и глаз; потому что чрез глаза многие получают пожелание того, чего не должно и впадают в прелюбодеяние, а устами иные произносят богохульства и преподают пагубное учение. Неужели же поэтому людям надлежало быть без языка и без глаз? Так отсечем и ноги, отрубим и руки; потому что руки иногда обагряются кровию, а ноги бегут на грех. И уши не могли бы избежать такого же строгаго осуждения, потому что и они воспринимают тщетную молву и передают душе пагубное учение; отсечем же и их. А если так, то и пища, и питье, и небо, и земля, и море, и солнце, и свет, и луна, и хор звезд, и все роды безсловесных животных, - все они на что будут полезны, когда тот, для кого они созданы, обезображен столь жалким образом? Видишь ли, до каких смешных и нелепых мыслей неизбежно доводит такое умствование? Диавол зол для себя, а не для нас; мы же, если захотим, можем приобресть чрез него много и добра, конечно, против его воли и желания; в этом и открывается особенное чудо и превосходство человеколюбия Божия. То, что люди делаются лучшими, само по себе уже терзает и мучит диавола; а когда мы будем достигать этого чрез него же, то он не в состоянии будет и перенести такого посрамления. Но как это достигается чрез него? Когда мы, страшась его жестокости, постоянных наветов и непрерывных козней, будем отгонять от себя тяжкий сон, бодрствовать и всегда помнить о Господе. Это не мои слова, а блаженнаго Павла, послушай, как он почти теми же словами пробуждает спящих из числа верных. В послании к Ефесянам он говорит так: несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властем, и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Ефес. VI, 12). Так говорил он не с тем, чтобы лишить их мужества, но чтобы ободрить. И Петр говорит: трезвитеся, бодрствуйте, зане супостат ваш диавол, яко лев рыкая ходит, иский кого поглотити, ему же противитеся тверди верою (1 Петр. V, 8, 9). Это сказал он, желая сделать нас более мужественными и внушить, чтобы мы более прилеплялись к Богу. Кто видит наступающаго врага, тот скорее прибегает и прилепляется к могущему помочь. Так и малыя дети, когда увидят что-нибудь страшное, бегут в объятия матери, хватаются за одежду ея, крепко держатся за нее, и не отстают, не смотря на старания многих оттащить их прочь; а когда нет ничего страшнаго, они не слушают ни ея зова, ни побуждения, отвергают ея приглашения, отворачиваются, когда она всячески старается приманить их к себе, и даже не смотрят на предложенную пищу. Поэтому многия матери, когда не действуют убеждения, посредством пугал и страшилищ ухищряются возвратить к себе детей и убеждают их опять прибежать к ним. Так бывает не только с детьми, но и с нами. Когда лукавый устрашает и смущает нас, тогда мы вразумляемся, тогда познаем самих себя, тогда с великим усердием прибегаем к Богу. Но если бы диавол был уничтожен в самом начале и не существовал, то, может быть, многие не поверили бы тому, что было, т.е. что он обольстил человека и лишил его многих благ; а сказали бы, что это сделал Бог по недоброжелательству и зависти. Если и теперь, после столь ясных доказательств обольщений диавола, некоторые дерзают говорить это, то чего не сказали бы, чего не наговорили бы, если бы вовсе не испытали злобы его? Впрочем, если обратить строгое внимание на дела, то (можно заметить, что) на худое не всегда толкает нас диавол; хотя он делает нам много зла, но много и мы сами вредим себе, единственно по своей безпечности и нерадению. Обратимся опять к тому, с чего начали. Когда диавол приступал к Каину и внушал ему совершить убийство? С матерью его он открыто разговаривал и соблазнял ее, а с ним не делал этого; если скажут, что он вложил в него злые помыслы, то и это зависело от самого Каина, который принял внушение, послушался и подал диаволу повод к наступлению. Однако Бог и тогда не оставил Каина, но продолжал научать и вразумлять его тем самым, чем, повидимому, наказывал его. Но что я говорю о наказании Каина, одного человека, когда и потоп, в котором погибло столько людей, может открыть нам Божие промышление? И во-первых, Бог не вдруг, и не внезапно навел это бедствие, а предсказал о нем, и не за короткое время, но еще за сто двадцать лет. Потом, чтобы люди, по причине отдаленности предсказаннаго, не забыли и не впали в безпечность, Он повелел строить пред глазами их ковчег, который яснее всяких слов говорил об угрозе Божией. Каин уже изгладился из памяти людей, а этот ковчега, находившийся пред их глазами, постоянно напоминал об угрожавшем бедствии. Но люди и после этого не вразумились, а продолжали вызывать и навлекать на себя бедствие. Бог никогда бы не захотел угрожать потопом и наводить его, равно как угрожать и геенною, но всему причиною - мы сами. Зная это, премудрый говорил: Бог смерти не сотвори, ни веселится о погибели живых (Прем. Сол. I, 13). И сам Бог чрез пророка говорит так: не хощу смерти грешника, но еже обратитися и живу быти ему (Иезек. XVIII, 23, ср. XXXIII, 11). Если же мы не обращаемся, то сами навлекаем на себя погибель и смерть, а не Бог, который не хочет, чтобы мы погибли, и показывает путь, как избежать диавола. Но это ли только можем мы сказать о потопе, и не найдем ли какой-либо пользу, от него происшедшей? Невозможно и сказать, сколько пользы произошло от него как для самих погибших, так и для последующих людей. Первые были удержаны от дальнейших преступлений; а последние получили еще большую пользу, так как вместе с самими грешниками уничтожена была, так сказать, закваска и причина зла. Если люди и без примеров легко могут изобретать зло, то чего бы они не сделали, если бы многие поощряли их к порочным делам? Чтобы этого не случилось, чтобы последующие люди не имели столь многих учителей зла, Бог одновременно погубил всех их.

5. Но как мудро, или вернее, как безумно суждение тех, которые, не желая делать ничего добраго, придумывают и говорят все, чтобы вину собственных грехов сложить на Бога! Если бы, говорят они, Бог не попустил, то диавол и не приступил бы, и не прельстил сразу. Но тогда Адам и не узнал бы, какое имел он благо, и никогда не смирил бы своей гордости. Кто так высоко думал о себе, что надеялся быть богом, на что не дерзнул бы, если бы не был вразумлен? Предположим, что диавол не внушил бы ничего Еве и ни слова не сказал бы ей о древе: неужели в таком случае прародители не пали бы никогда? Нельзя этого сказать. Кто так легко послушался жены, тот и без диавола, сам по себе, скоро впал бы в грех, за что подвергся бы еще большему наказанию. Притом и в настоящем событии не одно обольщение диавола было причиною всего зла, но жена увлеклась и собственною похотию и пала. На это указало и Писание, сказав: и виде жена, яко добро древо в снедь, и яко угодно очима видети, и красно есть еже разумети: и вземши от плода его, яде (Быт. III, 6). Говорю это теперь не с тем, чтобы освободить диавола от обвинений в коварстве, но чтобы показать что, если бы первые люди не пали добровольно, то никто не заставил бы их пасть. Кто так легко принял обольщение от другого, тот и прежде обольщения был безпечен и невнимателен; и диавол не имел бы такого успеха, если бы вступил в разговор с душею бодрствующею и внимательною. Но есть люди, которые, когда их опровергнут с этой стороны, оставив диавола, обращаются к заповеди и, не касаясь согрешившаго человека, обвиняют Бога и говорят: для чего Он дал людям заповедь, когда знал, что они согрешат? И это - слова диавола и измышления ума нечестиваго. Бог, дав заповедь, показал большее попечение (о людях), нежели когда бы Он не дал ея; это видно из следующаго. Положим, что Адам, котораго воля была так безпечна, как показали последствия, не получил бы никакой заповеди, и продолжал наслаждаться блаженством: к худшему, или к лучшему повела бы его безпечность и изнеженность от этих наслаждений? Для всякаго очевидно, что он, ничем неозабоченный, дошел бы до крайней степени зла. Если он, еще неуверенный в безсмертии, только с сомнительною надеждою на него, дошел до такой гордости и безумия, что надеялся сделаться богом, хотя и видел, что обещавший ему это ни в каком отношении не заслуживает доверия, то до какого безумия не дошел бы он, если бы несомненно обладал безсмертием? Какого бы не сделал греха? Стал ли бы когда-нибудь повиноваться Богу? Обвиняя Бога, ты поступаешь так, как те, которые стали бы винить запрещающаго блудодеяние за то, что слышавшие это запрещение станут блудодействовать. Не крайне ли безумны такия слова? Если бы к человеку, не получившему заповеди, диавол приступил с советом отступить от Бога, то легко склонил бы его в этом; потому что кто по получении заповеди презрел Давшаго ее, тот, если вовсе ничего не слыхал от Него, скоро позабыл бы даже то, что он находится под властию Господа. Поэтому Бог Своею заповедию заранее научил его, что он имеет Господа, Которому во всем должен повиноваться. Но, скажут, какая польза произошла от этого? Если бы даже никакой пользы не было, и это следовало бы ставить в вину не Богу, преподавшему наставление, а человеку, который не внял этому прекрасному внушению. Между тем дарование заповеди не осталось безполезным и после ея нарушения: и то, что первые люди скрылись, и исповедали грех, и старались сложить вину преступления муж на жену, а жена на змия, - все это показывает, что они убоялись, вострепетали и признали над собою власть Божию. А как полезно было от сатанинской надежды быть богами перейти к такому страху, это понятно для всякаго. Тот кто мечтал о равенстве с Богом, так смирил и уничижил себя, что боится наказания и мучения и признается в грехе своем! Не безсознательно грешить, а скоро замечать и сознавать грех свой есть дело весьма важное, - начало и путь, ведущий к исправлению и перемене к лучшему. Итак всю благость Господа к нам ни познать, ни изъяснить невозможно; я же скажу главное из того, что мы знаем. После такого преслушания, после столь многих грехов, когда сила греха овладела всею вселенною, когда роду человеческому надлежало потерпеть самое жестокое наказание, совершенно погибнуть и самому имени его изгладиться, тогда Бог и оказал нам величайшее благодеяние, Он предал на смерть Единороднаго Своего за врагов, отступивших, отвратившихся и ненавидевших Его, и чрез Него примирил нас с Собою, и обещал даровать нам царство небесное, жизнь вечную и безчисленныя блага, ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 9). Что может сравниться с этою попечительностию, человеколюбием, благостию? Посему и сам Он говорит: якоже отстоит небо от земли, тако отстоит путь Мой от путей ваших, и помышления ваши от мысли Моея (Иса. LV, 9). И кротчайший Давид, разсуждая о человеколюбии Его, говорит: по высоте небесней от земли утвердил есть Господь милость свою на боящихся Его: елико отстоят востоцы от запад, удалил есть от нас беззакония наша. Якоже щедрит отец сыны, ущедри Господь боящихся Его (Псал. CII, 11-13), и даже еще более, чем отец, но мы не знаем другого лучшаго примера высочайшей любви. Выше этого пример представил Исаия, указав на мать, которая гораздо больше отца бывает привязана к детям. Он говорит так: еда забудет жена отроча свое, еже не помиловати изчадия чрева своего? Аще же и забудет сих жена, но Аз не забуду тебе, глаголет Господь (Ис. XLIX, 15), показывая этим, что милосердие Божие выше естественной привязанности. Так говорили пророки; а Христос, беседуя с Иудеями, сказал: аще убо вы, лукави суще, умеете даяния блага даяти чадом вашим: колми паче Отец ваш небесный даст блага просящым у Него (Матф. VII, 11), выражая этими словами не что иное, как то, что насколько отличается добро от зла, настолько Божия попечительность отличается от родительской. Но не останавливайся на этом, а проникай умом еще далее. Это сказано применительно к твоему пониманию; между тем, у Кого премудрость и благость безпредельны, у Того и человеколюбие таково же. Если же мы не замечаем Его человеколюбия в каждом событии, то и это знак его безпредельности. Бог ежедневно устрояет для нашего спасения много такого, что известно Ему одному. Он благодетельствует роду нашему по благости Своей, не нуждаясь ни в прославлении от нас, ни в каком-нибудь другом возмездии, и посему очень многое оставляет сокрытым от нас; а если иногда и открывает, то и это делает для нас, чтобы мы, проникнувшись чувством благодарности, сподобились еще большей помощи Его. Будем же благодарить Его не только за то, что знаем, но и за то, чего не знаем; потому что Он благодетельствует нам, не только когда мы желаем того, но и когда не желаем. Зная это, и Павел внушал благодарить всегда и за все (Ефес. V, 20). А, что Бог печется не только о всех вообще, но и о каждом в отдельности, это можно слышать от Него самого, когда Он говорит так: несть воля пред Отцем вашим небесным, да погибнет един от малых сих (Матф. XVIII, 14), разумея верующих в Него. Он желает, чтобы и неверующие в Него все спаслись, исправившись и уверовавши в Него, как и Павел говорит: иже всем человеком хощет спастися, и в разум истины приити (1 Тим. II, 4); и сам Он говорил иудеям: не приидох призвати праведники, но грешники на покаяние (Матф. IX, 13); и еще: милости хощу, а не жертвы (Матф. IX, 13; Ос. VI, 6). Даже, когда люди и при такой попечительности о них не захотят исправиться и познать истину, и тогда Он не оставляет их; но так как они добровольно сами лишают себя небесной жизни, то Он доставляет им, по крайней мере, все необходимое для настоящей жизни, повелевает солнцу сиять на злых и добрых, посылает дождь на праведных и неправедных, и подает все прочее для продолжения настоящей жизни (Матф. V, 45). Если же Он так промышляет о врагах Своих, то оставит ли когда без попечения верующих в Него и угождающих Ему по силам своим? Нет, нет; об них Он более всех печется: и власи главы вашея, говорит Он, вси изочтени суть (Лук. XII, 7).

Часть 3

6. Итак, когда подумаешь, что ты для Христа оставил отца, дом, друзей, родных, несчетное богатство и великую славу, и терпишь теперь такую скорбь, то не падай духом; от чего рождается недоумение, тем самым и разрешится наше недоумение. Как? Бога не может солгать; а Он тем, кто оставит все это, обещал вечную жизнь. Ты презрел и оставил все: что же тебе препятствует надеяться на это обещание? Постигшее тебя теперь искушение? Но что оно по отношению к обещанию? Бог обещал нам вечную жизнь не здесь; а если бы даже и здесь надлежало исполниться этому обещанию, и тогда не следовало бы скорбеть; потому что человеку благочестивому и верующему надобно так крепко полагаться на обетования Божии, чтобы, видя и противоположныя им события, не смущаться и не отчаиваться в их исполнении. Смотри, какое обетование получил верный Авраам, и что повелевалось ему делать? Обетование состояло в том, что потомки его от Исаака наполнят всю вселенную; а повеление требовало, чтобы он заклал того самаго Исаака, потомками котораго должна было наполниться вся земля. Что же? Смутило ли это праведника? Нет; и при таком разногласии и противоречии повеления с обетованием, он не смутился, не усумнился и не сказал чего-нибудь такого: "Бог одно обещал, а другое теперь заставляет меня делать; от этого сына обещал мне великое множество потомков, а теперь повелевает заклать его; как же то сбудется, если пресечется этот корень? Верно, Бог обманул меня и посмеялся надо мною". Ничего такого Авраам не сказал, даже и не подумал, и весьма справедливо; потому что если обещает Бог, то, хотя бы представлялись тысячи препятствий к исполнению обещаннаго, не должно смущаться и сомневаться в исполнении. Действие силы Божией в там особенно и состоит, чтобы из безвыходнаго положения находить выход; так разсуждал тогда и блаженный Авраам. Посему Павел изумлялся вере его и сказал: верою приведе Авраам Исаака искушаем, и единороднаго приношаше, обетование приемый (Евр. XI, 17), указывая и намекая на то самое, о чем я теперь сказал. И не один Авраам, но и правнук его Иосиф, хотя и видел что данное ему обетование остается без исполнения в течение долгаго времени и по многим обстоятельствам, однако остался непреклонным, потому что он обращал взоры свои только к Обещавшему; а если бы он предался человеческим разсуждениям, то отчаялся бы в исполнении обетования. Виденный им сон предвещал поклонение ему братьев и родителей, а события были не таковы, и во многом не соответствовали этому. Во-первых, те самые, которые должны бы кланяться ему, ввергают его в ров и, продав иноплеменникам, отправляют его в чужую и дальнюю землю; эти события казались столь противоречащими сновидению, что сами несчастные (братья его) насмехались над ним, и говорили: се сновидец оный идет: ныне убо приидите, убием его, и ввержим его во един от рвов, и речем: зверь лют снеде его, и узрим, что будут сония его (Быт. XXXVII, 19, 20). Затем, и купившие Иосифа опять продают его не какому-либо свободному человеку, но царскому рабу. И этим еще не окончились его несчастия, но, подвергшись клевете госпожи и быв осужден, он много лет жил в темнице, и, хотя другие выходили оттуда, оставался там еще долгое время. Не смотря на столь многия обстоятельства, которыя могли смутить душу его, он остался непоколебимым. Таково же и наше положение, или вернее, оно еще более затруднительно. Нам Бог обещал царство небесное, вечную жизнь, безсмертие и безчисленныя блага, а происходящее и случающееся с нами теперь, - именно смерть, тление, наказание, мучение и различныя и непрерывныя скорби, - далеко не соответствуют этому. Для чего же Бог делает это и попускает такия события, которыя противоречат обетованиям? Этим Он совершает два величайшия дела: во-первых, представляет нам несомненное доказательство своей силы, т.е., что Он может привесть в исполнение обетования, повидимому, самыя невероятныя; во-вторых, научает нашу душу верить Ему во всем, хотя бы события казались противоречащими предсказаниям. Такова сила надежды: она не постыждает того, кто искренно предан ей. Если же так поступали те, которые получали обещания здешних благ, то гораздо более должно так поступать нам, которые надеемся на исполнении благих обетований не в настоящей жизни, но в будущем веке. Для здешней жизни Господь предсказал скорбь и тесноту. Что же смущает тебя? Почему ты не доверяешь Божию обетованию? Презреть для Него весь мир и потом говорить, что Он не печется, может только тот, кто не верит, сомневается и считает обетование Божие обманом; а это по-истине значит бесноваться и навлекать на себя огонь гееннский. Однако и между людьми, преданными делам мирским, есть такие, которые живут спокойно? - Так, и это предсказал Христос: аминь аминь глаголю вам, говорил Он, яко восплачетеся и возрыдаете вы, а мир возрадуется (Иоан. XVI, 20). И между прежними поколениями вавилоняне, даже не знавшие Бога, пользовались богатством, властию и честию, а иудеи жили в плену, в рабстве и в крайних бедствиях. И Лазарь, достойный небес и царства небеснаго, лежал покрытый ранами, которыя облизывали псы, и постоянно боролся с голодом; а богач жил в чести, окруженный обществом, в роскоши и удовольствиях; но все это нисколько не помогло ему в геенне, как и Лазарю голод и раны не препятствовали проводить честно настоящую жизнь; напротив он, как мужественный борец, подвизающийся в самый тяжкий зной и жар, победил и увенчан. Посему один мудрец и сказал: чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение: управи сердце твое, и потерпи, и не скор буди во время наведения (Сирах. II, 1, 2). И несколько ниже: яко во огни искушается злато, и человецы приятни в пещи смирения (ст. 5). И еще в другом месте говорится: сыне, не пренебрегай наказания Господня, ниже ослабевай от него обличаемый (Притч. Сол. III, 11). Кто ввергает золото в пещь, тот знает, сколько времени следует ему находиться в огне, и когда должно оно быть вынуто; посему мудрец и говорит: не скор буди во время наведения, а Соломон, научая тому же самому, сказал: ниже ослабевай от него обличаемый. Скорбь - великое дело, великое для того, чтобы человек стал доблестным и научился добродетели терпения. А что, скажет кто-нибудь, если она своею чрезмерностию поколеблет и преодолеет (человека)? Верен Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете, но сотворит со искушением и избытие, яко возмощи вам понести (1 Кор. X, 13). Если наказание бывает от любви, а оставление без наказания от ненависти (Евр. XII, 7, 8), то невозможно, чтобы один и тот же вместе и любил и ненавидел одного и того же, наказывал и вместе оставлял его без внимания. Почему же, скажет кто-нибудь, многие пали? Потому, что сами отпали от Бога, а не Им были оставлены. Яко се, говорит Писание, удаляющии себе от тебе, погибнут (Псал. LXXII, 27). А отдаляются они тем, что не переносят вразумлений Божиих, но гневаются и негодуют на них. Как если дурныя дети, будучи посланы своими отцами к учителям, стараясь избегнуть тамошних трудов и малых наказаний, совсем убегают от родителей, то не получают от этого никакой пользы, а подвергаются гораздо большим неприятностям, оказываясь в необходимости терпеть на чужбине и голод, и безприютность, и болезни, и безчестие, и рабство, так тоже бывает и с теми, которые не переносят с благодарностию внушения Божия, а негодуют на Него: они не только не получают от этого никакой пользы, но подвергают себя еще крайним бедствиям. Посему нам и заповедано терпеть и укреплять сердце свое (Пс. XXVI, 14). Но ты подвергся страданиям гораздо тягчайшим? - Так и воспитатели детей не всем назначают равная и одинаковыя упражнения, но слабым слабыя, а сильным дают таких же сильных противников; потому что у кого противник окажется слабее его самого, тот не будет иметь надлежащаго упражнения, хотя бы стал бороться с ним целый день. Почему же, скажет кто-нибудь, не всем, посвятившим себя одинаковой жизни, Бог определил нести одинаковые труды? Потому, что у Бога не один вид упражнений, и люди не все имеют нужду в одном и том же, хотя бы они были в одинаковых обстоятельствах, подобно тому, как многие больные, страдающие одинаковыми болезнями, имеют нужду не в одних и тех же лекарствах, но одни - в одних, другие - в других. Посему и способы страданий различны и разнообразны: один искушается продолжительною болезнию, другой - крайнею бедностию, иной - обидами и оскорблениями, а иной - тем, что постоянно и непрерывно видит смерть своих детей и родственников, тот всеобщим презрением и отвращением, а этот - обвинением в том, чего он и не знает за собою, и навлеченным на него бременем безславия, иной иным способом, так что всего в точности и перечислить невозможно. Каждое из этих страданий, в сравнении с твоим несчастием, тебе кажется легким и ничтожным, но если бы ты сам испытал их, то узнал бы, что твое несчастие, на которое теперь сетуешь, гораздо сноснее их. Впрочем, если некоторые и меньше нас наказываются, мы не должны соблазняться этим; потому что увеличение трудов служит к увеличению наград и бывает твердым оплотом против вольных или невольных нападений: оно обуздывает гордость, прогоняет безпечность, делает нас более благоразумными и благочестивыми. Вообще, если кто захочет перечислить все, то найдет много пользы от искушений, и никто из тех, о ком много печется Бог, не бывает без печали, хотя нам это и не так представляется.

7. Если блаженный Павел много терпел, а никого нет больше его и даже равнаго ему, то как можно, чтобы другие люди не нуждались в этом пособии? Если же некоторые не вразумились такими скорбями, то уже не по вине Пославшаго наказание, но по собственному нерадению. Если бы не было приложено к ним врачество, то можно было бы подумать, что они погибли от невнимательности к ним; а теперь сделано не мало для того, чтобы ни в чем не винить врача, а только самих больным, и их невнимательность. Хотя некоторые, жившие честно до искушений, пали после того, как подверглись им; другие, предавшиеся всяким порокам, не испытали никакой скорби; а иные с перваго возраста до последняго вздоха терпели безчисленныя несчастия - но ничем таким мы не должны смущаться и впадать (в отчаяние). Если бы мы могли и обязаны были знать действия Промысла Божия и не познали их, тогда следовало бы нам унывать и смущаться; но если и тот, кто был участником неизреченных тайн и восходил на третье небо, смутился перед этою бездною и, приникнув в глубину богатства и премудрости и ведения Божия, только изумился и тотчас отступил, то для чего мы напрасно усиливаемся узнать непостижимое и изследовать неизследимое (Римл. XI, 33)? Мы не станем противоречить врачу, когда он предписывает противное тому, что нам кажется полезным, приказывает напр. охладевший член опускать в холодную воду, и делает много другого, повидимому, страннаго; но заранее убедив себя, что он делает это по правилам своего искусства, охотно повинуемся ему, хотя он часто и ошибается. Почему же мы будем изследовать (действия) Бога, Который так превосходит нас во всем, Который есть сама Премудрость и никогда не ошибается? Тому, у кого следовало бы требовать отчета, будем верить безпрекословно; а от Того, Кому одному должны верить, будем требовать оправдания и отчета в Его действиях, и негодовать, что этого не знаем? Свойственно ли это душе благочестивой? Нет, прошу и умоляю, не будем доходить до такого безумия, но о всем, в чем недоумеваем, будем говорить: судьбы Твоя бездна многа (Псал. XXXV, 7). Даже и то, что мы не все знаем ясно, есть дело премудрости Божией. Если бы мы повиновались Богу потому, что знали бы причины событий, то не велика была бы нам награда, и наше повиновение не было бы выражением веры; когда же мы, не зная их, с любовью покоряемся всем Его повелениям, по истинному послушанию и искренней вере, тогда доставляем величайшую пользу душам нашим. Мы должны быть убеждены в одном только, что Богом все посылается для нашей пользы, а самаго способа не изследовать, и не роптать, и не унывать, когда не знаем его. Знать его для нас и невозможно, и безполезно; первое потому, что мы смертны; второе потому, что мы скоро увлекаемся гордостью. С своими детьми мы делаем много такого, что им кажется вредным, а на самом деле полезно для них; однако и они не смеют спрашивать о причине, и мы не убеждаем их предварительно в пользе того, что намерены делать с ними, но только внушаем им повиноваться приказаниям родителей и ни о чем более не спрашивать. Если же мы так относимся к родителям, которые одной с нами природы, и не ропщем на них, то на Бога, Который превосходит нас настолько, насколько Бог выше людей, как будем роптать за то, что мы не все знаем? Что может сравниться с подобным нечестием? Таким людям блаженный Павел с негодованием говорил: темже убо, о человече, ты кто еси против отвещаяй Богови; еда речет здание создавшему е: почто мя сотворил еси тако (Римл. IX, 20)? Я указал на пример детей, а Павел привел еще гораздо лучший пример - горшечника и обделываемой им глины. Как глина принимает всякий вид, какой дают ей руки обделывающаго ее, так и человеку должно поступать сообразно с тем, что повелевает Бог, и принимать с благодарностью то, что Он посылает, нисколько не противореча и не усиливаясь дознать (причину этого); потому что это непостижимо не для одних нас, но и для мужей святых и дивных, живших прежде нас. Так Иов говорил: почто нечестивии живут, обетшаша же в богатстве, и так далее (Иов. XXI, 7). И блаженный Давид сказал: вмале не пролияшася стопы моя: яко возревновав на беззаконныя, мир грешников зря: яко несть восклонения в смерти их и утверждения в ране их: в трудех человеческих не суть, и с человеки не приимут ран (Псал. LXXII, 2-5). После него Иеремия также говорил: праведен еси, Господи: обаче судьбы возглаголю к тебе: что яко путь нечестивых спеется (Иерем. XII, 1). Недоумевали и спрашивали и они, но не так, как нечестивые, не ропща на Бога и не обвиняя в несправедливости за дела Его. Напротив, один из них говорил: правда твоя, яко горы Божия, судьбы твоя бездна многа (Псал. XXXV, 7), а другой, много страдавший, во всех сих приключившихся ему, не даде безумия Богу (Иов. I, 22); и в книге своей, разсуждая о творении и изъясняя непостижимость премудрости и домостроительства Божия, говорил: се, сия части, пути Его: и о капли слова услышим в Нем (Иов. XXVI, 14). А Иеремия, предвидя, что иной может усумниться, пред вопросом своим высказывает такое суждение: праведен еси, Господи, т.е. я знаю, что все совершается Тобою справедливо, но способа, каким это совершается, не постигаю. Что же, узнали ли они что-нибудь больше? Нет, они не получили даже и ответа, как изъясняет блаженный Давид в словах: и непщевах разумети: сие труд есть предо мною (Псал. LXXII, 16). Они не получили ответа для того, чтобы потомки научились и не спрашивать об этом. Они спрашивали только об одном, почему нечестивые наслаждаются благополучием и богатством, но и этого не узнали; а нынешние хотят узнать гораздо больше их, потому что ныне предлагается гораздо больше вопросов, чем тогда. Пусть же ясное знание предоставлено будет Тому, Кто знает все прежде, чем оно совершится.

Часть 4

8. Если же нам самим, на основании того, что нам уже известно, следует представить какое-нибудь решение поставленных вопросов, для успокоения тех, которым очень хочется знать об этом, то скажу, что после того, как нам открыто царствие небесное и обещано воздаяние в будущей жизни, уже непристойно изследовать, почему (на земле) праведные живут в скорбях, а порочные в спокойствии. Если там каждаго ожидает воздаяние по заслугам, то для чего возмущаться здешними обстоятельствами, счастливыми или несчастными? Здешними бедствиями Бог укрепляет покорных Ему, как мужественных борцов, а более слабых, нерадивых и неспособных переносить ничего тяжелаго, предварительно располагает в готовности на добрыя дела. Часто случается и обратное этому, то, что многие праведные живут в спокойствии и чести, а порочные в безчестии и крайних бедствиях; этим для нас прежде всего опровергается предшествующее положение, что праведные терпят бедствия, а нечестивые блаженствуют. Если же оно еще нуждается в объяснении, то скажу, что Бог устрояет наше благо не одинаковым образом, но, как неистощимый в средствах, пролагает нам многие пути ко спасению. Так как многие не хотят принять учения о будущей жизни и воскресении, то Он еще здесь являет в малом виде образ (будущаго) суда, когда наказывает злых и награждает добрых. Вполне это совершится на том суде, но отчасти совершается ныне и здесь, чтобы те, которые в виду такой отдаленности суда предались греху, вразумились по крайней мере событиями настоящаго времени. Если бы здесь вовсе никто из злых не наказывался и никто из добрых не получал награды, то многие из неверующих учению о воскресении уклонялись бы от добродетели, как от причины зла, а ко греху прилеплялись бы, как к причине добра; с другой стороны, если бы здесь все получали воздаяние по заслугам, то некоторые подумали бы, что учение о суде излишне и ложно. Итак, чтобы и это учение не подверглось сомнению, и чтобы большинство невежественнаго народа по безпечности не сделалось хуже, Бог еще здесь наказывает многих из грешников и награждает некоторых из праведников; тем, что Он поступает так не со всеми, Он подтверждает учение о суде, а тем, что наказывает некоторых еще прежде суда, пробуждает спящих глубоким сном. В виду наказания порочных многие исправляются, боясь, чтобы и им не потерпеть того же самаго; а вследствие того, что здесь не все получают воздаяние по заслугам, многие невольно приходят к мысли, что оно отложено до некотораго другого времени. Правосудный Бог, конечно, не допустил бы, чтобы столь многие злые умирали не наказанными, а добрые терпели безчисленныя бедствия, если бы Он не приготовил для тех и других иного состояния в будущем веке. Посему Он и наказывает и награждает не всех, а только некоторых, как например, царя персидскаго и Езекию, хотя много было таких нечестивых, как тот ассириянин, и добродетельных подобно Езекии, но Бог не со всеми поступил так, как с ними; причина в том, как я сказал, что еще не пришло время суда. И что это учение не мое, послушай самого Того, Кто будет тогда судить нас. Когда пришли к Нему и разсказали о смерти задавленных башнею и о безумии Пилата, которое он выказал в отношении к умершим, смешав кровь их с жертвами, тогда что Христос говорит? Мните ли, яко галилеане сии грешнейши паче всех галилеан бяху, яко тако пострадаша; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете. Или они осмьнадесяте, на нихже паде столп Силоамский, и поби их, мните ли, яко тии должнейши бяху, паче всех живущих во Иерусалиме; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете (Лук, XIII, 2-5). В этом причина замедления. Бог для того не вдруг наказывает всех, достойных наказания, чтобы чрез несчастия одних все прочие сделались лучшими. Так пусть будет решен у нас предложенный вопрос. Но ты, может быть, желаешь разрешения и того вопроса, который предложен выше и который гораздо труднее этого? Впрочем я думаю, что когда этот по возможности объяснен нами, то тем самым положено начало решению и перваго вопроса. Что же приводит тебя в недоумение? То, что многие от перваго возраста до смерти боролись со многими несчастиями. На это также, как и на прежнее, скажу, что Бог наказывает их, во-первых, за их собственные пороки; а потом для того, чтобы от их несчастий получили пользу и другие. Если же это бывает не со всеми, то потому, что теперь еще не время суда. Почему же, скажешь ты, некоторые, прежде нежели достигнуть того возраста, когда могут различать доброе от злого, уже несут наказание, как великие преступники? На это не одна причина, но много различных. Это может происходить и от невоздержности родителей, и от нерадения воспитателей, и от перемен в воздухе, и от множества других подобных обстоятельств. Притом, о многих из них Бог знает, что они будут порочными, и потому наперед связывает их наказаниями, как бы какими путами. Разве не видишь, что и из нищих многие, в самом прискорбном положении, совершают множество преступлений, не от горя и не от голода, но единственно по своей порочности? Однажды я слышал от некоторых людей, что нищие, схватив благородную и красивую женщину, обезчестили ее в пустынном месте. Какая нужда, какое горе побудило их к такому делу? Какого же преступления не совершили бы они, если бы несчастия не сдерживали их, как цепи? А кто мог бы переносить неистовство и необузданность заключенных в темнице? Не лучше их ведут себя и одержимые демоном. Не о том я говорю, что они делают во время припадков беснования, но о том, что бывает по прекращении этих припадков: они предаются обжорству, и воруют, и пьянствуют, и совершают еще гораздо гнуснейшия дела. Посему, как судья многих преступников оставляет на жительство в темнице на долгое время, - а часто они оканчивают там жизнь, - когда же захочет предостеречь народ, то берет одного или двух из них, садится на возвышенном месте и при всех предстоящих приказывает вести преступника на смерть, не считая нужным делать то же со всеми преступниками для устрашения прочих; так и для Бога, когда Он благоволит вразумлять нас, не нужны все злые, но Он берет некоторых из них, о которых знает, что они неисправимы, и над ними являет Свою силу и гнев, и чрез это совершает много полезнаго. Этим он злых располагает оставить, если они захотят, свое нечестие, и добрых делает более внимательными, и показывает Свое долготерпение, и для всех подтверждает, как я выше сказал, учение о воскресении. Но какая польза от этого, скажешь ты, тем, которые весь первый возраст свой провели в несчастиях и умерли прежде нежели успели различать добро и зло? Но какой же и вред, скажи мне, терпят они, когда еще не сознают своего несчастия, и не умеют ни печалиться, ни радоваться? И не только этим я разрешаю предложенный вопрос, но и тем, что подобными несчастиями вразумляются и родители, и братья, и родственники; и не малое бывает приобретение, если из того, от чего один не терпит никакого вреда, другой получает величайшую пользу. Впрочем на это, может быть, есть и другая какая-нибудь тайная причина, известная одному только нашему Создателю.

9. Остается еще один вопрос: почему те, которые прежде искушений жили праведно, после искушений пали? Но кто верно знает живущих праведно, кроме Создавшаго наедине сердца наши и разумевающаго на вся дела наши (Псал. XXXII, 15)? Многие из тех, которые кажутся добродетельными, часто оказываются порочнее всех. Это обнаруживалось и в настоящей жизни, но только относительно некоторых, по какому-нибудь случаю и по какой-нибудь необходимости. Когда же сядет судить нас испытующий сердца и утробы, живый, действенный и острейший паче всякаго меча обоюду остра, проходящий даже до разделения души же и тела, членов же и мозгов, и судительный помышлением и мыслем (Евр. IV, 12), тогда, не некоторых только немногих из многих, но всех увидишь открыто такими, каковы они действительно, и ни волка не скроет овечья кожа, ни окраска гроба внутренней его нечистоты; потому что несть тварь не явлена пред Ним, вся же нага и объявлена пред очима Его (Евр. IV, 13). Это и Павел, объясняя коринфянам, говорил: тем же прежде времене ничтоже судите, дондеже приидет Господь, иже во свете приведет тайная тмы, и объявит советы сердечныя (1 Кор. IV, 5). Впрочем, оставив лицемеров, скажем о живущих праведно: откуда известно, что они, имея многия добродетели, не пренебрегли главною из них - смирением? Поэтому Бог и отступил от них, чтобы они знали, что добрыя дела совершали они не собственною силою, но благодатию Божиею. Если же кто скажет, что лучше гордиться делая добро, нежели смиряться согрешая, тот совсем не понимает ни вреда от гордости, ни пользы от смирения. Ты, конечно, хорошо знаешь, что человек, делающий добро с гордостию, если только можно так делать добро, скоро дойдет до крайней погибели. Кто допустил себя до падения и падением научился смирению, тот скоро, если захочет, возстанет и исправится; но кто делает кажущееся добро с гордостию и не терпит ничего неприятнаго, тот никогда не почувствует своей греховности, но еще увеличит зло, и незаметно для себя самого отойдет отсюда без добрых дел, как тот фарисей, который вошел в храм, думая о себе, что он богат всякою добродетелью, а вышел, узнав, что он беднее даже мытаря (Лук. XVIII, 10). Есть и другой вид зла, имеющий великую силу упразднять добро, собранное с великими усилиями и трудами, - это ветер тщеславия. Оно действительно, как ворвавшийся ветер, развевает все сокровища добродетели. Вот открылась нам и вторая причина падения живущих праведно, как ты сказал. Многие, кажущиеся нам перенесшими и переносящими великие труды для добродетели, за то, что делали все ради чести у людей, а не у Бога, и попущены впасть в искушение, чтобы они, лишившись людской славы, для которой терпели все лишения, и узнав, что она в сущности нисколько не лучше цвета травнаго, прилепились наконец к одному Богу и делали все для Него. Кроме того есть на это очень много и других причин, но оне, как я сказал, сокрыты от нас, а известны Создателю нашему - Богу. Не будем же роптать на Него за происходящее с нами, но будем благодарить: это действенно признательным рабам. Ты удивляешься, что нечистый (дух) напал на тебя не в прежнее время, когда ты роскошествовал и окружал себя мирским блеском, но теперь, когда ты бросил все это и всецело предал себя Богу; но это подобно тому, как если бы ты удивлялся, почему зрителей никто не безпокоит, а на того, кто записался в борцы, приготовился и вышел на место борьбы, на этого одного из всех нападает противник, поражает его в голову и бьет по лицу. Не то удивительно и достойно сожаления, что демон огорчает, теснит и безпокоит решившихся на борьбу, - ибо таков закон борьбы, - но если он поборает, и низвергает, и лишает награды, - вот это ужасно! А пока он не в состоянии сделать этого, то не только не нанесет нам никакого вреда, но еще доставит величайшую пользу, сильною борьбою с нами доставив нам более чести. Так и между воинами лучше всех тот, кто может показать у себя больше ран и кто вступал в единоборство с сильнейшим из противников; и из борцов мы особенно удивляемся тем, которые вступают в борьбу с непобедимыми (так называют храбрейших из противников); и из охотников тот считается сильнейшим, кто выходит на самых диких зверей. Твой демон безстыден и безстрашен? Но потому я и не перестаю изумляться и удивляться тебе, что ты, получив такого противника, не пал, не выдал себя, но остался непреклонным и не уступил ему ни в чем.

10. А что я теперь говорю тебе без лести, что действительно ты получил величайшую пользу от своей скорби, то позволь мне говорить прямо; потому что иначе я не могу доказать тебе этого. Ты знаешь и помнишь свою прежнюю жизнь, т.е. жизнь до искушения; разсмотри же ее внимательно и сравни с настоящею жизнию после искушения, и ты увидишь, какая польза произошла для тебя от этого бедствия. Теперь у тебя великое усердие и к постам, и к нощным бдениям, и к занятию чтением, и к упражнению в молитвах; также и терпение и смирение достигли у тебя высшей степени; а прежде ты вовсе и не думал о книгах, и все свои заботы и труды употреблял на уход за садовыми деревьями. Многие, как я слышал, упрекали тебя даже в гордости, и объясняли ее знатностию рода, славою отца и твоим воспитанием в большом богатстве. Насколько ты был ленив в ночных бдениях, это сам хорошо знаешь. Часто, когда другие в глубокую ночь поспешно вставали, ты оставался погруженным в глубокий сон и сердился на тех, кто будил тебя. А теперь, с тех пор, как ты вступил в эту борьбу и ратоборство, все это прекратилось и переменилось на лучшее. Если же спросишь меня, почему Бог не попустил демону напасть на тебя, когда ты жил в роскоши и был привязан к делам мирским, то я скажу в ответ, что и это было делом промышления Его; Он знал, что тогда враг скоро погубил бы тебя, нашедши легко победимым. Посему Бог вызвал тебя на эту борьбу не тотчас, как только вступил ты в монашескую жизнь, но предоставил тебе упражняться в течение долгаго времени, и потом, когда ты укрепился, вывел тебя на это трудное поприще. Еще ты упоминаешь о живущих в мире и указываешь на своего слугу; ведь его, я думаю, ты разумеешь, когда говоришь, что многие из мирских людей, подвергшись той же болезни, получили весьма скоро совершенное исцеление. Но, любезнейший, слуга твой и другие, которые подвергались одинаковому с ним бедствию, испытывали это не с тою целию, с какою ты теперь: на него и на других Бог попускал этого зверя для того, чтобы только устрашить их и посредством страха сделать лучшими, а на тебя для того, чтобы ты мужественно боролся, славно победил и получил венец за терпение. А победа состоит не в том, когда ратоборец еще во время зрелища уклоняется от борьбы с противником, но когда он во всякое время остается готовым на борьбу; тогда противник и унынием не будет в состоянии довести его до каких-либо негодных помыслов. И что это действительно так, я прямо заключаю из следующаго. Всем известно, - хотя сам ты и уничижаешь себя, - насколько твоя жизнь лучше жизни твоего слуги. Потому и Бог промышляет и печется о тебе более, нежели о нем. Если же это ясно, то очевидно также и то, что, если бы Божие попущение было делом Его гнева, Он не стал бы так долго подвергать этому того, кого более любит, между тем как скоро избавил от демона другого, который гораздо хуже тебя. Это я могу подтвердить не только вышесказанным, но и на основании того, из чего ты заключаешь, что Бог оставил тебя, постараюсь доказать, что Он особенно заботится о тебе. Если бы ты не оказал большого усердия и не совершил далеких путешествий для собеседования с мужами святыми и имеющими силу разрешать эти узы, то иной из обыкновенных людей мог бы придти в недоумение, так как не очень ясна была бы причина, почему Бог попустил (тебе страдать) столько времени. Но так как ты посетил места мучеников, где получили исцеление многие даже из тех, которые (в бесновании) кусали людей, долгое время прожил с мужами дивными, доблестными и всегда успевавшими (исцелять больных), и не опустил решительно ничего; что могло бы освободить тебя от страдания, и однако возвратился опять с тем же врагом; то ты принес ясное и вразумительное даже для весьма невнимательных людей доказательство Божия промышления о тебе. Бог, конечно, не лишил бы тебя Своей благодати, и не допустил бы посрамления рабов Своих, если бы не видел от этого великой славы и большей пользы для тебя. Таким образом то, что повидимому служит знаком оставления тебя Богом, есть знак великой Его любви и благоволения к тебе.

К тому же Стагирию о том, что уныние хуже демона. Слово второе

8. Если же нам самим, на основании того, что нам уже известно, следует представить какое-нибудь решение поставленных вопросов, для успокоения тех, которым очень хочется знать об этом, то скажу, что после того, как нам открыто царствие небесное и обещано воздаяние в будущей жизни, уже непристойно изследовать, почему (на земле) праведные живут в скорбях, а порочные в спокойствии. Если там каждаго ожидает воздаяние по заслугам, то для чего возмущаться здешними обстоятельствами, счастливыми или несчастными? Здешними бедствиями Бог укрепляет покорных Ему, как мужественных борцов, а более слабых, нерадивых и неспособных переносить ничего тяжелаго, предварительно располагает в готовности на добрыя дела. Часто случается и обратное этому, то, что многие праведные живут в спокойствии и чести, а порочные в безчестии и крайних бедствиях; этим для нас прежде всего опровергается предшествующее положение, что праведные терпят бедствия, а нечестивые блаженствуют. Если же оно еще нуждается в объяснении, то скажу, что Бог устрояет наше благо не одинаковым образом, но, как неистощимый в средствах, пролагает нам многие пути ко спасению. Так как многие не хотят принять учения о будущей жизни и воскресении, то Он еще здесь являет в малом виде образ (будущаго) суда, когда наказывает злых и награждает добрых. Вполне это совершится на том суде, но отчасти совершается ныне и здесь, чтобы те, которые в виду такой отдаленности суда предались греху, вразумились по крайней мере событиями настоящаго времени. Если бы здесь вовсе никто из злых не наказывался и никто из добрых не получал награды, то многие из неверующих учению о воскресении уклонялись бы от добродетели, как от причины зла, а ко греху прилеплялись бы, как к причине добра; с другой стороны, если бы здесь все получали воздаяние по заслугам, то некоторые подумали бы, что учение о суде излишне и ложно. Итак, чтобы и это учение не подверглось сомнению, и чтобы большинство невежественнаго народа по безпечности не сделалось хуже, Бог еще здесь наказывает многих из грешников и награждает некоторых из праведников; тем, что Он поступает так не со всеми, Он подтверждает учение о суде, а тем, что наказывает некоторых еще прежде суда, пробуждает спящих глубоким сном. В виду наказания порочных многие исправляются, боясь, чтобы и им не потерпеть того же самаго; а вследствие того, что здесь не все получают воздаяние по заслугам, многие невольно приходят к мысли, что оно отложено до некотораго другого времени. Правосудный Бог, конечно, не допустил бы, чтобы столь многие злые умирали не наказанными, а добрые терпели безчисленныя бедствия, если бы Он не приготовил для тех и других иного состояния в будущем веке. Посему Он и наказывает и награждает не всех, а только некоторых, как например, царя персидскаго и Езекию, хотя много было таких нечестивых, как тот ассириянин, и добродетельных подобно Езекии, но Бог не со всеми поступил так, как с ними; причина в том, как я сказал, что еще не пришло время суда. И что это учение не мое, послушай самого Того, Кто будет тогда судить нас. Когда пришли к Нему и разсказали о смерти задавленных башнею и о безумии Пилата, которое он выказал в отношении к умершим, смешав кровь их с жертвами, тогда что Христос говорит? Мните ли, яко галилеане сии грешнейши паче всех галилеан бяху, яко тако пострадаша; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете. Или они осмьнадесяте, на нихже паде столп Силоамский, и поби их, мните ли, яко тии должнейши бяху, паче всех живущих во Иерусалиме; ни, глаголю вам: но аще не покаетеся, вси такожде погибнете (Лук, XIII, 2-5). В этом причина замедления. Бог для того не вдруг наказывает всех, достойных наказания, чтобы чрез несчастия одних все прочие сделались лучшими. Так пусть будет решен у нас предложенный вопрос. Но ты, может быть, желаешь разрешения и того вопроса, который предложен выше и который гораздо труднее этого? Впрочем я думаю, что когда этот по возможности объяснен нами, то тем самым положено начало решению и перваго вопроса. Что же приводит тебя в недоумение? То, что многие от перваго возраста до смерти боролись со многими несчастиями. На это также, как и на прежнее, скажу, что Бог наказывает их, во-первых, за их собственные пороки; а потом для того, чтобы от их несчастий получили пользу и другие. Если же это бывает не со всеми, то потому, что теперь еще не время суда. Почему же, скажешь ты, некоторые, прежде нежели достигнуть того возраста, когда могут различать доброе от злого, уже несут наказание, как великие преступники? На это не одна причина, но много различных. Это может происходить и от невоздержности родителей, и от нерадения воспитателей, и от перемен в воздухе, и от множества других подобных обстоятельств. Притом, о многих из них Бог знает, что они будут порочными, и потому наперед связывает их наказаниями, как бы какими путами. Разве не видишь, что и из нищих многие, в самом прискорбном положении, совершают множество преступлений, не от горя и не от голода, но единственно по своей порочности? Однажды я слышал от некоторых людей, что нищие, схватив благородную и красивую женщину, обезчестили ее в пустынном месте. Какая нужда, какое горе побудило их к такому делу? Какого же преступления не совершили бы они, если бы несчастия не сдерживали их, как цепи? А кто мог бы переносить неистовство и необузданность заключенных в темнице? Не лучше их ведут себя и одержимые демоном. Не о том я говорю, что они делают во время припадков беснования, но о том, что бывает по прекращении этих припадков: они предаются обжорству, и воруют, и пьянствуют, и совершают еще гораздо гнуснейшия дела. Посему, как судья многих преступников оставляет на жительство в темнице на долгое время, - а часто они оканчивают там жизнь, - когда же захочет предостеречь народ, то берет одного или двух из них, садится на возвышенном месте и при всех предстоящих приказывает вести преступника на смерть, не считая нужным делать то же со всеми преступниками для устрашения прочих; так и для Бога, когда Он благоволит вразумлять нас, не нужны все злые, но Он берет некоторых из них, о которых знает, что они неисправимы, и над ними являет Свою силу и гнев, и чрез это совершает много полезнаго. Этим он злых располагает оставить, если они захотят, свое нечестие, и добрых делает более внимательными, и показывает Свое долготерпение, и для всех подтверждает, как я выше сказал, учение о воскресении. Но какая польза от этого, скажешь ты, тем, которые весь первый возраст свой провели в несчастиях и умерли прежде нежели успели различать добро и зло? Но какой же и вред, скажи мне, терпят они, когда еще не сознают своего несчастия, и не умеют ни печалиться, ни радоваться? И не только этим я разрешаю предложенный вопрос, но и тем, что подобными несчастиями вразумляются и родители, и братья, и родственники; и не малое бывает приобретение, если из того, от чего один не терпит никакого вреда, другой получает величайшую пользу. Впрочем на это, может быть, есть и другая какая-нибудь тайная причина, известная одному только нашему Создателю.

9. Остается еще один вопрос: почему те, которые прежде искушений жили праведно, после искушений пали? Но кто верно знает живущих праведно, кроме Создавшаго наедине сердца наши и разумевающаго на вся дела наши (Псал. XXXII, 15)? Многие из тех, которые кажутся добродетельными, часто оказываются порочнее всех. Это обнаруживалось и в настоящей жизни, но только относительно некоторых, по какому-нибудь случаю и по какой-нибудь необходимости. Когда же сядет судить нас испытующий сердца и утробы, живый, действенный и острейший паче всякаго меча обоюду остра, проходящий даже до разделения души же и тела, членов же и мозгов, и судительный помышлением и мыслем (Евр. IV, 12), тогда, не некоторых только немногих из многих, но всех увидишь открыто такими, каковы они действительно, и ни волка не скроет овечья кожа, ни окраска гроба внутренней его нечистоты; потому что несть тварь не явлена пред Ним, вся же нага и объявлена пред очима Его (Евр. IV, 13). Это и Павел, объясняя коринфянам, говорил: тем же прежде времене ничтоже судите, дондеже приидет Господь, иже во свете приведет тайная тмы, и объявит советы сердечныя (1 Кор. IV, 5). Впрочем, оставив лицемеров, скажем о живущих праведно: откуда известно, что они, имея многия добродетели, не пренебрегли главною из них - смирением? Поэтому Бог и отступил от них, чтобы они знали, что добрыя дела совершали они не собственною силою, но благодатию Божиею. Если же кто скажет, что лучше гордиться делая добро, нежели смиряться согрешая, тот совсем не понимает ни вреда от гордости, ни пользы от смирения. Ты, конечно, хорошо знаешь, что человек, делающий добро с гордостию, если только можно так делать добро, скоро дойдет до крайней погибели. Кто допустил себя до падения и падением научился смирению, тот скоро, если захочет, возстанет и исправится; но кто делает кажущееся добро с гордостию и не терпит ничего неприятнаго, тот никогда не почувствует своей греховности, но еще увеличит зло, и незаметно для себя самого отойдет отсюда без добрых дел, как тот фарисей, который вошел в храм, думая о себе, что он богат всякою добродетелью, а вышел, узнав, что он беднее даже мытаря (Лук. XVIII, 10). Есть и другой вид зла, имеющий великую силу упразднять добро, собранное с великими усилиями и трудами, - это ветер тщеславия. Оно действительно, как ворвавшийся ветер, развевает все сокровища добродетели. Вот открылась нам и вторая причина падения живущих праведно, как ты сказал. Многие, кажущиеся нам перенесшими и переносящими великие труды для добродетели, за то, что делали все ради чести у людей, а не у Бога, и попущены впасть в искушение, чтобы они, лишившись людской славы, для которой терпели все лишения, и узнав, что она в сущности нисколько не лучше цвета травнаго, прилепились наконец к одному Богу и делали все для Него. Кроме того есть на это очень много и других причин, но оне, как я сказал, сокрыты от нас, а известны Создателю нашему - Богу. Не будем же роптать на Него за происходящее с нами, но будем благодарить: это действенно признательным рабам. Ты удивляешься, что нечистый (дух) напал на тебя не в прежнее время, когда ты роскошествовал и окружал себя мирским блеском, но теперь, когда ты бросил все это и всецело предал себя Богу; но это подобно тому, как если бы ты удивлялся, почему зрителей никто не безпокоит, а на того, кто записался в борцы, приготовился и вышел на место борьбы, на этого одного из всех нападает противник, поражает его в голову и бьет по лицу. Не то удивительно и достойно сожаления, что демон огорчает, теснит и безпокоит решившихся на борьбу, - ибо таков закон борьбы, - но если он поборает, и низвергает, и лишает награды, - вот это ужасно! А пока он не в состоянии сделать этого, то не только не нанесет нам никакого вреда, но еще доставит величайшую пользу, сильною борьбою с нами доставив нам более чести. Так и между воинами лучше всех тот, кто может показать у себя больше ран и кто вступал в единоборство с сильнейшим из противников; и из борцов мы особенно удивляемся тем, которые вступают в борьбу с непобедимыми (так называют храбрейших из противников); и из охотников тот считается сильнейшим, кто выходит на самых диких зверей. Твой демон безстыден и безстрашен? Но потому я и не перестаю изумляться и удивляться тебе, что ты, получив такого противника, не пал, не выдал себя, но остался непреклонным и не уступил ему ни в чем.

10. А что я теперь говорю тебе без лести, что действительно ты получил величайшую пользу от своей скорби, то позволь мне говорить прямо; потому что иначе я не могу доказать тебе этого. Ты знаешь и помнишь свою прежнюю жизнь, т.е. жизнь до искушения; разсмотри же ее внимательно и сравни с настоящею жизнию после искушения, и ты увидишь, какая польза произошла для тебя от этого бедствия. Теперь у тебя великое усердие и к постам, и к нощным бдениям, и к занятию чтением, и к упражнению в молитвах; также и терпение и смирение достигли у тебя высшей степени; а прежде ты вовсе и не думал о книгах, и все свои заботы и труды употреблял на уход за садовыми деревьями. Многие, как я слышал, упрекали тебя даже в гордости, и объясняли ее знатностию рода, славою отца и твоим воспитанием в большом богатстве. Насколько ты был ленив в ночных бдениях, это сам хорошо знаешь. Часто, когда другие в глубокую ночь поспешно вставали, ты оставался погруженным в глубокий сон и сердился на тех, кто будил тебя. А теперь, с тех пор, как ты вступил в эту борьбу и ратоборство, все это прекратилось и переменилось на лучшее. Если же спросишь меня, почему Бог не попустил демону напасть на тебя, когда ты жил в роскоши и был привязан к делам мирским, то я скажу в ответ, что и это было делом промышления Его; Он знал, что тогда враг скоро погубил бы тебя, нашедши легко победимым. Посему Бог вызвал тебя на эту борьбу не тотчас, как только вступил ты в монашескую жизнь, но предоставил тебе упражняться в течение долгаго времени, и потом, когда ты укрепился, вывел тебя на это трудное поприще. Еще ты упоминаешь о живущих в мире и указываешь на своего слугу; ведь его, я думаю, ты разумеешь, когда говоришь, что многие из мирских людей, подвергшись той же болезни, получили весьма скоро совершенное исцеление. Но, любезнейший, слуга твой и другие, которые подвергались одинаковому с ним бедствию, испытывали это не с тою целию, с какою ты теперь: на него и на других Бог попускал этого зверя для того, чтобы только устрашить их и посредством страха сделать лучшими, а на тебя для того, чтобы ты мужественно боролся, славно победил и получил венец за терпение. А победа состоит не в том, когда ратоборец еще во время зрелища уклоняется от борьбы с противником, но когда он во всякое время остается готовым на борьбу; тогда противник и унынием не будет в состоянии довести его до каких-либо негодных помыслов. И что это действительно так, я прямо заключаю из следующаго. Всем известно, - хотя сам ты и уничижаешь себя, - насколько твоя жизнь лучше жизни твоего слуги. Потому и Бог промышляет и печется о тебе более, нежели о нем. Если же это ясно, то очевидно также и то, что, если бы Божие попущение было делом Его гнева, Он не стал бы так долго подвергать этому того, кого более любит, между тем как скоро избавил от демона другого, который гораздо хуже тебя. Это я могу подтвердить не только вышесказанным, но и на основании того, из чего ты заключаешь, что Бог оставил тебя, постараюсь доказать, что Он особенно заботится о тебе. Если бы ты не оказал большого усердия и не совершил далеких путешествий для собеседования с мужами святыми и имеющими силу разрешать эти узы, то иной из обыкновенных людей мог бы придти в недоумение, так как не очень ясна была бы причина, почему Бог попустил (тебе страдать) столько времени. Но так как ты посетил места мучеников, где получили исцеление многие даже из тех, которые (в бесновании) кусали людей, долгое время прожил с мужами дивными, доблестными и всегда успевавшими (исцелять больных), и не опустил решительно ничего; что могло бы освободить тебя от страдания, и однако возвратился опять с тем же врагом; то ты принес ясное и вразумительное даже для весьма невнимательных людей доказательство Божия промышления о тебе. Бог, конечно, не лишил бы тебя Своей благодати, и не допустил бы посрамления рабов Своих, если бы не видел от этого великой славы и большей пользы для тебя. Таким образом то, что повидимому служит знаком оставления тебя Богом, есть знак великой Его любви и благоволения к тебе.

Часть 1

В предыдущем (слове) сказано нами о Промысле Божием и о том, что Бог испытывает тебя известным образом не по отвращению и не по ненависти, а по особенной любви. Но так как ты, по словам твоим, очень сетуешь и по другой причине, именно потому, что демон часто внушает тебе мысль погубить себя в море или пропасти, или прекратить настоящую жизнь каким-либо другим способом, то я хочу немного побеседовать и об этих помыслах. Такое внушение происходит не от него только одного, но и от твоего уныния, и даже больше от последняго, чем от перваго, а может быть - и от одного уныния. Это видно из того, что многие и из тех, которые не одержимы демоном, замышляют то же только от печали. Отвергни же ее и изгони из души, тогда и демон не будет иметь силы не только на то, чтобы склонить к такому делу, но и на то, чтобы приступить к внушению. Как воры при наступлении ночи, погасив огонь, очень легко могут и похитить имущество и умертвить владельцев его, так теперь и демон, вместо ночи и мрака наведши уныние, старается похитить все охраняющие помыслы, чтобы, напав на душу лишенную их и безпомощную, нанести ей безчисленныя раны. Когда же кто, разсеяв этот мрак надеждою на Бога и обратившись к солнцу правды, поспешит принять лучи его в свою душу, тогда смятение от этих помыслов перейдет на самого разбойника; потому что и эти преступники, когда кто поймает их и внесет огонь, дрожат, робеют, смущаются. Как же, скажешь ты, освободиться от этой печали, не освободившись наперед от причиняющаго ее демона? Не демон причиняет уныние, но оно делает демона сильным и внушает худые помыслы. Это может засвидетельствовать нам блаженный Павел; и он боялся не какого-нибудь демона, но чрезмерной скорби, когда писал к Коринфянам, чтобы они простили наконец грешнику грех его: да не како многою скорбию, говорит он, пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Но предположим, если хочешь, что демон нападет на тебя, а уныние изгнано из твоей души: какой от этого будет вред? Какое зло, большое или малое, может причинить нам демон сам по себе? Уныние же и без него может сделать много зла, и большинство из тех, которые наложили на себя петлю, или закололись мечем, или утопились в реках, или погубили себя как-нибудь иначе, увлечены были к такой насильственной смерти унынием; если же в числе этих людей окажутся некоторые и из одержимых демоном, то и их погибель должно приписать не демону, но влиянию и силе уныния. Как же можно, скажешь ты, не унывать? Можно, если, отвергнув мнения толпы об этом предмете, будешь помышлять о горнем. Теперь твое положение кажется тебе ужасным, потому что толпа считает его таким; но если ты захочешь с точностию разсмотреть его само по себе, отрешившись от пустого и ошибочнаго предубеждения, то найдешь, что оно не представляет никакого повода к унынию, как это уже многократно и доказано нами. Касательно же твоих сверстников (которых благодушие и дерзновение пред братиями ты видишь и от того, я думаю, смущаешься и падаешь духом) я скажу, что если бы в то время, как они проводят жизнь в воздержании, скромности и прочих добродетелях любомудрой жизни, ты тратил все время в непотребных домах, в играх и пирушках, уныние твое имело бы причину; но если ты идешь по одному с ними пути, то от чего тебе печалиться? Если бы я говорил с кем-нибудь другим, из числа тех, которые легко увлекаются гордостию, то я умолчал бы о том, что намерен теперь сказать тебе. Но так как я вполне уверен, что ты никогда не перестанешь быть скромным, а всегда будешь считать себя между последними, хотя бы тебя безмерно хвалили и превозносили, то скажу все, нисколько не притворствуя. Ты, я слышу, так успел в своей благочестивой жизни, что не уступаешь уже не только тем юношам, но и великим и дивным мужам. И от этих, говорят, ты не отстаешь ни в чем, ни в посте (и возможно ли иначе, когда ты питаешься только водой и хлебом, и то через день?), ни в продолжительности нощных бдений, но подобно им проводишь без сна много ночей сряду. А в препровождении дня, говорят, ты многих из них уже и превзошел; от приходящих оттуда я слышу разсказы, что у тебя все время употребляется на молитвы и слезы; и как подвизающиеся в молчальничестве, или заключившие себя уединенно в келье, ни с кем ни о чем не разговаривают, так, говорят, поступаешь и ты, живя среди такого многолюдства. О твоем же сердечном сокрушении, о скорби и сетовании они разсказывают даже с изумлением, и этими разсказами о твоих подвигах здесь привели многих в сокрушение. Не смотрит он, говорят они, ни на кого из приходящих туда и не дает себе отдыха от постоянных трудов, часто боялись мы, чтобы он не ослепил глаз своих слезами, чтобы не повредил головного мозга чрезмерным бодрствованием и неослабным и безпрерывным упражнением в чтении.

2. Итак, тебя печалит и смущает то, что ты уже опередил сверстников, и имея сильнаго и дерзкаго противника, далеко оставил позади себя подвизающихся вместе с тобою! Не правду ли говорил я, что твое уныние есть только следствие предубеждения, а по внимательном разсмотрении может доставить нам много побуждений даже к благодушию? Скажи мне, какая польза не быть бесноватым, если при этом жизнь будет оставлена в пренебрежении? И какой вред от беснования, если при этом образ жизни будет строг и благоустроен? Но ты, может быть, стыдишься и краснеешь, когда демон низвергает тебя в чьем-либо присутствии? Это происходит по той причине, что ты судишь о деле по мнению толпы, а не по благоразумию. Ниспадение не в том состоит, что, по твоим словам, случается с тобою, но в подпадении греху; при таком падении следует стыдиться и сетовать. А теперь мы стыдимся того, что не имеет в себе ничего постыднаго; напротив, делая то, что в самом деле постыдно и достойно осмеяния и тяжкаго наказания, думаем, что с нами не случилось ничего худого, если душа каждый день падает под тяжестию грехов, то никто не плачет; а если случится что-либо такое с телом, это кажется тяжким и невыносимым. Не в этом ли и состоит беснование, когда душа находится в таком состоянии и так ошибочно судит о вещах? Если бы твои припадки происходили от пьянства, тебе следовало бы стыдиться и унывать; тогда вина была бы произвольная, но если они происходят от насилия другого, то стыдиться должно не тому, кто терпит, но тому, кто делает обиду и насилие. Так и на площади, если во время ссоры один толкнет другого и повергнет на землю, мы все обвиняем толкнувшаго, а не упавшаго. Хорошо стыдиться, но - тогда, когда мы делаем что-нибудь, навлекающее на нас наказание от Того, Кто будет некогда судить нас; а пока мы не знаем за собою ничего такого, зачем нам стыдиться? Если бы кто, напав на тебя одного, стал бить тебя или повергать тебя на землю без всякаго с твоей стороны повода или вины, а ты все перенес бы с кротостию и удалился, то твой поступок был бы не постыдным, но любомудрым и весьма похвальным. Итак, если похвально переносить обиду, причиняемую людьми, то зачем будет стыдиться, как бы какого предосудительнаго дела, тот, кто благодушно переносит бешенство злейшаго демона, совершающаго то же самое? Что может быть несообразнее такого противоречия? Если бы ты, встав после своего припадка, стал делать или говорить что-либо непристойное, тогда и я не стал бы препятствовать тебе сокрушаться и сетовать об одном; а если ты все переносишь с благодарением и тотчас обращаешься к молитвам, то чего здесь стыдиться? Может быть, тебя огорчают укоризны от других? Но что может быть предосудительнее людей, которые не знают даже того, что заслуживает укоризны? Эти люди и суть по-истине безумные и бесноватые, - они, которые не умеют смотреть на вещи, каковы оне в сущности, и ругают достойное похвал, а предосудительное считают похвальным. Сумасшедшие говорят окружающим много худого, но слушающие их не думают обижаться. Так и ты, слушая этих безумных, не считай случающагося с тобою позором и вредом, чтобы тебе в самом деле не сделаться достойным осуждения, прогневав Бога. Если ты будешь считать позорным то, что Бог посылает для вразумления и пользы, то смотри, к чему ведет это зло.

3. Если ты хочешь видеть людей действительно достойных стыда и осуждения, то я попытаюсь из множества таких указать тебе на некоторых. Посмотри на прельщающихся женскою красотою, на пристрастных к деньгам, на любящих власть и славу и для этого готовых делать и терпеть все, на изнуряемых завистию, на злоумышляющих против тех, кто ничем их не обидел, на предающихся унынию без всякой причины, на людей, которые постоянно увлекаются суетами житейскими; вот эти и подобныя им дела безумны и достойны наказания, заслуживают осуждения, и стыда, и осмеяния. А кто, подвергаясь нападению демона, не смотря на то показывает в своей жизни великое любомудрие, тот заслуживает, чтобы все не только не осуждали его, но и удивлялись ему и украшали его венцами за то, что он при таких узах совершает столь трудное шествие и восходит по крутому и тесному пути добродетели. Однако, я едва не забыл еще нечто, в чем ты имеешь преимущество пред братиями, - именно то, что ты легко можешь, если погрешил в чем-нибудь, загладить эти грехи теперешним несчастием. Это известно нам из того, что сказал я выше, когда говорил о Лазаре и о блуднике коринфском. Но боюсь за отца, говоришь ты; свои скорби я смогу спокойно перенести, но легко ли будет нам перенести его смущение и негодование, если он когда-нибудь узнает что либо из этого? Однако до сих пор он не узнал; а унывать и мучиться из-за того, что случится когда-нибудь после, а может быть никогда не случится, весьма малодушно. И откуда известно нам, что он узнает? Впрочем пусть будет это нам известно; допустим, если хочешь, что он и узнает и сделает много зла; хвалю тебя за то, что ты скорбишь об его горестях, но не одобряю того, что делаешь это со вредом для себя; тем, которые помышляют о горнем, а не о земном, должно преодолевать не только гнев и похоть и прочия страсти, но и уныние; потому что оно может причинить нам больше зла, чем эти страсти, и с ним должно мужественно бороться тем, кто не хочет совсем погибнуть. Если бы тебе самому предстояло быть виновником горестей твоего отца, тогда действительно следовало бы тебе бояться и трепетать, как виновнику такого бедствия; но если он сам захочет подвергать себя крайним огорчениям, тебе нет до них никакого дела; остается только соболезновать отцу. Притом мы не знаем, как он примет это известие; часто многое случалось противоположно ожиданиям; хотя это бывает не так обыкновенно и редко, но в данном случае это и естественно и очень возможно. Откуда же что видно? Твой отец много заботится о побочных детях, и такая любовь к ним может затьмить его печаль о тебе; не мучь же ты себя напрасными тревогами. Если же нужно сетовать об отце, то по поводу его безумной расточительности, пиров, гордости, жестокости, теперешней блудной жизни. Неужели малое зло, по твоему мнению, - при жизни жены, вашей матери, иметь связь с другою женщиною и рождать детей от беззаконнаго сожития? Вот это явное, приводящее к худому концу дело, - это достойно сетования и слез; а что случится из-за тебя, то, может быть, будет худо, а может быть - и не худо; терпеть верную муку в виду неизвестнаго будущаго - весьма безразсудно. Положим даже, что весть о тебе принята будет (отцом) с великим негодованием; но оно окончится весьма скоро и погаснет раньше, чем хорошо разгорится; потому что человек, столь преданный наслаждениям, озабоченный многими делами, питающий нахлебников и льстецов и пламенеющий такою страстию к женщине, от которой имеет полуродных вам братьев, если и обратит внимание на тебя, то недолгое и незначительное. Об этом я заключаю не только из того, что мною сказано, но и из того, что прежде было; я знаю, хорошо знаю, что отец твой прежде крепко любил тебя и считал твою голову дороже всего; но когда ты вступил в монашескую жизнь, он погасил всю эту любовь, признал поступок твой постыдным и недостойным знатности предков и говорил, что ты пострамил честь его; если бы не удерживала его сила природы, он, может быть, даже и отрекся бы от тебя. Таким образом - если слова эти не окажутся очень необдуманными - я полагаю, что он даже рад случившемуся с тобою, считая тебя потерпевшим наказание за то, что ты решительно не принял совета его, хотя он часто увещевал тебя и хотел отвлечь от этой строгой жизни.

4. Вот что я могу сказать об отце и твоем опасении за него: и этого, я думаю, достаточно для того, чтобы разсеять весь твой страх по этому поводу. Но ты говорил, что главная беда в том, что ты не можешь надеяться и на будущее и не знаешь, будет ли конец твоему страданию, или вступивший с тобою в эту борьбу захочет бороться с тобою до смерти. Относительно этого и я не могу сказать ничего вернаго, и не могу ручаться за будущее; однако я верно знаю, и тебе желаю также убедиться в том, что все, что бы ни случилось, будет нам на пользу; и если ты будешь иметь такое убеждение, то скоро отгонишь от себя и то, что называешь верхом своих несчастий. Кроме того, нужно иметь в виду и то, что время наград и венцов есть век будущий - время борьбы и подвигов. Это желал нам объяснить блаженный Павел, говоря: тако теку, не яко безвестно; тако подвизаюся, не яко воздух бияй; но умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 26, 27). Когда же он приблизился к кончине, тогда произнес следующее блаженное изречение: подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее соблюдается ми венец правды (2 Тим. IV, 7), изъясняя, что вся наша жизнь должна быть проводима в борьбе и трудах, если мы хотим наслаждаться вечным покоем и безчисленными благами. Если же кто из безпечных захочет наслаждаться и здешними удовольствиями и тамошними наградами, уготованными трудящимся, тот сам себя обманывает и обольщает. Как между борцами тот, кто во время борьбы ищет покоя, находит себе навсегда позор и безславие, а тот, кто на месте борьбы мужественно переносит все трудности, получает от зрителей венцы, славу и похвалу и во время борьбы, и по окончании ея, так и у нас. Кто время трудов делает временем покоя, тот будет стонать, скрежетать зубами и терпеть крайния муки тогда, когда нужно будет успокоиться вечным покоем; а кто здесь переносит скорби благодушно, тот и здесь и там будет блистать и наслаждаться славою безсмертною и истинною. Если в житейских делах человек, делающий что-либо неблаговременно, не достигает того, что имел в виду, и подвергает себя безчисленным бедствиям, то тем более испытает это на себе тот, кто не знает установленных времен в делах духовных. Христос сказал: в мире скорбни будете (Иоан. XVI, 33). Блаженный Павел сказал: и вси, хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут (2 Тимоф. III, 12), разумея не только гонения от людей, но и козни демонов. Иов сказал: искушение есть житие человеку на земли (Иов. VII, 1). Что же ты сетуешь, претерпевая скорби во время скорбей. Сетовать нужно было бы в том случае, если бы мы время, которое Христос назвал бы временем скорби, делали временем наслаждения и покоя; если бы в то время, когда нам заповедано подвизаться и трудиться, мы предавались праздности; если бы мы шли по пространному пути, тогда как Он повелел идти по тесному. За это нам неизбежно следовало бы терпеть наказание в том веке. Но что сказал бы ты, говоришь, о тех, которые и здесь идут широким путем и там будут покоиться? Кто же эти люди? Я верю только слову Христа, Который говорит, что узок и тесен путь, вводяй в живот (Матф. VII, 14). А что по тесному пути никогда нельзя идти, как по широкому, это, конечно, всякому ясно. Если на мирских ратоборствах никто не получал венца без трудов, имея притом своими противниками таких же людей, то как нам, против которых ратуют лукавыя силы, можно победить их бешенство без скорби и стеснения?

Часть 2

5. Впрочем, зачем нам доказывать это умозаключениями, когда можно прибегнуть к блаженным и доблестным подвижникам, жившим в прежния времена? Припомни всех, прославившихся в те времена, и увидишь, что все они скорбями достигли дерзновения пред Богом. Прежде всего, если хочешь, обратимся к сыну первозданнаго, агнцу Христову, Авелю, который не сделал никакого зла, и однако потерпел то, чему подвергаются тягчайшие грешники. Мы терпим искушения в наказание за грехи; а этот праведник страдал не за что-либо другое, а за то, что был праведен. Пока он не отличался ничем великим, брат был благосклонен к нему, а когда прославился своею жертвою, то Каин, ослепленный завистию, не посмотрел и на природу. Почему же ты знаешь, не эта ли причина и теперь возбудила против тебя диавола, и не слава ли твоей жизни вызвала его на эту борьбу? Если ты смеешься над этими моими словами, - хвалю тебя за смиренномудрие, однако не перестану так думать. Если Авель, принесши тук, угодил Богу, тем более посвятивший Богу не внешнее что-либо, но всего себя, мог вооружить против себя врага. Бог же попустил ему напасть на тебя, как и тогда Он не воспрепятствовал совершиться убийству, но попустил праведнику впасть в руки убийцы, и не избавил того, кто потерпел смерть ради Его и Его славы; Он не хотел уменьшения венцов Авеля, посему и попустил ему дойти до конца. Но, скажешь ты, какое наказание - смерть? О, если бы и мне теперь потерпеть такое наказание! Это, возлюбленный, говоришь ты теперь, а прежде смерть казалась тягостнее всего и мучительнее всякаго наказания. Потому и по Закону Моисееву сделавшие величайший и непростительный грех подвергались этому наказанию. И по законам внешних (языческих) законодателей еще и теперь не иначе наказываются все, уличенные в самым гнусных злодеяниях; между тем этот праведник пострадал одинаково с беззаконниками, или даже гораздо тяжелее, так как получил удар от руки брата. А что Ной? И он был праведен и совершен, и среди всеобщаго развращения один угодил Богу, тогда как все прочие оскорбляли Его. И однако он претерпел безчисленное множество скорбей и - тяжких. Он не умер так скоро, как Авель, и не подвергся тому, что тебе представляется легким, но переносил долгую жизнь, и в течение многих лет жил нисколько не лучше тех, которые носят тяжести и постоянно изнуряются тягчайшим бременем. Я сейчас вполне объясню тебе это, сказав предварительно следующее. Целый год Ной жил как бы в темнице, - в темнице необыкновенной и страшной. Не буду говорить о множестве зверей и пресмыкающихся, с которыми вместе жил он столько времени, заключенный в такой темноте; что, думаешь, терпел он от раскатов грома, от шума дождей? Бездна нижняя разверзалась, верхняя низвергалась; а внутри ковчега сидел он один с сыновьями. Хотя он мог быть уверенным, что потоп кончится, но по чрезвычайности события наперед цепенел от страха. Если мы, имея дома, крепко построенные на земле, и живя в городах, падаем духом и смущаемся, когда увидим, что дождь льет несколько сильнее обыкновеннаго, то чего не вытерпел он, находясь один внутри ковчега и видя ужаснейшую бездну и различные роды погибших в ней? Душа может придти в ужас, когда и один город или даже один дом во время наводнения погибает в волнах; а когда потерпела это вся вселенная, то и сказать нельзя, в каком состоянии находился носившийся среди такого наводнения. И целый год он был в таком страхе. Когда же потоп прекратился, то хотя страх его уменьшился, но увеличилась у него печаль. Лишь вышедши из ковчега, он встретил другую бурю, не меньше первой, увидев великую пустыню, насильственную смерть, тела погибших смешанныя с илом и грязью, и всех вместе - и людей, и ослов, и более низших животных зарытыми в одной самой жалкой могиле. Хотя погибшие в потопе были великие грешники, однако Ной был человек и сострадал имевшим одинаковую с ним природу. Так и Иезекииль, хотя был праведен и знал, что израильтяне порочнее всех, однако, когда видел их поражаемыми и падающими, также сострадал и плакал; между тем Бог наперед открыл ему все их нечестие и дал ему возможность видеть это собственными глазами, для того, чтобы он, когда увидит их наказываемыми, мужественно перенес это несчастие; и однако, после доставленнаго ему такого облегчения, он жаловался и падши взывал так: о люте мне, Господи!, да потребляеши Ты останки Израилевы (Иезек. IX, 8)? И это случилось с ним не однажды только, но и в другой раз, когда он видел умерщвление Иехонии. Так и Ной, хотя знал о безчисленных преступлениях современников, но не был мужественнее ни Иезекииля, ни Моисея. И Моисей много раз страдал одинаково с пророком, и видя, что согрешающим надлежало потерпеть наказание, сетовал и скорбел более самих наказываемых. Но при Ное и бедствие было ужаснее; ибо такая смерть какая случилась при нем, была единственною. Затем, когда Ной был удручаем столь великими бедствиями; - одиночеством, состраданием к единоплеменникам, множеством погибших, способом смерти их, запустением земли, и когда печаль его со всех сторон сильно увеличивалась и возрастала, тогда же наносится ему еще оскорбление и от сына, - оскорбление невыносимое, весьма позорное и весьма прискорбное. Во сколько раз оскорбления от друзей тяжелее оскорблений от врагов, во столько оскорбления от детей нестерпимее оскорблений от друзей. Так когда отец увидит, что тот, котораго он родил, котораго воспитал, катораго образовал, для котораго перенес множество скорбей, трудов и забот, обходится с ним обиднее всех, когда он испытает это, то не в силах бывает перенести великой скорби душевной. Обида для человека свободнаго и сама, по себе несносна; когда же она нанесена собственными детьми, то может довести обиженнаго даже до изступления; до того она тяжела! Притом имей в виду не одно только это оскорбление, но по нему заключай и о том, как оскорбитель обращался с Ноем и во все прежнее время. Если Хам, еще имея пред собою страшное событие, лишь только освободившись из такой темницы и еще видя бедствия вселенной, не вразумился этим, но оскорбил того, кого оскорблять всего меньше следовало; если он не исправился ни смертию такого множества людей, ни опустошением земли, ни гневом Божиим, ни другим каким-либо из тогдашних событий, то каков он был прежде потопа, когда было много увлекавших его к порокам? Да, тогда из-за этого (сына) и прочих людей праведник вытерпел более жестокую бурю, чем та, которая была во время самаго потопа. Во время потопа окружало его только множество воды; а до потопа он со всех сторон был объят бездною пороков и козни злых людей безпокоили его сильнее волн. Оставшись один среди такого множества беззаконников и нечестивцев, он хотя не терпел от них никакого вреда, но перенес много насмешек и издевательств, если не прежде, то тогда, когда говорил им о ковчеге и будущих бедствиях. А как такия насмешки могут возмутить душу, об этом может засвидетельствовать нам тот, кто был освящен от чрева матерняго и хотел из-за этого даже отказаться от пророчества; и рекох, говорит (Иеремия), не возглаголю ктому (Иер. XX, 9). Кроме того, сколько огорчения, сколько печали причиняло Ною одно то, что не было еще никого одинаковаго с ним ни по душе, ни по жизни! Мало этого: он вытерпел много скорбей и от соболезнования о своих современниках. Разве праведники скорбят тогда только, когда они видят грешников умирающими, а когда видят их согрешающими, разве не сокрушаются? Нет, в последнем случае они огорчаются гораздо более, нежели в первом. И это можно хорошо узнать от пророков. Один из них горько взывал: у, люте мне, душе, яко погибе благочестивый от земли и исправляющаго в человецех несть (Мих. VII, 2). А другой говорил к Богу: вскую мне показал еси труды и болезни смотрети (Аввак. I, З)? И сильно сокрушаясь об угнетаемых, плакал так: сотвориши человеки, яко рабы морския, не имущия старейшины (14). Если же так было тогда, когда существовали и законы, и начальники, и судилища, и священники, и пророки, и наказания, то представь, до какой степени простирались все пороки при Ное, когда ничто подобное не удерживало людей. Притом, при пороках жизнь человеческая продолжалась недолго, лет семьдесят-восемьдесят; а тогда она простиралась до шестисот лет и более. Кроме всего вышесказаннаго, сколько трудов он должен был понести, проходя такой долгий путь и стараясь в такое продолжительное время нимало не совратиться при многих встречающихся препятствиях? Что я говорю: многих, когда весь совершенно путь был таков, весь от края до края земли был исполнен скал и терний, диких зверей и зловония, заразы и холода, и злодеев? Подлинно, удобнее идти в самую глубокую ночь по узкой тропинке, чем по пути добродетели в те времена: сколько было людей, которые усиливались совратить Ноя с его пути! Когда все могут делать все, что захотят, и только один идет по противоположному им пути, - как он может дойти до конца, если все теснят и увлекают его назад? А как трудно вести жизнь добродетельную среди многолюдства, это доказывают поселившиеся в пустынях, в настоящее время, когда, по благодати Божией, везде можно видеть добрую жизнь, единодушие и не малую любовь друг к другу. Тогда же ничего этого не было, но все относились к Ною свирепее даже диких зверей.

6. Что может быть прискорбнее, что бедственнее такой жизни? Я обещал показать, что состояние Ноя было ничем не лучше состояния тех, которые постоянно носят тяжести и никогда не имеют отдыха; но мое слово сделало гораздо больше, открыв нам, что состояние Ноя было не только ничем не лучше, но гораздо тяжелее их состояния. Многим, кажется, что Авраам благодушно прожил все время, почему и привыкли сравнивать с ним благоденствующих и счастливых во всех отношениях. Разсмотрим же, что было с ним. По моему мнению он гораздо и Ноя и Авеля... но лучше не скажу ничего, пока не даст нам решения самое разсмотрение событий. Что было с ним в Персии, и случилось ли с ним что-либо горестное до семидесяти лет его жизни, этого никто не может точно знать. И блаженный Моисей не написал нам истории этого времени, но, опустив все эти годы его жизни, начал повествование уже с последующих лет. А что, вероятно, и Авраам страдал одинаково с Ноем, когда один хотел жить благочестиво среди столь многих нечестивцев и иноплеменников, это не так безъизвестно, как остальное, и даже весьма неразумные люди легко могут понять это. Впрочем, оставим пока и это; начнем речь с переселения Авраама, разсмотрев прежде всего то, как далеко земля Халдеев отстояла от Палестины, каково было состояние дорог, каковы были взаимныя отношения людей, каково было общественное устройство. По тому, что праведник легко послушался, не должно считать теперь и самаго дела легким, и по тому, что Моисей разсказал о событии сжато и кратко, не надобно думать, будто и самое дело так же кратко, как слова; сказать и описать это - легко; но сделать не так легко, напротив очень трудно. Итак, о длине пути и о том, как велико разстояние между этими странами, могли бы с точностию сказать те, которые пришли бы к нам оттуда, если только есть такие. Но мы ни с кем из них не виделись, а встретившись с одним из бывших в соседней стране и спросив, сколько времени он должен был провести в пути, мы услышали, что - тридцать пять дней; впрочем, сказал он, Вавилона он не видал, а слышал от бывавших там, что есть оттуда еще другой столь же длинный путь. Таково разстояние было тогда, таково оно и теперь; но тогдашнее состояние дорог было не таково, как нынешнее. Ныне на дороге часто расположены гостинницы, города и селения, и путешественник может встречаться со многими путниками, а это важно в отношении безопасности не меньше гостинницы, города и селения. Притом градоначальники, избрав из страны мужей, отличающихся от других телесною силою и способных действовать дротиком и пращею так же, как стрелки стрелами и копьеносцы копьями, и поставив над ними начальников, освободили их от всякаго другого дела и вверили им только охранение путей. А затем придумали еще и другую, более этой надежную, меру безопасности: устроив при дороге жилища на разстоянии тысячи шагов одно от другого, поместили в них ночных сторожей, которых бдительность и надзор служат большим препятствием для нападений злодеев. А при Аврааме ничего этого не было: ни частых селений, ни городов, ни гостинниц; не скоро можно было увидеть постоялый двор или спутника, или что-нибудь другое подобное; не говорю уже теперь о неровности дорог и непостоянстве ветров, хотя и эти неудобства, даже без тех, могут причинить довольно неприятностей путникам. Это могут засвидетельствовать те, которые, имея повозки и упряжных животных, не осмеливаются и на них отправляться по обыкновенной дороге, если наперед не вымостят ее камнями и, завалив рытвины от потоков, не уровняют таким образом дороги. Тогда же дорога была пустыннее мест необитаемых, непроходимее гор, опаснее рвов и скал. Но я не сказал еще о самом важном неудобстве, о том, каковы были взаимныя отношения людей, причинявшия им гораздо больше тяжелых затруднений, чем самая дорога, так как все были разделены по народам, или даже по городам. Тогда не так было, как теперь, когда одна власть простирается на большую часть вселенной, и все повинуются одному человеку и управляются одними законами; но как одно тело, разсеченное на многия части, так разделен был тогда и род человеческий: праведнику приходилось переменять одних врагов на других, и едва он убегал от одних, всегда попадал на других; потому что в одном месте было многоначалие, в другом - безначалие. Что же тяжелее такой жизни? Притом, Авраам боялся и трепетал не за себя только, но и за отца, и за жену, и за племянника. Не малая также была у него забота о слугах, когда они были даже и дома, а тем более, когда им приходилось часто быть на чужбине. И если бы он точно знал, где кончится для него странствование, то заботы его не были бы еще так несносны; а теперь услышав просто и неопределенно о земле, не о той или другой, но юже ти покажу (Быт. XII, 1), он мысленно обходил все страны и испытывал в душе великое смущение, потому что нигде не мог остановиться мыслию, но должен был о многом сомневаться и безпокоиться. Мог он думать, что пойдет до самых пределов вселенной и до самаго океана, так что, хотя и не прошел всей земли, но безпокойство о таком путешествии вытерпел. В душе он готов был не только дойти до Палестины, но следовать всюду, хотя бы ему поведено было пройти всю вселенную или даже идти на острова, находящиеся вне ея. Если же неопределенность повеления заставляла ожидать и того и совершенно противоположнаго, то и это было тяжело. Кому предстоит терпеть что-либо тяжкое, тому гораздо легче знать ясно, чему он подвергнется и к чему он должен готовиться, чем носиться мыслию повсюду и ждать то благоприятнаго, то неблагоприятнаго, и ни на что твердо не надеяться, но одинаково не доверять тому и другому.

7. Это происходило с Авраамом до прибытия его в обетованную землю; когда же он достиг Палестины и надеялся наконец успокоиться, тогда в самой пристани нашел еще большую бурю. А не легко, напротив весьма тяжело бывает, когда кто-нибудь подумав, что скорбь его кончилась, и что он уже свободен от нея, поэтому отложив всякую заботу и попечение, вдруг должен будет снова начать борьбу с неприятностями. Кто ожидает бедствий, тот легче может вынести их наступление; а кто успокоился и отрешился от забот, тот, если опять случится с ним что-либо подобное прежнему, возмущается и легче поддается скорби по двум причинам: по неожиданности бедствия и потому, что он отложил всякую заботу и предосторожность. Итак, какая же буря постигла Авраама? Тогда в Палестине был столь сильный голод, что Авраам тотчас поднялся оттуда и пошел в Египет. Пришедши туда в надежде найти избавление от бедствия, он был постигнут опять несчастием более тяжким, чем голод, подвергшись крайней опасности. Он впал тогда в такой страх, что решился даже на то, чти для всех мужей несноснее всего; это - поругание их жен. Он дошел тогда до такой крайности, что прибег даже к лицемерию, а что может быть тяжелее этого? Каково, думаешь ты, было у него на душе, когда он принужден был советовать жене своей следующее: вем аз, яко жена добролична еси. Будет убо, егда увидят тя Египтяне, рекут, яко жена его есть сия; и убиют мя, тебе же снабдят. Рцы убо, яко сестра ему есмь, да добро мне будет тебе ради, и будет жива душа моя тебе ради (Быт. XII, 12, 13)? Эти слова произнес тот, кто для Бога оставил и отечество, и дом, и друзей, и сродников, и все прочее в доме, и перенес такую скорбь и столько труда в продолжительное время своего путешествия. Однако он не сказал тогда ничего в роде следующаго: "Бог оставил меня, отвратился, и лишил своего промышления"; нет, он все перенес мужественно и с верою; и кому следовало бы больше всех гневаться, когда жена его в великой крайности подвергалась поруганию, тот всячески старался, чтобы поругание не сделалось явным. А с каким это соединено унынием и огорчением, того невозможно выразить словом, но то знают имевшие жен и впадавшие в безпокойство ревности. Свидетельствует об этой страсти и Соломон, когда говорит так: исполнена бо ревности ярость мужа ея; не пощадит в день суда; не изменит не единою ценою вражды, ниже разрешится многими дарми (Притч. VI, 34); и еще: крепка, яко смерть, любы, жестока, яко ад, ревность (Песн. песн. VIII, 6). Если же так воспламеняется ревнующий, то не злополучнее ли всякаго тот, кто впал в такое несчастие, что принужден даже льстить оскорбителю и всячески стараться о том, чтобы прелюбодей, которому следовало бы мстить, удобно воспользовался его женою? Когда окончились и эти бедствия, то опять появились другия трудности: за голодом последовала война. Не говорю теперь о ссоре пастухов и разлуке с племянником, хотя и это, если сопоставить с прочими обстоятельствами, могло причинять (Аврааму) великое уныние. Когда Лот, спасенный им и получивший столько добра, обязанный поэтому уступить ему во всем и наказать своих пастухов, - когда этот человек, пользуясь предоставленным ему выбором, берет себе плодоноснейшия страны, а ему оставляет более пустынныя места, кто мог бы легко перенести это? Говорю не об убытке, но о том, что оказавший уважение, сам подвергается неуважению и получает худшую часть, что представляется тяжелее всякаго убытка. Впрочем, все это я опускаю теперь, потому что речь у нас о патриархе, а не о ком-либо из обыкновенных людей.

8. Итак, за голодом последовала война с персами, и Авраам вынуждается идти против них, не в самом начале, когда обе стороны были еще в силах, но когда союзники все были уже обращены в бегство, победа осталась за неприятелями, и никто уже не мог сопротивляться им, так как одни были совершенно разбиты, другие скрылись, а некоторые были порабощены ими. Однако ничто не удержало Авраама дома, но, удрученный сильною скорбию о случившемся, он пошел разделить с побежденными несчастие, подвергая себя явной смерти; ибо выходить на бой с таким многочисленным войском, имея у себя триста с небольшим домочадцев, можно было не иначе, как разсчитывая и решившись на пленение, истязание и безчисленныя смерти. Итак, он пошел с готовностию испытать лютость варваров; но когда был спасен Божиим человеколюбием и возвратился с добычею и родственником, то опять должен был оплакивать собственное горе, - разумею безчадие и то, что он не имел у себя наследника. Если ты только теперь слышишь, как он жалуется пред Богом и говорит: что ми даси? Аз же отпущаюся безчаден (Быт. XV, 2), то не подумай, будто он теперь только и почувствовал это горе; нет, эта забота и безпокойство вошли в дом праведника вместе с молодою его супругою, или даже прежде самой супруги. Обыкновенно все мы, как только начнем совещаться и говорить о браке, тревожимся всеми соединенными с ним заботами, из которых главнейшая - о детях, и опасение (безчадия) с того самаго дня возмущает наши души. Если случится, что после брака пройдет один год, или два, или даже три (без детей), то уныние усиливается, а надежды на радость слабеют; когда же пройдет так еще более времени, тогда надежды совсем оставляют нас, а овладевает душою уныние, помрачающее все удовольствия жизни и не позволяющее наслаждаться ничем. Таким образом, если бы с Авраамом не случилось ни одного из столь многочисленных бедствий, но все было бы по его желанию, одно уныние от безчадия, сопутствовавшее всем событиям его жизни, было в состоянии помрачить и уничтожить всякое благодушие. Обетование Божие последовало уже в глубокой его старости, когда природа не подавала уже надежды (на чадородие); а все предшествовавшее столь долгое время он проводил в печали и горести; и чем более видел умножающимся свое богатство, тем более скорбел, не имея наследника. Что, думаешь ты, претерпел он, когда услышал: пресельно будет семя твое в земли не своей; и поработят я, и озлобят лет четыреста (Быт. XV, 13)? А жена, которая то советует Аврааму взять служанку ея, то, когда он взял, упрекает и жалуется, призывая на него Бога, и принуждает изгнать ту же служанку, разделявшую с ним ложе и готовившуюся родить ему сына, кого не повергла бы в крайнее уныние? Кому это кажется маловажным, тот пусть вспомнит, что от этого разстраивались целые домы, и подивится праведнику. Он хотя и мужественно переносил все по страху Божию, однако был человек и от всего этого страдал и скорбел. Потом служанка возвращается в дом господина и рождает ему побочнаго сына, и Авраам делается отцом после такого продолжительнаго времени; это событие доставило ему некоторое удовольствие, но еще большее уныние. Побочный сын напоминал ему о законном и возбуждал сильнейшее желание такого сына. Он думал, что слова: не будет сей (домочадец) наследник твой, но иже изыдет из тебе (Быт. XV, 4), были сказаны об Измаиле, потому что еще ничего не было сказано о Сарре. Когда же наконец он получил яснейшее обетование об Исааке и назначено было время его рождения, то прежде чем успел он насладиться этою надеждою, бедствия содомлян навели на него великое облако печали. А что эти бедствия не мало возмутили праведника, это для всякаго очевидно из самым слов его и из молитвы, которую вознес он к Богу за содомлян; а когда он увидел, как полился тот ужаснейший дождь и все вдруг обратилось в прах и пепел, то был уже вне себя. Если мы издали видя горящие дома, тревожимся и падаем духом от печали и страха; то чего не потерпел он, видя, как целые города и селения, вместе с жителями, сожигались необыкновенным, но странным и ужасным пожаром? Так не были ли эти страдания праведника подобны волнам на море, непрерывно следующим одна за другою? Как там, когда одне волны еще не исчезли, поднимаются другия, так было и во всей жизни этого праведника. Едва совершились бедствия Содома, как царь герарский пытался нанести Сарре такое же безчестие, как и фараон; и опять жена принуждена была прибегнуть к прискорбному лицемерию, и безчестие действительно было бы ей нанесено, если бы опять не воспрепятствовал Бог. А лишь только и сын от рабыни, и жена, и весь дом начали радоваться рождению законнаго сына, один праведник, среди такой радости, должен был печалиться и сетовать, быв вынужден изгнать наложницу вместе с сыном ея; ибо, хотя Измаил был и побочный сын, и от служанки, но его незаконность нисколько не уменьшала в Аврааме природнаго расположения к нему, и низкий род матери не ослаблял неизбежнаго чувства в отеческом сердце. Это можно узнать из самой Библии. Муж твердый и мужественный, который решался собственными руками заклать единороднаго (сына), скорбел, когда жена потребовала от него изгнания (Агари); и он не уступил бы и не послушался бы Сарры, хотя бы она имела тогда еще больше смелости и (настойчивее) говорила ему, если бы не побудил его к тому страх Божий. Итак, когда услышишь, что Авраам, по повелению Божию, выслал служанку с сыном, не думай, что скорбь его прекратилась (это было невозможно); но подивись той великой покорности, по которой он, хотя и терзаясь состраданием, не противился Богу, но выслал дитя с матерью, не зная даже, куда пойдут они; он переносил и терпел со скорбию, потому что не был выше природы.

9. То же претерпел Авраам и из-за сына законнаго. Пусть никто не говорит, что он не скорбел и не страдал по-отечески, и пусть не лишает его самой высшей похвалы, желая сверх меры показать его любомудрие. Мы смущаемся и скорбим, а часто и плачем, когда видим, что по площади ведут на смерть людей, уличенных в постыдных делах и долгое время проводивших такую жизнь, и притом незнакомых и никогда не виданных нами; как же мог не чувствовать человеческой скорби тот, кому повелено было сына своего, законнаго, единственнаго, рожденнаго сверх чаяния по истечении столь долгаго времени и в самой глубокой старости (от чего любовь сильнее воспламеняется), этого сына, еще юнаго, заклать собственными руками и принесть во всесожжение? Что может быть смешнее возражающих против этого? Если бы он был камнем, или железом, или адамантом, и тогда мог ли он не сокрушаться и не трогаться красотою сына (который был в самом цвете лет), разумностию речей и благочестием души его? Он спросил отца: се огнь и дрова, где есть овча? и услышал, что Бог узрит себе овча во всесожжение чадо (Быт. XXII, 7), а более ни о чем не спрашивал; видел, что отец связывает его и не противился; положен был на дрова, и не соскочил; видел нож заносимый на него, и не смутился! Что может быть благочестивее этой души? Кто же осмелится еще сказать, что Авраам от всего этого не страдал нисколько? Если бы ему предстояло принести в жертву врага и неприятеля, если бы он был зверем, и тогда мог ли он сделать это без скорби? Нет, нет; не приписывай праведнику такой жестокости: он сетовал и сокрушался. Бог, говорил он, узрит себе овча во всесожжение, чадо. Видишь ли, какая жалость заключается в этих словах? Однако он удерживал и подавлял скорбь, и делал все с такою готовностию, с какою делали бы люди, не встречающие ничего такого, что удерживало бы их. Итак, принесши своего сына в жертву (ибо он заклал его в своем намерении), он возвращает его матери здравым и невредимым; а она, приняв сына и не успев довольно нарадоваться на него, оставляет жизнь. И это не мало опечалило Авраама. Хотя она жила с ним долгое время, однако это нисколько не помогало ему легче перенести несчастие, напротив причиняло тем больше уныния; потому что мы особенно привязываемся к тем, которые долго жили с нами и представили нам много доказательств своей дружбы и добродетели. И что это действительно так, доказал сам патриарх своим сетованием и плачем о Сарре. А что сказать о заботах его относительно сына, жены его и (сводных) братьев его и всего прочаго? Всякий, желающий вникнуть в подробности этого, увидит, что жизнь праведника была гораздо бедственнее и была исполнена больших забот, чем как изображено теперь. Писание сказало только о главнейшем, а все прочее, что обыкновенно бывает каждый день в доме, где множество слуг, и муж, и жена, и дети, и забота о многих делах, предоставило нашему соображению. Так, скажешь ты; но при всяком из этих огорчений величайшую отраду приносило Аврааму то, что он терпел все это для Бога. То же может служить утешением и для тебя; искушение постигло и тебя не по чьему-либо иному попущению, а по Божьему. Если злые демоны, без Его позволения, не осмеливались некогда напасть на свиней, то тем более на твою драгоценную душу (Матф, VIII, 30 и дал.). Посему, как Аврааму великую награду доставило то, что он переносил все мужественно и с благодарностию, так то же доставит награду и тебе; только бы ты не унывал и не роптал, но за все благодарил человеколюбиваго Бога. Так и блаженный Иов претерпел все, что он претерпел, по попущению Божию; но венцы доставило ему не то одно, что он претерпел, но и то, что мужественно устоял против всех бедствий; и все мы удивляемся ему не потому, что диавол лишил его всего, но потому, что Иов во всех сих не согреши ниже устнама своима (Иов. I, 22).

Часть 3

10. Вспомнив об Иове, я хотел изложить в своем слове и его долговременныя скорби и чрезвычайность страданий; но, чтобы не сделать речи слишком длинною, перехожу к Исааку. А ты, если хочешь в точности узнать о случившемся с Иовом, возьми в руки его книгу и вникни в бездну его несчастий: и в них найдешь великое утешение в своих. Хотя этот праведник и гораздо лучше нас, но он и боролся с гораздо большею силою; потому что лукавый с особенною силою возстал против него. Впрочем подвиги определяются не мерою искушений, но значительностию деяний. Таким образом, хотя нынешний подвиг твой и меньше, но это нисколько не может уменьшить твоих венцов. Так и принесший два таланта принес не менее представившаго пять талантов. Почему? Потому что, хотя прибыль была и не одинакова, но усердие одинаково почему и тот и другой получили одинаковую честь, услышав: вниди в радость Господа твоего (Матф. XXV, 21). Что же Исаак? Он не был посылаем в дальнее путешествие, как отец, и не был принужден оставить свою землю, как тот; однако и он вытерпел главнейшее из зол - страх безчадия. Когда же он молитвою прекратил это зло, его постиг другой страх, больший прежняго; так как не все равно - страшиться ли за безчадие, или за самый корень деторождения; жена его так мучилась родами, что для нея жизнь была горше всякой смерти. Об этом послушай, как она сама говорит: аще тако ми хощет быти, почто ми жити (Быт. XXV, 22)? Голод же испытал и Исаак; и хотя в Египет он не ходил, но и он испытал то, чего едва не потерпел там отец его, подвергшись опасности за свою жену. Притом, отца его все соседи уважали, а его гнали, как врага и неприятеля, и не давали ему насладиться плодами собственных его трудов; сильно стеснив его, они сами пользовались его трудами. Когда же он приобрел себе друзей и увидел детей своих в полном возрасте, когда надеялся найти в них великое утешение и иметь хороших помощников в старости, тогда именно он и впал в крайнее уныние. Во-первых, старший сын взял себе жену иноплеменницу, вопреки желанию отца, причем внес в дом несогласие и ссору, и этим самым сильно опечалил его. Сыновния жены причиняли Исааку и Ревекке множество неприятностей, которых всех Писание не перечислило, но указало на них одним словом, сказав, что быша противящеся Ревекце (Быт. XXVI, 35), предоставив самим понять сказанное тем, у кого есть дома и дети, уже вступившие в брак. Такие люди больше и лучше всех знают, сколько зла происходит, когда свекровь и невестка ссорятся между собою, и особенно, когда обе живут в одном доме. Это было постоянное зло. К тому же приключилась слепота глаз: а как велико это несчастие, знают только те, которые сами страдают ею. Затем последовало недоразумение в благословении сына, чем Исаак так был поражен в душе, что воскликнул горестнее, чем сам потерпевший от подмена, и оправдывался пред ним и говорил, что сделал эту несправедливость не добровольно, но быв введен в обман. А дальнейшия события их походили на трагедию театральную и представляли драму из жизни фивских юношей [1]. И здесь старший брат, несмотря на старость и слепоту отца, изгнал из дому младшаго, и если не совершил убийства, как (сын Эдипа), то этому воспрепятствовала мудрость матери. Исав также угрожал Иакову убийством и ожидал только смерти отца; но мать, узнав об этом и разсказав отцу, спасла младшаго от рук старшаго, и (родители) должны были понудить к бегству того, кто был послушен и почтителен к ним, а злого и делавшаго для них жизнь нестерпимою (это говорит сама Ревекка) постоянно удерживали при себе. Итак, когда удалился тот, - который всегда жил дома (бысть не лукав, сказано, об Иакове, живый в дому, Быт. XXV, 27) и большею частию находился при матери, сколько должна была Ревекка горевать и плакать, вспоминая всегда о сыне и смотря на мужа, который был ничем не лучше мертвеца, и по старости и по болезни? Какою скорбию удручаем был и старец, который должен был оплакивать и несчастия жены, вместе с своими собственными? Когда Ревекка приблизилась к смерти, то не видя сына стоящим при ней и плачущим, закрывающим глаза и сжимающим уста, одевающим ее и заботящимся обо всем прочем, - что для родителей кажется горестнее самой смерти, - чего не говорила она, чего не произносила такого, что в состоянии смягчить и камень? А Исаак, видя ее умирающею в таком состоянии, как мог чувствовать себя в душе и тогда и после ея кончины?

11. Таким оказался тот, который казался нам счастливее многих. А жизнь Иакова нет нужды разсматривать подробно: ее достаточно изображают слова самого Иакова. Беседуя с фараоном, он сказал: малы и злы быша дние лет жития моего; не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9), т.е. я провел жизнь и весьма краткую, и весьма бедственную. Даже без этих слав его несчастия так известны, что едва ли кто и из простых людей не знает их. Дед его, хотя и совершил дальнее путешествие, но по повелению Божию, что доставляло ему величайшее утешение; а Иаков (оставил родину), убегая от брата, который строил против него козни и замышлял убийство. Авраам никогда не терпел недостатка в необходимых потребностях; а Иаков считал за благо и счастие - иметь только одежду и хлеб. Когда же он спасся (от брата), освободился от бедствий путешествия и пришел к своим родственникам, то принужден был работать, хотя был воспитан среди полнаго изобилия. Ты знаешь, что рабство горько везде; но когда кто принужден быть рабом у равных себе, и притом никогда не испытав ничего подобнаго и проведши все прежние годы жизни на свободе и довольстве, тогда это несчастие делается невыносимым. Однако Иаков все переносил мужественно. Послушай, как сам он разсказывает о бедствиях своей пастушеской жизни: аз воздаях, говорит он, от мене самаго татбины денныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею: се мне двадесять лет (Быт. XXXI, 39, 40). Это терпел тот, кто вел не скитальческую жизнь, оставаясь всегда дома, и после таких трудов и лишений, по истечении такого долгого времени, он подвергся еще прискорбному обману при женитьбе. Если бы он и не работал семь лет, если бы и не потерпел того, на что жаловался тестю, если бы даже не любил его дочери, уже одно то, что ему была обещана лучшая, а вместо нея дана худшая, сколько причинило этому блаженному печали, сколько безпокойства, сколько огорчения? Другой на месте его не так легко перенес бы эту обиду, но разрушил бы весь дом тестя, заколол бы самого себя вместе с ним или погубил бы каким-либо другим способом; а Иаков, как незлопамятный и долготерпеливый, не сделал этого, и даже не замышлял приступить к этому; но, получив приказание работать еще другия семь лет, охотно послушался: так был он кроток и скромен. Если скажешь, что любовь к девице способствовала кротости его нрава, то этим согласно со мною опять выразишь чрезмерность его скорби. Представь, какую скорбь терпел он, когда был лишен столь любимой девицы и, надеясь уже получить ее, принужден был ждать еще семь лет, среди холода и зноя, и бдений, и непрерывных лишений! Получив наконец ее и ведя у тестя жизнь бедственную и тяжкую, он при том подвергался зависти, и вторично потерпел обман при получении награды, в чем сам и обличил (тестя), сказав: и преобидел еси мзду мою десятию агнцами (Быт. XXXI, 41). Вместе с тестем и братья его жен также возставали против него, даже больше самого тестя. Но всего тягостнее было то, что любимая жена, для которой он решился работать дважды семь лет, предавалась крайнему унынию, видя, что сестра ея рождала, а сама она не имела даже надежды на это, и от этого уныния приходила в такое изступление, что упрекала и укоряла мужа, и призывала смерть на саму себя, если не родит: даждь ми чада, говорила она, аще же ни, умру аз (Быт. XXX, 1). Что же могло радовать его, когда столь любимая им (жена) так скорбела, а братья ея злоумышляли против него и всячески старались довести его до крайней бедности? Если великую скорбь причиняет и то, когда отнимают полученное без трудов приданое за женами, то подвергающийся опасности лишиться приобретеннаго собственными трудами может ли кротко перенести такую потерю? Поэтому Иаков, видя, что его подозревали и подсматривали за ним, тайно ушел, как беглец. Что может быть прискорбнее этого? Так он, удаляясь со страхом и опасностию и из родительскаго и из чужого дома, в том и другом случае неизбежно впадал в одинаковую пропасть. Убежав от брата, он пришел к тестю; а подвергшись опять гонению от тестя, принужден был сойтись с братом; и исполнилось над ним пророческое изречение, которое Амос сказал о дне Господнем: якоже аще убежит человек от лица льва, и нападет нань медведица, и вскочит в дом (свой) и опрется руками своими о стену, усекнет его змия (Амос. V, 19). А что сказать о страхе, которому подвергся он, когда был настигнут Лаваном, и о скорбях во время путешествия, когда за ним следовало столько стад и детей? Когда же ему предстояло увидеть лицо брата, то не чувствовал ли он того же, что чувствуют, по словам поэтов, взирающие на вымышленную ими же голову Горгоны [2]? Не был ли он совершенно к таком состоянии, как бы приближался к смерти? Выслушай слова его, и узнай, какое пламя было в душе его: изми мя, говорит он, Боже, от руки брата моего, от руки Исава: яко боюся аз его, да не когда пришед убиет мя, и матерь с чады. Ты же рекл еси: благо тебе сотворю (Быт. XXXII, 11). Какой радости не изгнал бы этот страх, если бы даже Иаков все прежнее время провел в благодушии? Между тем у него вся жизнь, с того самого дня, в который он, готовясь принять благословение, наперед умирал от страха, сплеталась из несчастий и опасностей. Тогда объял его такой страх, что даже и после встречи с братом, который обошелся с ним ласково и человеколюбиво, он не имел смелости и не переставал безпокоиться. Когда Исав убеждал его пойти вместе с ним, он, как бы желая освободиться от какого-нибудь зверя, колебался и просил брата удалиться от него: господин мой весть, говорил он, яко дети мои юны, овцы же и говяда бременне и у мене: аще убо поженя я един день, измрет весь скот. Да предъидет господин мой пред рабом своим; аз же укреплюся на пути умедлением шествия моего, еже предо мною; и якоже возмогут ити дети, дондеже прииду к господину моему в Сиир (Быт. XXXIII, 13, 14). Немного успокоившись от этих опасностей, он потом опять подвергся другому страху, гораздо большему. Когда похищена была дочь его, он сначала скорбел об оскорблении этой дочери; а когда царский сын облегчил эту скорбь, дав обещание вступить с Диною в законный брак, и Иаков одобрил это намерение, тогда Левий с сообщниками своими нарушил договор и, истребив в городе всех мужчин, привел своего родителя в такой страх, что он даже переселился оттуда, вследствие того, что все вооружились на него. Рече же Иаков, говорит Писание, к Симеону и Левии: ненавистна мя сотвористе, яко злу мне быти всем живущим на земли, в Хананеах и Ферезеах: аз же мал есть числом: и собравшеся на мя изсекут мя, и истреблен буду аз и дом мой (Быт. XXXIV, 30). И действительно соседи решительно истребили бы их всех, если бы человеколюбие Божие не обуздало бы их ярости и не положило конца этим бедствиям. Бысть, говорится в Писании, страх Божий на (всех) градех, иже окрест их, и не гнаша вслед сынов израилевых (Быт. XXXV, 5). Что же по прекращении этих бедствий? Успокоился ли Иаков? Нет, тогда постигло его величайшее из несчастий - смерть любимой жены, преждевременная и вместе насильственная. Роди, говорится в Писании, Рахиль, и возбедствова в рождении. Бысть же внегда жестоко ей родити, рече ей баба: дерзай, ибо сей тебе есть сын. Бысть же егда оставляше ю душа, умираше бо, прозва имя ему: сын болезни моея (Быт. XXXV, 16-18). И когда эта скорбь была еще в силе, Рувим увеличил скорбь, опозорив ложе отца; это так было тяжело для отца, что он даже при смерти, когда родители бывают особенно снисходительны к детям, проклинал сына, который притом был первенцем между всеми другими, что не мало имеет значения для любви родительской. Сила скорби превозмогла все эти побуждения, и Иаков, призвав его к себе, сказал: Рувим первенец мой, ты крепость моя и начало чад моих, жесток терпети, и жесток упорник. Досадил еси яко вода, да и не возкипиши; возшел еси на ложе отца твоего; тогда осквернил еси постелю, идеже возшел еси (Быт. XLIX, 3, 4). Когда же пришел в возраст сын любимой жены, и Иаков надеялся иметь в нем утешение в своей печали об ней, тогда в этом самом сыне и готовились ему многообразныя огорчения. Братья, омочив одежду Иосифа кровию, и показав отцу, причинили ему много скорбей. Он плакал не только о смерти сына, но и о том, как она произошла; и много было причин, возмущавших душу его: это был сын любимой жены, лучший из всех прочих, особенно любимый им, бывший в самом цветущем возрасте, посланный им самим, умерший не в доме, не на одре, и не в присутствии отца, не сказавши и услышавши что-нибудь, не общею всем смертию, но при жизни растерзанный лютыми зверями, так что отец не мог даже собрать останков его и предать земле, и потерпел это не в юности, когда мог бы перенести, но в самой глубокой старости. Это было самое жалкое зрелище - видеть седину, посыпанную пеплом, старческую грудь, обнаженную по раздрании одежды, и плач неутешный: растерза Иаков, говорится в Писании, ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери и приидоша утешити его; и не хотяше утешитися, глаголя: яко сниду к сыну моему сетуя во ад (Быт. XXXVII, 34, 35). И как будто душе его никогда не надлежало быть свободною от печали, когда эта рана начала излечиваться, его сильно опечалил сперва голод, постигший всю землю; а потом, когда сыновья, возвратившись из Египта, принесли облегчение от этого бедствия, они же вместе с тем принесли другую печаль, и радость об избавлении от голода помрачена была разлукою с сыном Симеоном. Мало этого: от него требовали и Вениамина, в котором одном имел он утешение и по умершей жене и по сыне, пожранном зверями. И не только это располагало его удерживать при себе Вениамина, но и возраст его и воспитание. Не пойдет, говорил Иаков, сын мой с вами; яко брат его умре и той един оста; и случится ему зло на пути, в он же аще пойдете, и сведете старость мою с печалию во ад (Быт. XLII, 38). По всем этим причинам сначала он отказывал и говорил, что не даст Вениамина; когда же наступил сильный голод и почувствовалась большая крайность, тогда он, хотя и очень сетовал, говоря: почто зло сотвористе ми, поведавше мужу, яко есть вам брат (Быт. XLIII, 6); - хотя и тягчайшим образом страдал, произнося горестныя слова: Иосифа несть, Симеона несть, и Вениамина ли поймете? На мя быша сия вся (Быт. XLII, 36); - хотя и плакал о том, что после Иосифа и Симеона хотели отнять у него и Вениамина, и объявлял, что он скорее перетерпит все, чем отпустит этого сына, однако наконец был побежден, и сам своими руками отдал его, сказав: и брата своего поймите: и возставше, идите к мужу. Бог же мой да даст вам благодать пред мужем и отпустит брата вашего единаго и Вениамина: аз же якоже обезчадех, обезчадех (Быт. XLIII, 13,14). Так сильно одолевали Иакова его многочисленныя бедствия, что хотя внутренности его терзались и число детей его мало-по-малу сокращалось, но он переносил все, по чрезмерности (новых) еще больших бедствий; ибо объяла его еще большая скорбь о Симеоне и Вениамине, чем скорбь об Иосифе. Так несчастие, которое поправить нет надежды, хотя причиняет нам сильныя скорби, но скоро и забывается, повергая душу в безнадежность; а когда оно еще висит над нами, тогда не дает душе успокоиться неизвестностью будущаго постоянно усиливая и обновляя в нас томление. Это всякий может хорошо узнать от блаженнаго Давида, который плакал о сыне, пока он был еще жив, а когда он умер, то Давид перестал скорбеть; и когда слуги недоумевали и спрашивали его о причине, то он высказал ту же мысль, какую и теперь (2 Цар. XII, 15 и дал.). Так естественно и Иаков больше опасался и страшился за Симеона и Вениамина. Потом вожделенное свидание и лицезрение Иосифа доставило ему отраду. Но что пользы в том? Как членам, сильно обожженным огнем, сколько ни охлаждай их, ничто не приносит пользы; так и душу Иакова, угнетенную скорбями и сильно опаленную пламенем печали, ничто не могло оживить, особенно в такия лета, когда чувства уже не бывают бодры. Это говорил и Верзеллий, извиняясь пред Давидом: колицы дни лет жития моего, яко да взыду с царем во Иерусалим? Сын осмидесяти лет аз днесь есмь: еда разумею посреде блага и посреде лукава? Или уразумеет еще раб твой, еже ям, или еже пию, или услышу глас еще поющих и воспевающих? И вскую еще будет раб твой в тягость господину моему царю (2 Цар. XIX, 34, 35)? Впрочем для чего объяснять это примерами других, когда можно то же услышать от самого страдальца? После свидания с сыном Иаков, на вопрос фараона о жизни его, сказал: малы и злы быша дние лет жития моего, и не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9). Так живо было всегда в душе его воспоминание о прошедшем!

12. А этот его знаменитый и славный сын, Иосиф, кого не превзошел своими несчастиями? Против отца его злоумышлял только один брат, а против него очень многие; тот в продолжение всего первого возраста воспитывался среди великаго довольства и спокойствия, а этот на чужбине и еще в отрочестве принужден был нести тягости путешествия. У Иакова была мать, которая охраняла его от злоумышлений, а Иосиф еще в юности, когда особенно нуждался в матери, был лишен ея помощи. Притом Исав опечалил Иакова только угрозою, а братья Иосифа привели свой умысел в исполнение, и прежде этого умысла постоянно ненавидели его и клеветали на него; а что может быть тягостнее, как иметь врагами своих близких? Они же и клевету нанесоша на него злу, и видевше, яко любит его отец паче всех сынов своих, возненавидеша его и не можаху глаголати к нему ничтоже мирно (Быт. XXXVII, 2, 4). В сравнении с этим, я не назвал бы столь же великим бедствием пребывание его ни под властию купцов, ни под властию евнуха, потому что эти обходились с ним гораздо человеколюбивее, нежели братья. Впрочем, и после этого буря несчастий не сделалась тише, но наступило еще сильнейшее волнение, которое едва не потопило его. Может быть, кто-либо подумает, что я буду теперь говорить о злом умысле госпожи; но прежде этой бури я скажу о другой, более жестокой. Конечно тяжко, по-истине тяжко быть оклеветанным в таком преступлении, подвергнуться осуждению и жить столь долго в темнице - юноше свободному, благородному, и не испытавшему такого бедствия; но гораздо тяжелее всего этого, я думаю, была для него буря, зависевшая от его юношескаго возраста. Если бы он отверг любовь госпожи своей, нисколько не волнуясь похотию, я не стал бы превозносить его и удивляться ему, последуя учению Христа; Христос говорит, что не скопцы от природы, но сделавшие сами себя скопцами удостаиваются царствия небеснаго (Матф. XIX, 12); а если бы этого не было, то какую победу одержал бы Иосиф? Против кого сражаясь, получил бы он венец? Кого преодолевши, был бы провозглашен победителем, если бы никто не боролся с ним и не усиливался низвергнуть его? Мы не превозносим целомудрия тех, которые не совокупляются с бессловесными, потому что и в природе нет стремления к такому смешению. Так, если бы и блаженнаго Иосифа не волновал этот пламень, почему мы стали бы превозносить его целомудрие? Но если безстыдная женщина увлекала юношу тогда, когда этот пламень поднимается гораздо сильнее, чем в другие возрасты (ему был тогда двадцатый год), и когда сила этого пламени бывает непреодолима, хотя бы ничто ее не увеличивало, и если женщина придавала этому пламени своими чарами и украшениями еще столько же силы, сколько оно имело по самой природе, то кто мог бы изобразить бурю, смятение и томление души юноши, когда внутри волновали его природа и возраст, а извне соблазняли ухищрения египтянки, и притом не один или два дня, но в течение долгаго времени? Я думаю, что он тогда не за себя только страшился, но скорбел и об этой женщине, стремившейся в такую пропасть; это для нас очевидно из того, что он отвечал ей с великою кротостию. Он мог бы, если бы захотел, говорить с нею и оскорбительнее и смелее, потому что она, из любви, легко перенесла бы все; но он ничего такого и не сказал и не подумал; но, высказав благочестивыя мысли и только то, чем надеялся образумить ее, больше ничего не прибавил. Вот, сказал он, господин мой не весть мене ради ничтоже в дому своем, и вся, елика суть ему, вдаде в руце мои. И ничто есть выше мене в дому сем, ниже изъято бысть от мене что либо, кроме тебе, понеже ты жена ему еси; и како сотворю глагол злый сей, и согрешу пред Богом (Быт. XXXIX, 8, 9)? И при такой скромности, после такого опыта целомудрия, он был оклеветан, и Бог попустил это! Он был связан и при этом не обличил женщины в злом умысле и несправедливой клевете; ему еще большия предстояли награды и блистательнейшие венцы, потому и после освобождения царских рабов он еще оставался в темнице. Не говори мне о человеколюбии темничнаго стража; но вникни в слова самого (Иосифа), и увидишь скорбь души его. Истолковав сон, он говорил виночерпию: но помяни мя тобою, егда благо ти будет; и сотвориши надо мною милость; и да помянеши о мне фараону и изведеши мя от твердыни сея: яко татьбою украден бых из земли Еврейския, и зде ничто зло сотворих, но ввергоша мя в дом рва сего (Быт. XL, 14,15). Если он легко переносил самое заключение, то сожительство с такими людьми, - гробокопателями, ворами, отцеубийцами, прелюбодеями, убийцами (ибо вообще такими и подобными людьми было наполнено это жилище), - для него было тягостнее всего. И не это одно печалило и огорчало его, но и то, что он видел много томившихся там невинно и напрасно. Между тем раб, на что и ты теперь жалуешься, избавлялся от уз, а свободный продолжал томиться. Если же кто станет говорить о последующем величии Иосифа, тот опять напомнит мне о множестве забот, безсонных ночей и безчисленных занятий, которыя вообще не очень приятны для любящих тихую и спокойную жизнь. Кроме того, хотя с упомянутыми святыми и случалось нечто приятное, но тогда еще не было открыто им ни царство небесное, ни обетование будущих благ. А теперь, когда предстоит столько благ и для всех это ясно, кто, скажи мне, станет советовать, если в настоящей жизни не будет наслаждаться ничем приятным, и даже вообще считать что-нибудь из здешняго приятным, зная о будущих благах? Что было бы ниже такой души, которая, надеясь по прошествии малага времени переселиться на небо, искала бы здешних удобств и благополучия, нисколько не отличающихся от тени? Суета суетствий, говорит Соломон, и всяческая суета (Еккл. I, 2). Если же тот, кто больше всех людей испытал удовольствия жизни, произнес о них такой приговор, то гораздо более должно так чувствовать и мыслить нам, у которых нет ничего общаго с землею, которые вписаны в горний град и получили повеление обращаться туда всем умом своим.

  1. Т.е. двух сыновей фивскаго царя Эдипа, которых действия драматически изображены в трагедиях Эсхила и Софокла ^
  2. Горго или Горгона - баснословное чудовище, представляемое греческими поэтами с головою, покрытою змеями вместо волос, и приводившее в окаменение всякаго, кто видел ее ^

К тому же Стагирию об унынии. Слово третье

10. Вспомнив об Иове, я хотел изложить в своем слове и его долговременныя скорби и чрезвычайность страданий; но, чтобы не сделать речи слишком длинною, перехожу к Исааку. А ты, если хочешь в точности узнать о случившемся с Иовом, возьми в руки его книгу и вникни в бездну его несчастий: и в них найдешь великое утешение в своих. Хотя этот праведник и гораздо лучше нас, но он и боролся с гораздо большею силою; потому что лукавый с особенною силою возстал против него. Впрочем подвиги определяются не мерою искушений, но значительностию деяний. Таким образом, хотя нынешний подвиг твой и меньше, но это нисколько не может уменьшить твоих венцов. Так и принесший два таланта принес не менее представившаго пять талантов. Почему? Потому что, хотя прибыль была и не одинакова, но усердие одинаково почему и тот и другой получили одинаковую честь, услышав: вниди в радость Господа твоего (Матф. XXV, 21). Что же Исаак? Он не был посылаем в дальнее путешествие, как отец, и не был принужден оставить свою землю, как тот; однако и он вытерпел главнейшее из зол - страх безчадия. Когда же он молитвою прекратил это зло, его постиг другой страх, больший прежняго; так как не все равно - страшиться ли за безчадие, или за самый корень деторождения; жена его так мучилась родами, что для нея жизнь была горше всякой смерти. Об этом послушай, как она сама говорит: аще тако ми хощет быти, почто ми жити (Быт. XXV, 22)? Голод же испытал и Исаак; и хотя в Египет он не ходил, но и он испытал то, чего едва не потерпел там отец его, подвергшись опасности за свою жену. Притом, отца его все соседи уважали, а его гнали, как врага и неприятеля, и не давали ему насладиться плодами собственных его трудов; сильно стеснив его, они сами пользовались его трудами. Когда же он приобрел себе друзей и увидел детей своих в полном возрасте, когда надеялся найти в них великое утешение и иметь хороших помощников в старости, тогда именно он и впал в крайнее уныние. Во-первых, старший сын взял себе жену иноплеменницу, вопреки желанию отца, причем внес в дом несогласие и ссору, и этим самым сильно опечалил его. Сыновния жены причиняли Исааку и Ревекке множество неприятностей, которых всех Писание не перечислило, но указало на них одним словом, сказав, что быша противящеся Ревекце (Быт. XXVI, 35), предоставив самим понять сказанное тем, у кого есть дома и дети, уже вступившие в брак. Такие люди больше и лучше всех знают, сколько зла происходит, когда свекровь и невестка ссорятся между собою, и особенно, когда обе живут в одном доме. Это было постоянное зло. К тому же приключилась слепота глаз: а как велико это несчастие, знают только те, которые сами страдают ею. Затем последовало недоразумение в благословении сына, чем Исаак так был поражен в душе, что воскликнул горестнее, чем сам потерпевший от подмена, и оправдывался пред ним и говорил, что сделал эту несправедливость не добровольно, но быв введен в обман. А дальнейшия события их походили на трагедию театральную и представляли драму из жизни фивских юношей [1]. И здесь старший брат, несмотря на старость и слепоту отца, изгнал из дому младшаго, и если не совершил убийства, как (сын Эдипа), то этому воспрепятствовала мудрость матери. Исав также угрожал Иакову убийством и ожидал только смерти отца; но мать, узнав об этом и разсказав отцу, спасла младшаго от рук старшаго, и (родители) должны были понудить к бегству того, кто был послушен и почтителен к ним, а злого и делавшаго для них жизнь нестерпимою (это говорит сама Ревекка) постоянно удерживали при себе. Итак, когда удалился тот, - который всегда жил дома (бысть не лукав, сказано, об Иакове, живый в дому, Быт. XXV, 27) и большею частию находился при матери, сколько должна была Ревекка горевать и плакать, вспоминая всегда о сыне и смотря на мужа, который был ничем не лучше мертвеца, и по старости и по болезни? Какою скорбию удручаем был и старец, который должен был оплакивать и несчастия жены, вместе с своими собственными? Когда Ревекка приблизилась к смерти, то не видя сына стоящим при ней и плачущим, закрывающим глаза и сжимающим уста, одевающим ее и заботящимся обо всем прочем, - что для родителей кажется горестнее самой смерти, - чего не говорила она, чего не произносила такого, что в состоянии смягчить и камень? А Исаак, видя ее умирающею в таком состоянии, как мог чувствовать себя в душе и тогда и после ея кончины?

11. Таким оказался тот, который казался нам счастливее многих. А жизнь Иакова нет нужды разсматривать подробно: ее достаточно изображают слова самого Иакова. Беседуя с фараоном, он сказал: малы и злы быша дние лет жития моего; не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9), т.е. я провел жизнь и весьма краткую, и весьма бедственную. Даже без этих слав его несчастия так известны, что едва ли кто и из простых людей не знает их. Дед его, хотя и совершил дальнее путешествие, но по повелению Божию, что доставляло ему величайшее утешение; а Иаков (оставил родину), убегая от брата, который строил против него козни и замышлял убийство. Авраам никогда не терпел недостатка в необходимых потребностях; а Иаков считал за благо и счастие - иметь только одежду и хлеб. Когда же он спасся (от брата), освободился от бедствий путешествия и пришел к своим родственникам, то принужден был работать, хотя был воспитан среди полнаго изобилия. Ты знаешь, что рабство горько везде; но когда кто принужден быть рабом у равных себе, и притом никогда не испытав ничего подобнаго и проведши все прежние годы жизни на свободе и довольстве, тогда это несчастие делается невыносимым. Однако Иаков все переносил мужественно. Послушай, как сам он разсказывает о бедствиях своей пастушеской жизни: аз воздаях, говорит он, от мене самаго татбины денныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею: се мне двадесять лет (Быт. XXXI, 39, 40). Это терпел тот, кто вел не скитальческую жизнь, оставаясь всегда дома, и после таких трудов и лишений, по истечении такого долгого времени, он подвергся еще прискорбному обману при женитьбе. Если бы он и не работал семь лет, если бы и не потерпел того, на что жаловался тестю, если бы даже не любил его дочери, уже одно то, что ему была обещана лучшая, а вместо нея дана худшая, сколько причинило этому блаженному печали, сколько безпокойства, сколько огорчения? Другой на месте его не так легко перенес бы эту обиду, но разрушил бы весь дом тестя, заколол бы самого себя вместе с ним или погубил бы каким-либо другим способом; а Иаков, как незлопамятный и долготерпеливый, не сделал этого, и даже не замышлял приступить к этому; но, получив приказание работать еще другия семь лет, охотно послушался: так был он кроток и скромен. Если скажешь, что любовь к девице способствовала кротости его нрава, то этим согласно со мною опять выразишь чрезмерность его скорби. Представь, какую скорбь терпел он, когда был лишен столь любимой девицы и, надеясь уже получить ее, принужден был ждать еще семь лет, среди холода и зноя, и бдений, и непрерывных лишений! Получив наконец ее и ведя у тестя жизнь бедственную и тяжкую, он при том подвергался зависти, и вторично потерпел обман при получении награды, в чем сам и обличил (тестя), сказав: и преобидел еси мзду мою десятию агнцами (Быт. XXXI, 41). Вместе с тестем и братья его жен также возставали против него, даже больше самого тестя. Но всего тягостнее было то, что любимая жена, для которой он решился работать дважды семь лет, предавалась крайнему унынию, видя, что сестра ея рождала, а сама она не имела даже надежды на это, и от этого уныния приходила в такое изступление, что упрекала и укоряла мужа, и призывала смерть на саму себя, если не родит: даждь ми чада, говорила она, аще же ни, умру аз (Быт. XXX, 1). Что же могло радовать его, когда столь любимая им (жена) так скорбела, а братья ея злоумышляли против него и всячески старались довести его до крайней бедности? Если великую скорбь причиняет и то, когда отнимают полученное без трудов приданое за женами, то подвергающийся опасности лишиться приобретеннаго собственными трудами может ли кротко перенести такую потерю? Поэтому Иаков, видя, что его подозревали и подсматривали за ним, тайно ушел, как беглец. Что может быть прискорбнее этого? Так он, удаляясь со страхом и опасностию и из родительскаго и из чужого дома, в том и другом случае неизбежно впадал в одинаковую пропасть. Убежав от брата, он пришел к тестю; а подвергшись опять гонению от тестя, принужден был сойтись с братом; и исполнилось над ним пророческое изречение, которое Амос сказал о дне Господнем: якоже аще убежит человек от лица льва, и нападет нань медведица, и вскочит в дом (свой) и опрется руками своими о стену, усекнет его змия (Амос. V, 19). А что сказать о страхе, которому подвергся он, когда был настигнут Лаваном, и о скорбях во время путешествия, когда за ним следовало столько стад и детей? Когда же ему предстояло увидеть лицо брата, то не чувствовал ли он того же, что чувствуют, по словам поэтов, взирающие на вымышленную ими же голову Горгоны [2]? Не был ли он совершенно к таком состоянии, как бы приближался к смерти? Выслушай слова его, и узнай, какое пламя было в душе его: изми мя, говорит он, Боже, от руки брата моего, от руки Исава: яко боюся аз его, да не когда пришед убиет мя, и матерь с чады. Ты же рекл еси: благо тебе сотворю (Быт. XXXII, 11). Какой радости не изгнал бы этот страх, если бы даже Иаков все прежнее время провел в благодушии? Между тем у него вся жизнь, с того самого дня, в который он, готовясь принять благословение, наперед умирал от страха, сплеталась из несчастий и опасностей. Тогда объял его такой страх, что даже и после встречи с братом, который обошелся с ним ласково и человеколюбиво, он не имел смелости и не переставал безпокоиться. Когда Исав убеждал его пойти вместе с ним, он, как бы желая освободиться от какого-нибудь зверя, колебался и просил брата удалиться от него: господин мой весть, говорил он, яко дети мои юны, овцы же и говяда бременне и у мене: аще убо поженя я един день, измрет весь скот. Да предъидет господин мой пред рабом своим; аз же укреплюся на пути умедлением шествия моего, еже предо мною; и якоже возмогут ити дети, дондеже прииду к господину моему в Сиир (Быт. XXXIII, 13, 14). Немного успокоившись от этих опасностей, он потом опять подвергся другому страху, гораздо большему. Когда похищена была дочь его, он сначала скорбел об оскорблении этой дочери; а когда царский сын облегчил эту скорбь, дав обещание вступить с Диною в законный брак, и Иаков одобрил это намерение, тогда Левий с сообщниками своими нарушил договор и, истребив в городе всех мужчин, привел своего родителя в такой страх, что он даже переселился оттуда, вследствие того, что все вооружились на него. Рече же Иаков, говорит Писание, к Симеону и Левии: ненавистна мя сотвористе, яко злу мне быти всем живущим на земли, в Хананеах и Ферезеах: аз же мал есть числом: и собравшеся на мя изсекут мя, и истреблен буду аз и дом мой (Быт. XXXIV, 30). И действительно соседи решительно истребили бы их всех, если бы человеколюбие Божие не обуздало бы их ярости и не положило конца этим бедствиям. Бысть, говорится в Писании, страх Божий на (всех) градех, иже окрест их, и не гнаша вслед сынов израилевых (Быт. XXXV, 5). Что же по прекращении этих бедствий? Успокоился ли Иаков? Нет, тогда постигло его величайшее из несчастий - смерть любимой жены, преждевременная и вместе насильственная. Роди, говорится в Писании, Рахиль, и возбедствова в рождении. Бысть же внегда жестоко ей родити, рече ей баба: дерзай, ибо сей тебе есть сын. Бысть же егда оставляше ю душа, умираше бо, прозва имя ему: сын болезни моея (Быт. XXXV, 16-18). И когда эта скорбь была еще в силе, Рувим увеличил скорбь, опозорив ложе отца; это так было тяжело для отца, что он даже при смерти, когда родители бывают особенно снисходительны к детям, проклинал сына, который притом был первенцем между всеми другими, что не мало имеет значения для любви родительской. Сила скорби превозмогла все эти побуждения, и Иаков, призвав его к себе, сказал: Рувим первенец мой, ты крепость моя и начало чад моих, жесток терпети, и жесток упорник. Досадил еси яко вода, да и не возкипиши; возшел еси на ложе отца твоего; тогда осквернил еси постелю, идеже возшел еси (Быт. XLIX, 3, 4). Когда же пришел в возраст сын любимой жены, и Иаков надеялся иметь в нем утешение в своей печали об ней, тогда в этом самом сыне и готовились ему многообразныя огорчения. Братья, омочив одежду Иосифа кровию, и показав отцу, причинили ему много скорбей. Он плакал не только о смерти сына, но и о том, как она произошла; и много было причин, возмущавших душу его: это был сын любимой жены, лучший из всех прочих, особенно любимый им, бывший в самом цветущем возрасте, посланный им самим, умерший не в доме, не на одре, и не в присутствии отца, не сказавши и услышавши что-нибудь, не общею всем смертию, но при жизни растерзанный лютыми зверями, так что отец не мог даже собрать останков его и предать земле, и потерпел это не в юности, когда мог бы перенести, но в самой глубокой старости. Это было самое жалкое зрелище - видеть седину, посыпанную пеплом, старческую грудь, обнаженную по раздрании одежды, и плач неутешный: растерза Иаков, говорится в Писании, ризы своя, и возложи вретище на чресла своя и плакашеся сына своего дни многи. Собрашася же вси сынове его и дщери и приидоша утешити его; и не хотяше утешитися, глаголя: яко сниду к сыну моему сетуя во ад (Быт. XXXVII, 34, 35). И как будто душе его никогда не надлежало быть свободною от печали, когда эта рана начала излечиваться, его сильно опечалил сперва голод, постигший всю землю; а потом, когда сыновья, возвратившись из Египта, принесли облегчение от этого бедствия, они же вместе с тем принесли другую печаль, и радость об избавлении от голода помрачена была разлукою с сыном Симеоном. Мало этого: от него требовали и Вениамина, в котором одном имел он утешение и по умершей жене и по сыне, пожранном зверями. И не только это располагало его удерживать при себе Вениамина, но и возраст его и воспитание. Не пойдет, говорил Иаков, сын мой с вами; яко брат его умре и той един оста; и случится ему зло на пути, в он же аще пойдете, и сведете старость мою с печалию во ад (Быт. XLII, 38). По всем этим причинам сначала он отказывал и говорил, что не даст Вениамина; когда же наступил сильный голод и почувствовалась большая крайность, тогда он, хотя и очень сетовал, говоря: почто зло сотвористе ми, поведавше мужу, яко есть вам брат (Быт. XLIII, 6); - хотя и тягчайшим образом страдал, произнося горестныя слова: Иосифа несть, Симеона несть, и Вениамина ли поймете? На мя быша сия вся (Быт. XLII, 36); - хотя и плакал о том, что после Иосифа и Симеона хотели отнять у него и Вениамина, и объявлял, что он скорее перетерпит все, чем отпустит этого сына, однако наконец был побежден, и сам своими руками отдал его, сказав: и брата своего поймите: и возставше, идите к мужу. Бог же мой да даст вам благодать пред мужем и отпустит брата вашего единаго и Вениамина: аз же якоже обезчадех, обезчадех (Быт. XLIII, 13,14). Так сильно одолевали Иакова его многочисленныя бедствия, что хотя внутренности его терзались и число детей его мало-по-малу сокращалось, но он переносил все, по чрезмерности (новых) еще больших бедствий; ибо объяла его еще большая скорбь о Симеоне и Вениамине, чем скорбь об Иосифе. Так несчастие, которое поправить нет надежды, хотя причиняет нам сильныя скорби, но скоро и забывается, повергая душу в безнадежность; а когда оно еще висит над нами, тогда не дает душе успокоиться неизвестностью будущаго постоянно усиливая и обновляя в нас томление. Это всякий может хорошо узнать от блаженнаго Давида, который плакал о сыне, пока он был еще жив, а когда он умер, то Давид перестал скорбеть; и когда слуги недоумевали и спрашивали его о причине, то он высказал ту же мысль, какую и теперь (2 Цар. XII, 15 и дал.). Так естественно и Иаков больше опасался и страшился за Симеона и Вениамина. Потом вожделенное свидание и лицезрение Иосифа доставило ему отраду. Но что пользы в том? Как членам, сильно обожженным огнем, сколько ни охлаждай их, ничто не приносит пользы; так и душу Иакова, угнетенную скорбями и сильно опаленную пламенем печали, ничто не могло оживить, особенно в такия лета, когда чувства уже не бывают бодры. Это говорил и Верзеллий, извиняясь пред Давидом: колицы дни лет жития моего, яко да взыду с царем во Иерусалим? Сын осмидесяти лет аз днесь есмь: еда разумею посреде блага и посреде лукава? Или уразумеет еще раб твой, еже ям, или еже пию, или услышу глас еще поющих и воспевающих? И вскую еще будет раб твой в тягость господину моему царю (2 Цар. XIX, 34, 35)? Впрочем для чего объяснять это примерами других, когда можно то же услышать от самого страдальца? После свидания с сыном Иаков, на вопрос фараона о жизни его, сказал: малы и злы быша дние лет жития моего, и не достигоша во дни лет жития отец моих (Быт. XLVII, 9). Так живо было всегда в душе его воспоминание о прошедшем!

12. А этот его знаменитый и славный сын, Иосиф, кого не превзошел своими несчастиями? Против отца его злоумышлял только один брат, а против него очень многие; тот в продолжение всего первого возраста воспитывался среди великаго довольства и спокойствия, а этот на чужбине и еще в отрочестве принужден был нести тягости путешествия. У Иакова была мать, которая охраняла его от злоумышлений, а Иосиф еще в юности, когда особенно нуждался в матери, был лишен ея помощи. Притом Исав опечалил Иакова только угрозою, а братья Иосифа привели свой умысел в исполнение, и прежде этого умысла постоянно ненавидели его и клеветали на него; а что может быть тягостнее, как иметь врагами своих близких? Они же и клевету нанесоша на него злу, и видевше, яко любит его отец паче всех сынов своих, возненавидеша его и не можаху глаголати к нему ничтоже мирно (Быт. XXXVII, 2, 4). В сравнении с этим, я не назвал бы столь же великим бедствием пребывание его ни под властию купцов, ни под властию евнуха, потому что эти обходились с ним гораздо человеколюбивее, нежели братья. Впрочем, и после этого буря несчастий не сделалась тише, но наступило еще сильнейшее волнение, которое едва не потопило его. Может быть, кто-либо подумает, что я буду теперь говорить о злом умысле госпожи; но прежде этой бури я скажу о другой, более жестокой. Конечно тяжко, по-истине тяжко быть оклеветанным в таком преступлении, подвергнуться осуждению и жить столь долго в темнице - юноше свободному, благородному, и не испытавшему такого бедствия; но гораздо тяжелее всего этого, я думаю, была для него буря, зависевшая от его юношескаго возраста. Если бы он отверг любовь госпожи своей, нисколько не волнуясь похотию, я не стал бы превозносить его и удивляться ему, последуя учению Христа; Христос говорит, что не скопцы от природы, но сделавшие сами себя скопцами удостаиваются царствия небеснаго (Матф. XIX, 12); а если бы этого не было, то какую победу одержал бы Иосиф? Против кого сражаясь, получил бы он венец? Кого преодолевши, был бы провозглашен победителем, если бы никто не боролся с ним и не усиливался низвергнуть его? Мы не превозносим целомудрия тех, которые не совокупляются с бессловесными, потому что и в природе нет стремления к такому смешению. Так, если бы и блаженнаго Иосифа не волновал этот пламень, почему мы стали бы превозносить его целомудрие? Но если безстыдная женщина увлекала юношу тогда, когда этот пламень поднимается гораздо сильнее, чем в другие возрасты (ему был тогда двадцатый год), и когда сила этого пламени бывает непреодолима, хотя бы ничто ее не увеличивало, и если женщина придавала этому пламени своими чарами и украшениями еще столько же силы, сколько оно имело по самой природе, то кто мог бы изобразить бурю, смятение и томление души юноши, когда внутри волновали его природа и возраст, а извне соблазняли ухищрения египтянки, и притом не один или два дня, но в течение долгаго времени? Я думаю, что он тогда не за себя только страшился, но скорбел и об этой женщине, стремившейся в такую пропасть; это для нас очевидно из того, что он отвечал ей с великою кротостию. Он мог бы, если бы захотел, говорить с нею и оскорбительнее и смелее, потому что она, из любви, легко перенесла бы все; но он ничего такого и не сказал и не подумал; но, высказав благочестивыя мысли и только то, чем надеялся образумить ее, больше ничего не прибавил. Вот, сказал он, господин мой не весть мене ради ничтоже в дому своем, и вся, елика суть ему, вдаде в руце мои. И ничто есть выше мене в дому сем, ниже изъято бысть от мене что либо, кроме тебе, понеже ты жена ему еси; и како сотворю глагол злый сей, и согрешу пред Богом (Быт. XXXIX, 8, 9)? И при такой скромности, после такого опыта целомудрия, он был оклеветан, и Бог попустил это! Он был связан и при этом не обличил женщины в злом умысле и несправедливой клевете; ему еще большия предстояли награды и блистательнейшие венцы, потому и после освобождения царских рабов он еще оставался в темнице. Не говори мне о человеколюбии темничнаго стража; но вникни в слова самого (Иосифа), и увидишь скорбь души его. Истолковав сон, он говорил виночерпию: но помяни мя тобою, егда благо ти будет; и сотвориши надо мною милость; и да помянеши о мне фараону и изведеши мя от твердыни сея: яко татьбою украден бых из земли Еврейския, и зде ничто зло сотворих, но ввергоша мя в дом рва сего (Быт. XL, 14,15). Если он легко переносил самое заключение, то сожительство с такими людьми, - гробокопателями, ворами, отцеубийцами, прелюбодеями, убийцами (ибо вообще такими и подобными людьми было наполнено это жилище), - для него было тягостнее всего. И не это одно печалило и огорчало его, но и то, что он видел много томившихся там невинно и напрасно. Между тем раб, на что и ты теперь жалуешься, избавлялся от уз, а свободный продолжал томиться. Если же кто станет говорить о последующем величии Иосифа, тот опять напомнит мне о множестве забот, безсонных ночей и безчисленных занятий, которыя вообще не очень приятны для любящих тихую и спокойную жизнь. Кроме того, хотя с упомянутыми святыми и случалось нечто приятное, но тогда еще не было открыто им ни царство небесное, ни обетование будущих благ. А теперь, когда предстоит столько благ и для всех это ясно, кто, скажи мне, станет советовать, если в настоящей жизни не будет наслаждаться ничем приятным, и даже вообще считать что-нибудь из здешняго приятным, зная о будущих благах? Что было бы ниже такой души, которая, надеясь по прошествии малага времени переселиться на небо, искала бы здешних удобств и благополучия, нисколько не отличающихся от тени? Суета суетствий, говорит Соломон, и всяческая суета (Еккл. I, 2). Если же тот, кто больше всех людей испытал удовольствия жизни, произнес о них такой приговор, то гораздо более должно так чувствовать и мыслить нам, у которых нет ничего общаго с землею, которые вписаны в горний град и получили повеление обращаться туда всем умом своим.

  1. Т.е. двух сыновей фивскаго царя Эдипа, которых действия драматически изображены в трагедиях Эсхила и Софокла ^
  2. Горго или Горгона - баснословное чудовище, представляемое греческими поэтами с головою, покрытою змеями вместо волос, и приводившее в окаменение всякаго, кто видел ее ^

Часть 1

Выше сказанное может потушить пламень уныния и расположить к благодушию; но чтобы утешение было полнее, я решился прибавить тебе и это слово, наперед предложив тебе следующий вопрос: скажи мне, если бы кто призвал тебя на царство земное, и между тем тебе предстояло бы, прежде чем войдешь в город и наденешь на себя венец, остановиться в гостиннице, в которой и грязь, и дым, и шум от путешественников и опасности от разбойников, и теснота, безпорядок великий, неужели ты обратил бы внимание на эти неприятности, а не пренебрег всеми ими, как ничтожными? Так не странно ли, что надеющийся обладать землею не смущается никакими встречающимися трудностями, одушевляясь надеждами на царствование, а призываемый на небеса падает духом и смущается при каждой из случающихся с нами в этой гостиннице неприятностей? Состояние здешней жизни нисколько не разнится от гостинницы и пребывания в постоялом доме: это и желали выразить святые, называя себя странниками и пришельцами, и такими словами научая нас пренебрегать и удовольствиями и неприятностями настоящей жизни и, отрешившись от земли, всею душою прилепляться к небу. Обратимся же к самим святым и от Иосифа перейдем к Моисею. Этот кротчайший из всех бывших на земле, рождается в то время, когда соотечественники его находились в бедственном положении; быв отчужден от родивших его и не зная своих родителей, он в продолжение всего перваго возраста своего воспитывается иноплеменниками: что могло быть тягостнее этого для еврея юнаго и разумнаго, хотя бы он и считался сыном царским? Но тогда для него тягостно было не только это, но и то, что он видел всех соотечественников своих в крайних несчастиях. Мог ли он, не хотевши ни жить, ни быть вписанным в книгу Божию без их спасения (Исх. XXXII, 38), наслаждаться благами при царском дворе, видя всех их среди такой бури? Если и нас родившихся спустя столько времени после этих событий и не имеющих подобной причины сострадать иудеям, объемлет жалость при мысли о тогдашнем избиении их детей, то чего не претерпел этот блаженный, привязанный великою любовию ко всему народу, видевший своими глазами его бедствия, и тех, которые причиняли эти бедствия, принужденный называть своими родителями? Я думаю, что об этих бедных детях он скорбел тогда больше самих родителей, как видно из того, что сделал он впоследствии. Так, не могши ни убедить, ни принудить мнимаго отца своего отменить зверское и убийственное повеление, он сам наконец порешил разделить с ними бедствия. Впрочем, я не столько удивляюсь этому, сколько изумляюсь тому пламени скорби, которое Моисей носил в себе в предыдущее время и о котором я заключаю по (совершенному им) убийству. Кто доведен был скорбию до убийства, тот чрез последнее обнаружил силу первой. Он конечно не стал бы мстить египтянам так жестоко, если бы не сокрушался более самих родителей о бедствиях детей их. Что же, после того, как он отмстил и несколько облегчил душу свою от такой скорби, успел ли он вполне насладиться отрадою, доставленною ему этим мщением? Едва наступил второй день, как этого блаженнаго постигла другая скорбь, тяжелее прежней, и объял такой страх, который заставил его совсем удалиться из Египта. Тяжело слышать дурное и от кого бы то ни было; но когда будет говорить дурное кто-нибудь из облагодетельствованных, станет поносить за благодеяния, ему оказанныя, и укорять так: еда убити мя ты хощеши имже образом убил еси вчера египтянина? (Исх. II, 14), тогда, тогда обида бывает невыносимою и может даже вывесть оскорбляемаго из терпения; такое производит она раздражение вместе с печалию! Но у Моисея к этому присоединилось еще третье - боязнь царя, которая так овладела душою праведника, что даже изгнала его из всей тамошней страны. Так становится беглецом - сын царский! Если кто считает счастием для него воспитание при царском дворе, то пусть теперь вспомнит о придворном довольстве и увидит, что и оно сделалось для праведника причиною множества скорбей и неудобств, потому что не все равно, тому ли выносить долгое скитальничество и терпеть бедствия на чужбине, кто воспитан в простом доме и испытал много забот, много странствований и трудностей, или подвергнуться таким страданиям тому, кто никогда и на короткое время не испытывал этого, но жил всегда в довольстве: последний, конечно, с более тяжелым чувством, чем первый, обратится в бегство, если ему случится дойти до такой крайности; что тогда и случилось с Моисеем. Сделавшись беглецом, он приходит к человеку, который был идослужителем и иноплеменником; а пользоваться столь долгое время гостеприимством человека, посвятившаго себя на служение демонам, это не маловажная причина для скорби. Здесь Моисей, приняв в свое заведывание стада того человека, в таком занятии провел сорок лет. Если это кому-либо представляется нисколько не тяжелым, то вспомним о тех, которые уходят с родины и скрываются не по страху и боязни, но оставляют дом добровольно на малое время, как они томятся, как грустят, за какое благо считают возвращение на родину! Когда же к этому присоединяется еще страх и бедственная жизнь, при чем однако самыя тягости и скорби представляются более легкими, нежели желанное возвращение на родину, то вообрази картину бедствий Моисея! Не просто выслушивай сказанное, что Моисей бяше пасый (Исх. III, 1), но припомни при этом слова Иакова, которыми он высказывал жалобу пред тестем: аз воздах тебе от мене самаго татбины дневныя и татбины нощныя; бых во дни жегом зноем и студению в нощи: и отхождаше сон от очию моею (Быт. XXXI, 39). Все это, конечно, было и с Моисеем, притом в течение еще большаго числа лет и в большей степени, так как и страна (мадиамская) была пустыннее страны (месопотамской). Если Моисей не жаловался на это, то и тот блаженный не сказал бы таких слов, если бы не был доведен до великой крайности и не был вынужден к тому неблагодарностью тестя. Так чужбина и сама по себе может угнетать человека, если даже он оставил отчизну только по необходимости. Ибо якоже птица, говорит премудрый, егда отлетит от гнезда своего, тако человек порабощается, егда устранится от своих мест (Притч. XXVII, 8). Притом Моисей тогда не мог быть уверен даже в собственной безопасности; но как слуга, убежавший от жестокаго господина, постоянно страшится и опасается, чтобы его не поймали, так и блаженный Моисей жил в постоянном страхе. Это видно из того, что он даже и тогда, когда Бог после столь долгаго времени повелевает ему возвратиться в Египет, отказывается и медлить, хотя и слышал, что умер искавший души его (Исх. IV, 19).

2. Когда же он послушался и пошел в Египет, быв принужден оставить жену и детей, тогда опять начинаются укоризны, и оскорбления, и угрозы от тогдашняго царя египетскаго и жалобы и проклятия от получающих благодеяния. Тот говорит: вскую Моисей и Аарон развращаете люди от дел их? Идите кийждо вас на дела своя. А израильтяне говорят: да видит Бог и судит вам, яко огнусисте дух наш пред фараоном, и пред рабы его, дати меч в руки его, убити нас (Исх. V, 4, 21). Прискорбно и тягостно это; но всего тяжелее было то, что он пришедший и обещавший евреям множество благ, свободу, избавление от тяготевших над ними бедствий, показался им обманщиком, потому что тяжесть угнетавшаго их рабства не только не облегчилась, но увеличилась еще больше, и тот, кто подал надежду быть избавителем всего народа и обещал это, оказался повидимому виновником мучений и побоев, злоумышленником и губителем. Кто не впал бы в уныние, когда, обещав прекратить столь великия бедствия, после обещания сам же увидел прибавление других, еще более тяжкий бедствий? Моисей унывал, как естественно унывать тому, кто слышит и видит подобное; однако он не упал под тяжестью этой скорби, но остался непреклонным, хотя события не только не соответствовали, а даже противоречили его обещаниям. Обратившись к Богу и говоря об этом, он много плакал и сказал: Господи почто озлобил еси люди Твоя? И вскую послал еси мя? И отнележе внидох к фараону, глаголати Твоим именем, он озлоби люди сия и не избавил еси людей Твоих (Исх. V, 22,23). Пролив слезы и снова услышав от Бога такое же повеление, какое и прежде, он опять возвещает об этом израильтянам, но они не внимают ему, потому что души их были угнетены скорбию и унынием. И не послушаша, говорится в Писании, Моисея от малодушия и от дел жестоких (VI, 9). А это не мало огорчало его. Когда же последовали чудеса, и фараон многократно смеялся над ним, он и эти насмешки перенес мужественно. Когда наконец вышел он из Египта и вместе с иудеями стал уже надеяться на освобождение, то не успел еще вполне отдохнуть, как объял его прежний или даже гораздо больший страх. Не прошло и трех дней, как израильтяне увидели пред собою варваров вооруженными, и испытали тоже что испытывают какие-нибудь беглые рабы, когда на чужбине внезапно окажутся пред глазами своих господ, или что испытали бы сами они, если бы случилось им в приятном сновидении увидеть себя на свободе, а пробудившись опять оказаться в Египте и в тех же самых бедствиях. Впрочем я не знаю, что можно назвать сновидением их, три ли дня свободы, или представившееся им теперь страшное и ужасное зрелище: такая мгла уныния покрыла взоры всех их. А Моисей объят был еще большим мраком: он боялся не египтян только, как прочие израильтяне, но и последних вместе с первыми. Те и другие теперь смотрели на него, как на обманщика и обольстителя, одни - с насмешками и готовностию сделать нападение, а другие - с озлоблением и печалию. Впрочем, для чего по догадкам судить об унынии этого мужа, когда скорбь его можно вполне понять из слов нисшедших свыше? Когда он молчал и не дерзал даже отверзть уста, Бог говорит ему: что вопиеши ко мне (Исх. XIV, 15)? - одним этим словом объясняя нам смущение души его.

3. Когда прошел и этот страх, тогда опять поднялись еще большия беды. Предводимые Моисеем и получившие чрез него множество благ в продолжение всего пути поступали с ним хуже египтян и фараона. Во-первых, они поступали с великою дерзостью, требуя от него мяса египетскаго: не благодарили за настоящее, но хотели прежняго; это было всего тяжелее. Потерпел ли бы он более неприятностей, если бы поручено было ему начальство над беснующимися и сумасшедшими? Однако все это блаженный перенес мужественно, и если бы он не питал к ним любви, то это горе было бы сносно, и ему предстояло бы сетовать только о своем собственном положении; но так как он любил их больше, чем родители, то в самой заботливости о них имел другой повод к скорби - об их развращении и нечестии. Не так огорчало его то, что его оскорбляют, как то, что они - оскорбители. Преступно и то, что они были неблагодарны прежде ниспослания чудесной пищи; но они и среди чудес оказывали свое нечестие, беззаконие и жадность при собирании пищи и пройдя немного вперед, опять роптали, опять выражали недовольство благодеяниями Божиими; и при каждом таком случае блаженный сокрушался и скорбел более самих грешивших. Так, когда они сделали тельца, то сами они играли и веселились, а Моисей сетовал и скорбел, на себя самого призывал страшное проклятие, и однако ничто не могло заставить его подавить в себе сострадание к ним. Итак видя, что столь любимые им постоянно поступают хуже и хуже, в какой он был горести, какими обливался слезами? Если иной, имея одного сына, не мог бы жить, узнав, что сын его предался порокам, хотя бы сам был порочнее всех, то Моисей, который столько тысяч людей считал своими детьми, или лучше сказать, любил их больше, чем детей, - ибо никакой отец не пожелал бы, подобно ему, погибнуть вместе с сыном, не сделав сам никакого греха, - который имел столько детей, притом ненавидел зло и любил добро, сколько, думаешь, страдал он, видя, что все они, как бы согласившись, устремились в пропасть порока? Если бы мгла такой печали крайней не омрачила его и не потрясла до самой глубины души, то конечно он не бросил бы скрижалей из рук и не разбил бы их, хотя он скоро и исправил это несчастно. Но что, скажи, сделал он для этого? Самый способ врачевания, хотя и помог делу, однако был исполнен многих слез; и не бывало такого каменнаго человека, который нисколько не страдал бы при виде, как его братья и сродники побивали друг друга, подвергнув этому прискорбному избиению до трех тысяч человек (Исх. XXXII, 28). И мы, когда застаем детей своих за каким-нибудь худым делом, конечно наказываем и сечем их, но делаем это не без сожаления, а напротив скорбим не меньше самих терпящих наказание.

4. Во время тогдашней великой скорби Моисея и ополчения (евреев), постигла их еще новая печаль. Бог угрожал, что сам Он уже не будет предводительствовать ими, но оставит их и предводительство ими передаст ангелу; это для Моисея было всего невыносимее. Послушай, что говорит он к Богу: аще сам Ты не идеши со мною, да не изведеши мя отсюду (Исх. XXXIII, 15). Видишь ли, как страх сменялся страхом и печаль печалию? Но бедствие не остановилось и на этом: когда Моисей преклонил Бога, и Человеколюбец умилостивился и даровал благодать, - евреи опять повергли Моисея в новыя скорби, прогневляя умилосердившагося Бога и подвергая самих себя крайним несчастиям. После многоплачевнаго избиения, они опять так разгневали Бога, что вызвали на себя огонь, который истребил бы почти всех их, если бы и при этом Бог не оказал великаго человеколюбия. А Моисею при всем этом приходилось испытывать двоякую печаль - и от того, что израильтяне погибали, и от того, что оставшиеся в живых не исправлялись и не получали никакой пользы от гибели братьев. Избиение еще не кончилось, а оставшиеся в живых вспомнили уже о луке и, не довольствуясь тем, что у них было, говорили: кто ны напитает мясы? Помянухом рыбы, яже ядохом в Египте, и огурцы и дыни, лук, и червленный лук и чеснок. Ныне же душа наша изсохла, ничтоже точию манна пред очима нашима (Числ. XI, 6). Тогда Моисей, уже не перенося их неблагодарности и изнемогши от скорби, отказывается от начальства и желает себе смерти вместо такой горькой жизни. Выслушай собственным слова его: и рече Моисей, говорится в Писании, ко Господу: вскую озлобил еси раба Твоего? И почто не обретох благодати пред Тобою, еже возложити устремление людей сих на мя? Еда аз во утробе зачах вся люди сия? Или аз родих я? яко глаголеши ми: возми их в недра твоя, якоже доилица носит доимыя, в землю, еюже клялся еси отцем их. Откуды мне мяса дати всем людем сим? Яко плачут на мя глаголюще: даждь нам мяса, да ядим. Не возмогу аз един водити людей сих, яко тяжко мне есть слово сие. Аще же тако Ты (не) твориши мне, то убий мя убиением, аще обретох благодать пред Тобою (Числ. XI, 11). Это говорил тот, кто некогда сказал: и ныне убо, аще оставиши им грех их, остави; аще же ни, изглади мя из книги Своея, в нюже вписал еси (Исх. XXXII, 32). Так изменила его печаль! Тоже часто бывает и с родителями, когда они огорчены поступками детей. Впрочем Моисей, и после этих слов, не перестал сострадать израильтянам, как видно из того, что сделал он впоследствии. Когда, после покушения их умертвить соглядатаев и забросать его камнями, он спасся от рук их, то опять обратился к молитве за них и умолял Бога быть милостивым к тем, которые хотели умертвить его (Числ. XIV, 10-20); так любовь его была сильнее даже естественной привязанности! Потом, когда соглядатаи умерли и не прошло еще время бывшаго плача, израильтяне опять причинили ему новую печаль, во-первых тем, что не послушались его запрещения воевать, и во-вторых тем, что были поражены амаликитянами (ст. 41-45); и еще прежде этой войны многие погибли от жадности и объядения (Числ. XI, 33). Уби, говорится в Писании, множайшия их, еще брашну сущу во устех их (Псал. XXXVII, 30, 31). После зрелища этой великой смертности, когда печаль по поводу ея еще не прекратилась, Моисей опять был повержен в другую скорбь и поставлен в такую крайность, что молился, чтобы вожделенные и возлюбленные его израильтяне окончили жизнь неестественною и необычайною смертию; тогда одни были сожжены внезапно возгоревшимся огнем, а другие поглощены разсевшеюся землею; и пострадали таким образом не немногие, но больше пятнадцати тысяч мужей. Как же после этого относились к Моисею родственники и друзья погибших? В каком расположении был сам Моисей, видя, что от этого несчастия и дети сделались сиротами, и жены вдовами, что и сестра и брат его умерли, и сыновья последняго сожжены за некоторое беззаконие? Каждое из этих событий может опечалить и такую душу, которая еще нисколько не страдала, а тем более душу, претерпевшую столь много бедствий. Когда же иудеи победили хананеев и сделали длинный обход, то опять возроптали и опять стали гибнуть, не от болезни, как раньше, и не от огня и разсевшейся земли, как прежде, но от укушения ядовитых змей, которыя погубили бы всех их, если бы опять Моисей не предстал Богу и не умолил Его. Когда же они избавились и от этой гибели и избегли проклятий волхва, то опять устремились в самыя гибельныя пропасти: после благословений Валаамовых, или, лучше сказать, Божиих (ибо слова Валаама зависели не от его воли, но от действовавшей в нем силы), они стали прелюбодействовать с дочерьми иноплеменников и служить Веельфегору. Моисей, видя такой стыд и позор, опять повелел им умерщвлять друг друга, сказав: избийте кийждо ужика своего, служившаго Веельфегору (Числ. XXV, 5), подобно тому, как при ране телесной, которая не заживает после многократных вскрытий и прижиганий, приказывают снова резать и прижигать и то, что осталось. Впрочем, слыша об этих трудностях, не думай, будто оне только и были; я еще опустил не мало из упомянутых (в Писании): войны, сопротивления врагов, длинныя путешествия, оскорбление от сестры, ея наказание, о котором в особенности сетовал кротчайший Моисей; но хотя бы я тщательно собрал все, и тогда описанное не составило бы тысячной части того, что было на деле. Если управляющий немногими слугами в доме встречает множество поводов к огорчениям и к печали, то обязанный управлять столькими тысячами в продолжение сорока лет и в пустыне, где не было ни (здороваго) воздуха, ни воды, сколько должен был иметь каждодневно дел, сколько забот, сколько печалей, и при жизни и по смерти людей? Он видел умершими всех, которых вывел из Египта, кроме двух только мужей; сам же и потомков их не удостоился ввести в землю обетованную, но только увидел ее с вершины горы Навав и хорошо изучил природу ея, а насладиться ею вместе с прочими израильтянами не был допущен, остался вне ея и умер, о чем и сам он сетовал пред израильтянами в таких словах: и Господь Бог разгневася на мя о словесех ваших и клятся, да не прейду Иордана сего, и да не вниду в землю, юже Господь Бог твой дает тебе в наследие. Аз бо умру в сей земли, и не прейду Иордана сего, вы же прейдете и наследите землю благую сию (Втор. IV, 21). А всего тяжелее то, что Бог свел его и во гроб с печалию, так как Моисей наперед узнал, какия бедствия постигнут иудеев: идолопоклонство, плен, невыразимыя несчастия, почему и сокрушался душею не о том только, что сам видел и что уже было, но и о том, чего еще не случилось. Так, начав скорбеть и горевать с ранняго возраста, он с тем же унынием и окончил жизнь.

5. А преемник его Иисус (Навин) вместе с ним вкушал, так сказать, все горькое; если же он в молодости и избежал чего-нибудь, то восполнил это по смерти Моисея. Он не только при жизни Моисея разрывал одежды свои и посыпал пеплом голову, но и по смерти его опять поставляем был в такую же, или даже в большую крайность, так что не короткое время, но целый день лежал подвергшись на земле. Выслушай слова его и сетования: и растерза, говорится в Писании, Иисус ризы своя, и паде на земли на лице свое пред Господем даже до вечера, сам и старцы Израилевы; и посыпаша персть на главы своя. И рече Иисус: молюся, Господи, вскую преведе раб твой люди сия чрез Иордан, предати их Аморреом на погубление? О да быхом пребыли и вселилися у Иордана. И что реку? Понеже отврати Израиль выю свою пред враги своими. И услышав, Хананей и вси живущие на земли обыдут нас, и потребят нас от земли (Иис. VII, 6). Услышав это, Бог открыл ему виновника поражения; и Иисус, узнав это, истребил всех, не только согрешившаго, но и его родственников и домашних и множество скота (Иис. VIII, 24-26); а это не мало возмутило душу его. Если мы не можем смотреть, когда называют чужих, то чего не претерпел он, подвергая таким бедствиям соотечественников и соратников своих? А как (огорчали его) обман гаваонитян и подозрение, павшее на те колена, которыя поселились по ту сторону Иордана? Как тяжело было постоянное пребывание на войне и в сражениях? Какая душа могла при этом оставаться спокойною? Если он и одерживал победы, то удовольствие от получения трофеев омрачалось заботами о предстоявших еще войнах. Раздел участков также доставил ему много труда и много безпокойства; знают это те, кому был поручаем раздел хотя небольшого имущества между братьями или другими наследниками после кого-нибудь. О последующих несчастиях народа еврейскаго не считаю нужным говорить; потому что речь теперь не о том, проводил ли кто-либо скорбную жизнь, но о том, кто из благоугодивших Богу (проводил такую жизнь).

6. Посему, если угодно, упустим Илия, который оскорбил Бога нечестием детей, или вернее сказать - своею безпечностию. Он был наказан не за то, что имел порочных детей, но за то, что щадил их больше надлежащаго и не наказывал за нарушение законов Божиих; сознавая это, и сам он, после сильной угрозы Божией, говорил: Господь сам, еже благо пред Ним, да сотворит (1 Цар. III, 18). Итак оставив его, перейдем к Самуилу, который с детства воспитывался в храме, всегда отличался благочестием пред Богом и с ранняго возраста оказался столь добродетельным, что, не успев еще возмужать, был причислен к дивным пророкам, и притом в такое время, когда оскудело пророчество: не бе, говорится в Писании, видение посылаемо, и глагол бе честен (1 Цар. III, 1). Этот Самуил, рожденный после многих слез, был прежде всего опечален и смущен, как признательный и любящий ученик, видя своего учителя пораженным бедственною смертию; а потом он должен был постоянно оплакивать и несчастия иудеев. Сыновья же его, нечестивые, злые и крайне преданные порокам, опечаливали его как своею жизнью, так и тем, что не могли наследовать дарованной ему чести (1 Цар, VIII, 3). За этою печалию последовало, или лучше сказать, не последовало, - так как она не прекращалась, - но к ней присоединилось еще беззаконное требование израильтян, при чем Самуил так упал духом, что нуждался в великом утешении. Послушай, что говорит ему Бог: не тебе уничижаша, но Мене (1 Цар. VIII, 7). Впрочем и после этого Самуил так заботился о них, что говорил к ним: да никакоже ми согрешиши, еже оставити молитися о вас (1 Цар. XII, 23). Поэтому, когда он видел их, столь им любимых, бедствующими, поражаемыми на войнах, прогневляющими Бога, мог ли он чувствовать какое-либо удовольствие, мог ли когда-нибудь оставаться без печали и слез? А когда он поставил царем Саула, то опять последовали для него скорби непрерывно одна за другою. Так, когда Саул принес жертву вопреки воле Божией, когда он, победив амаликитян, пощадил царя их, опять вопреки повелению, Самуил был так поражен в душе, что более не видел этого человека, но с того времени до последняго дня сетовал и плакал о нем, хотя и укоряем был за чрезмерную скорбь. Бог говорил ему: доколе ты плачеши о Сауле? Аз же уничижих его (1 Цар. XVI, 1). Если же он плакал при этих событиях, то что было с ним, когда Саул избил столько священников напрасно и без вины? - когда в другой раз пошел умертвить своего благодетеля, который не сделал ему никакого зла? - когда он увидел Саула нагого пророчествующим и лежащим на земле? - когда слушал многочисленныя сетования и жалобы Давида на Саула?

Часть 2

7. Вспомнив о Давиде, я не знаю, что мне делать: изложить ли теперь продолжительныя сетования его, описанныя в псалмах или, предоставив тебе прочитать их на досуге, самому разсказать его несчастия. Так, Давид потерпел много бедствий, когда пас стада, отражая нападения и непостоянных стихий и диких зверей; первое видно из того, что говорил Иаков; а последнее из того, что сам он говорил Саулу о льве и медведе. Когда же он, рано оставив эту жизнь, приступил к делам военным - опускаю зависть братьев, хотя и она была для него весьма тягостна, - когда, вступив в единоборство, одержал блистательную и чудную победу, то в облагодетельствованном Сауле нашел себе врага сильнее низложеннаго Голиафа; потому что Саул не открыто вооружался против него, но, приняв вид друга и притворившись почитателем и попечителем его, поступал с ним враждебно. А как прискорбно за добро получать зло, о том послушай блаженнаго пророка, который постоянно плакал, сетовал и говорил; еда воздаются мне злая за благая (Иер. XVIII, 20)? Даже без всякой другой неприятности, одно то причиняет великую скорбь военачальнику, что он находится в подозрении у царя, который смотрит на него с неудовольствием. Что я говорю - военачальнику у царя? Нам неприятно, если и слуги так относятся к нам; когда же притом строятся козни против жизни ненавидимаго, то какая жизнь может быть горестнее этой? Однако Давид все переносил и терпел; жил вместе с тем, кто замышлял убить его, и участвовал в его войнах. Когда же он удалился и устранился от войны, то хотя самое удаление и обнаружение вражды (Сауловой) посодействовало несколько безопасности (Давида), но так как он должен был с четырьмя стами мужей защищаться против многочисленнаго Саулова войска, то трепетал более, чем прежде. Подумай, в каком он был положении, когда не имел ни города, ни крепости, ни союзников, ни доходов, и должен был воевать с тем, который имел все это, между тем как сам он не мог, кроме пустыни и пещер, найти и места, куда бы убежать. Взяв город, так называемый Кеиль, он тотчас вышел из него, когда священник сказал, что Бог не избавить его из рук Саула, если он останется там. А этот священник был тот самый, который избежал рук Саула и возвестил Давиду о бывшем в Номве печальном происшествия, причем (Давид) произнес прискорбныя слова: аз есмь виновен о душах всего дому отца твоего (1 Цар. XXII, 22). Таким образом этот священник, постоянно находясь с Давидом, служил только напоминанием о том печальном событии; взирая на него, Давид постоянно вспоминал о погибели священников, а вспоминая об этой погибели и обвиняя самого себя в этом избиении, он жил бедственнее всякаго приговореннаго к казни. Если бы и ничто другое не тревожило его, то одной мысли, что он сам был виновником избиения столь многих священников, достаточно было для того, чтобы уязвлять и сокрушать душу его. Между тем он, сокрушаясь этою мыслию, которая и ночью и днем хуже червя терзала душу его, получал еще потом и другия раны, непрерывно одну за другою. Так, когда Навал оскорбил его в лице его слуг, и назвал его беглецом, изгнанником, неблагодарным рабом, он не без скорби перенес такия слова; также, когда, пришедши к Анхусу, он притворялся безумным, падал на землю, искажал свое лицо и испускал из уст своих много пены, он более действительных бесноватых терзался мыслию о том, до какой крайности довел его Саул, столь облагодетельствованный им. Когда же Давид несколько отдохнул, живя у иноплеменников, то должен был идти воевать с их врагами; но военачальники, завидуя ему и желая оклеветать его пред царем, удалили его из войска, как бы человека безполезнаго, коварнаго и вероломнаго: прискорбни быша, говорится в Писании, о нем воеводы иноплеменничи и глаголаша ему: возврати мужа, и да возвратится на место свое, идеже поставил еси его там, и да не идет с нами на брань, и да не будет наветник в полцех. И чим примирится сей господину своему? Не главами ли мужей сих (1 Цар. XXIX, 4)? Давид, пораженный этими словами, удалился с великим огорчением и унынием. Но прибывши домой, он нашел столько бедствий, что едва не умер от печали. Случившияся тогда бедствия могли бы омрачить его душу, если бы даже были им предусмотрены, а так как они случились нечаянно и неожиданно, то казались вдвое более тяжкими, и были уже невыносимы. Он отправился домой, чтобы отдохнуть и найти облегчение прежней скорби своей в детях и женах; но прибывши, внезапно услышал, что он в неволе у врагов, и увидел огонь, и дым, и кровь мертвецов, и прежде нежели он оплакал убитых и окончил сетование о плененных, на него напали, свирепее зверей, жители города, и каждый из них хотел найти облегчение своих горестей в его смерти. Как при столкновении на море противных ветров, от их борьбы происходит великая и свирепая буря; так и тогда уныние и страх терзали душу праведника, в которой происходило великое волнение и смущение от этих чувствований, непрерывно то преодолевающих, то преодолеваемых одно другим. Когда же он избавился от этих бедствий и возвратил жен и всех пленных, то прежде, нежели насладился этою победой, опять был поражен горестною вестию о смерти Ионафана, которая так поразила душу его, как можно видеть из его плача: нападе на мя любовь твоя, говорил он, паче любве женския (2 Цар. I, 26). Что я говорю об этом плаче? Тот, кто столько плакал об отце Ионафана, своем враге и зложелателе, тысячекратно искавшем его погибели, что мог чувствовать, когда узнал, что разделявший с ним опасности, многократно избавлявший его от козней отца, участвовавший в его тайнах и заключавший с ним много договоров, что этот человек лишился жизни в то время, когда Давид мог воздать ему должное за прежния благодеяния?

8. Когда эта скорбь была еще в полной силе, опять в новую печаль повергает его военачальник (Иоав), не давший Авениру исполнить обещаннаго, коварно убив того, который обещал легко и без всякаго труда предать Давиду все войско. Давид был так огорчен этим убийством, что тогда же проклял Иоава, и во время кончины своей поручил своему сыну отмстить ему за это безчестное убийство. Самыя слова, которыми Давид громко оплакивал Авенира, достаточно изображают нам страдание души его: и воздвиже, говорится в Писании, царь глас свой, и плакася над гробом Авенира и рече: еда смертию Навала умре Авенир? Руце твои не связаны; нози твои не во оковах; не приступил еси, якоже Навал; пред сыном неправды пал еси (2 Цар, III, 32-34). Что же после этого? Коварно умерщвляется Мемфивосфей [1] и к печали Давида о нем (ибо и о нем Давид скорбел так, что даже умертвил убийц его) присоединилось противодействие хромых и увечных, которое сильно возмутило его. Одолев и этих и других врагов, он с великою радостию переносить кивот, но в то самое время, когда переносили ковчег и все радовались, среди веселия случилось событие, которое омрачило всеобщую радость и повергло душу царя в уныние и великий страх. Гнев Божий внезапно поразил и умертвил Озу, который хотел поддержать падавший кивот; и страх от этого так сильно потряс душу Давида, что он тогда только решился перенести кивот к себе, когда узнал, какое благополучие было от него Аведдару, который тогда принял его (2 Цар. VI, 8-12). Потом, когда умер царь аммонитский, Давид, как муж добрый и человеколюбивый, отправил послов утешать сына его и убеждать его мужественно переносить смерть отца; а тот, за такую честь постыдно оскорбив послов, отослал их обратно к царю. Неужели по твоему мнению, этого мало, чтобы опечалить и поразить душу? Не доказывает ли этого и самая война, которая не имела никакого другого предлога и дошла до такого ожесточения, что подвергла Давида безчисленным бедствиям (2 Цар. гл. X)? Этих бедствий, хотя бы кто примешал к ним тысячу удовольствий, достаточно для того, чтобы жизнь Давида признать скорбною; но последующия бедствия его таковы, что до них как бы еще и не начинались истинныя скорби. Подлинно страдания этого царя превзошли всякую басню и всякую трагедию; на дом его обрушились такия необычайныя и непрерывныя бедствия, как будто у него одно зло постоянно старалось помогать другому злу. Так посмотри: Амнон полюбил сестру свою, полюбив, обезчестил ее; обезчестив, возненавидел и допустил разгласиться как безчестию, так и кровосмешению, приказав одному из слуг тотчас изгнать ее из дому против воли и отправить чрез (городскую) площадь, причем она кричала и плакала (2 Цар, гл. XIII). Авессалом, узнав об этом и созвав на пир всех братьев, между которыми был и этот оскорбитель, умерщвляет его при посредстве слуг, когда тот ел и пил. Потом некто, отлучившись оттуда и в смятении не разузнав точно случившагося, возвестил царю, что все сыновья его умерли. Тогда Давид сидя плакал о мнимом убиении всех сыновей своих; когда же в точности узнал о случившемся, то грозил сыну и говорил, что умертвит его; и хотя (Авессалом) убежал в чужую страну, где он провел три года, царь во все время продолжал гневаться; даже и по прошествии этого времени не призвал бы его к себе, если бы умный военачальник против его воли не склонил его на такое дело. Но и призвав сына, он еще не заживил сердечной раны, но удалил его от лица своего еще на два года, и только после столь долгаго времени, по просьбе военачальника, дал сыну позволение явиться к себе. Но сын, злопамятуя о прежнем или притом стремясь к власти, возстал на отца и довел его опять до скитальничества и бегства, которым он подвергался при Сауле, и даже сделал его жизнь гораздо тяжелее прежней. Тогдашния скорби Давид терпел, быв военачальником; а теперь он принужден был скитаться после многих лет царствования и после победы, можно сказать, над всеми врагами. И доведший его до этого был и не чужой и не неприятель, но изшедый из чресл его, как сам он говорил с жалобою (2 Цар. XVI, 11). Тогда он был во цвете лет и мог все переносить мужественно, а теперь, в то время, когда ему следовало в этом негодном сыне иметь утеху своей старости, в нем встретил злоумышленника и врага. И вышел царь из Иерусалима вместе с немногими, босой, закрываясь и проливая слезы. Эта война причинила ему не только скорбь, но и стыд. Сын поступил тогда с блаженным оскорбительнее, чем Саул, обезчестил и наложниц отца, и притом не скрытно, но на кровле дома пред взорами всех; в ярости против отца нарушил и уставы природы, и законы обращения с женщинами, и в безумном упоении, когда война еще продолжалась, отважился сделать то, что обыкновенно делают уже по одержании победы и по взятии врагов в плен. Между тем Сива, встретив Давида в такой печали и страхе, еще более возмутил его, налгав на своего господина и сказав, будто (Мемфивосфей) замышляет овладеть царством (2 Цар. XVI, 3).

9. После Сивы является Семей, человек злой и неблагодарный, и направляет против Давида множество злословий, бросая в него камнями с такими словами: изыди, мужу кровей и мужу беззаконный. Возврати на тя Господь вся крови дому Сауля, понеже воцарился еси вместо его, и даде Господь царство в руце Авессалома сына твоего; показа тебе злобу твою, яко муж кровей ты (2 Цар. XVI, 7). Слыша и претерпевая это, Давид сокрушался, как видно из самаго плача его, но не решился ничего сделать и дал Семею уйти живым, сказав: оставите его проклинати мя, яко рече ему Господь. Негли призрит Господь на смирение мое и возвратит ми благая, вместо клятвы его во днешний день (ст. 12); а сам с безпокойством и страхом ожидал, чем кончится предприятие Хусия. Когда же и это сделалось известным, то началось война, самая необыкновенная из всех когда-либо бывших войн, и даже похожая на загадку. Того, кто был виновником таких бедствий и подал все поводы в такой войне, с чьим падением уничтожались все эти бедствия, - того самаго тщательно беречь и щадить Давид убеждал полководцев своих, повторяя: пощадите ми отрока Авессалома (2 Цар. XVIII, 5). Что могло быть хуже этого горестнаго положения? Что прискорбнее этого затруднения? Давид вынужден был начать войну, в которой равно было тягостно для него и победить и быть побежденным. Он не хотел ни быть побежденным, иначе не выслал бы такого войска, ни одержать победы, иначе не запрещал бы умертвить того, кто начал и повел войну против него. Когда же война была решена и кончилась, как угодно было Богу, когда отцеубийца пал, тогда все прочие были в веселии и радости, один только Давид горевал и плакал, и запершись, звал умершаго и скорбел о том, что сам не умер вместо него: кто даст смерть мне, говорил он, вместо тебе, Авессаломе сыне мой (2 Цар. XVIII, 33)? Слыхано ли что-нибудь ужаснее этого несчастия? Когда Авессалом умертвил своего брата, Давид хотел умертвить его; когда же Авессалом с неистовством возстал на него самого, тогда он щадит этого самаго сына. И долго не перестал бы он плакать об умершем, если бы не пришел Иоав и не объяснил неуместности этой печали, если бы сильною речью не возбудил в нем бодрости и не склонил его принять войска с надлежащим достоинством. Впрочем, его бедствия еще не кончились и этим; но, во-первых, воины возмутились и разделились между собою; потом, едва только они покорились царю, и притом после многих ласковых увещаний, как опять отложились от него и присоединились к Савею; тогда опять началась другая война, между тем как не совсем еще окончилась и прежняя. Возмущенный этим Давид, собрав своих воинов, выслал их с военачальниками против неприятелей; но Иоав, одержавший победу и в этой войне, не преминул омрачить радость о победе печалию. В изступлении зависти, он без причины и совершенно безвинно злодейски умертвил равнаго ему военачальника, который привел под власть Давида весь народ; и это убийство так встревожило и возмутило царя, что он и при смерти своей завещал сыну и просил не оставить убитаго Амессая не отмщенным. А еще тяжелее то, что Давид, находясь в таком расположении духа, не решался даже высказать причины своей скорби, потому что уже был угнетен безчисленными бедствиями. После этих войн постиг всю страну голод и Давид, для прекращения этого зла, принужден был выдать детей Саула на смерть. Так повелевало определение (Божие); на Саула, и на дом его неправда сия, понеже умертви Гаваониты (2 Цар. XXI, 1). А кто вспомнит, как Давид оплакивал Саула, тога поймет, как страдал он и в это время, выдавая детей его гаваонитянам; однако и это он перенес; а между тем опять последовали дальнейшия несчастия. После голода настала язва и в течение полудня падает семьдесят тысяч мужей, при чем царь, увидев ангела, простершаго меч, и произнося скорбныя слова, сказал: се аз, пастырь, согреших и аз, пастырь, зло сотворих, а сии, стадо, что сотвориша? Да будет рука твоя на мне и на дому отца моего (2 Цар. XXIV, 17). Впрочем нам невозможно с точностию пересказать все его печали; не все оне изложены и в Писании; но по его плачевным песням и жалобам можно догадываться о тяжести и тех скорбей его, о которых не упомянуто, и о том, что этот праведник никогда не переставал скорбеть и сетовать. Что же он говорит? Дние лет наших, в них же седмьдесят лет; аще же в силах, осмдесять лет, и множае их труд и болезнь (Псал. LXXXIX, 10). Если же ты скажешь, что он здесь изобразил жизнь человеческую вообще, а не свою только, то скажешь больше того, что я сам хочу сказать, и избавишь нас от многоречия, сам признавая, что не только в жизни Давида, но и в жизни всякаго другого человека гораздо больше скорбей, чем удовольствий. Действительно, как и сам ты правильно говоришь, Давид произнес такой приговор, имея в виду не только свою жизнь, но и других, и выразил то же самое, что и патриарх, только с большею силою; что тот сказал о части, то этот после обо всех. Тот говорил: малы и злы дние мои (Быт. XLVII, 9); а этот: дние лет наших, т.е. дни всех людей, в них же седмьдесят лет, и множае их труд и болезнь.

10. Но это, как я сказал, представляю тебе изследовать со всею точностию на досуге, а сам перейду к прочим пророкам. Хотя они нигде не оставили нам описания своей жизни, встретив впрочем и для этого затруднение в чрезмерности угнетавших их бедствий, но я думаю, что одним словом можно назвать всю жизнь их прискорбною. И во-первых, что было общим у всех их, они в течение жизни своей были мучимы пытками, бичуемы, перепиливаемы, побиваемы камнями, заключаемы в темницы, умирали от меча, скитались в овечьих и козьих кожах, терпя недостатки, бедствия, озлобления (Евр. XI, 36-38). К этому присоединилась у них и другая печаль, еще более тяжкая, от того, что они видели, как возрастало нечестие причинявших им бедствия; этим они терзались больше, чем собственными скорбями. Так один из них говорил: клятва, и лжа, и убийство, и татьба, и прелюбодеяние разлияся по земли, и кровь с кровьми мешают (Ос. IV, 2), показывая нам и безнаказанность, и разнообразие, и распространение нечестия. Другой взывал так: у люте мне! понеже бых, аки собираяй сламу на жатве, и аки (собираяй) пародок во обимании винограда, не сущу гроздию (Мих. VII, 1), оплакивая этими словами малочисленность людей добродетельных. Иные еще жаловались на другое что-либо подобное. Пастырь коз (Амос) не только сетовал о грехах иудеев, но и плакал об их несчастиях более, чем о собственных искушениях, и молился Богу так: милостив буди, Господи: кто возставит Иакова; яко мал есть: раскайся о сем, Господи (Ам. VII, 2). Но не смотря на это, он не получил просимаго, как сказано: и сие не будет, говорит Господь (ст. 6). А Исаия, услышав, что вся земля будет опустошена, не хотел утешиться, но постоянно плакал и говорил: оставите мене, да горце восплачуся; не належите утешати мя (Ис. XXII, 4), потому что такой род смерти выше всякаго несчастия. Кто в состояние читать без слез плачевныя песни Иеремии о городе и о нем самом, как написанныя особо, так и разсеянныя по всей его пророческой книге? Иногда говорил он: кто даст главе моей воду и очесем моим источник слез? И плачуся день и нощь о народе сем? Иногда: кто даст мне в пустыне виталище последнее, и оставлю люди моя, и отъиду от них, понеже вси любодействуют (Иер. IX, 1, 2). А иногда жалобно взывал: горе мне! мати моя, вскую мя родила мужа прительнаго и судимаго по всей земли (Иер. XV, 10); иногда же проклинал и день рождения своего: проклят день, говорил он, в оньже родихся (Иер. XX, 14). А грязный ров, скорби от уз, бичевания и клеветы и постоянныя насмешки привели его в такое состояние, что он даже стал отчаиваться. Что испытал он, когда по взятии города встретил заботливость и почтение к себе со стороны иноплеменников? Радовался ли он этому? Напротив, тогда-то он и написал горький плач об умерших, и увидел бедствия не меньшия прежних от того, что оставшиеся в живых после войны раздражали Бога. Обещав повиноваться Ему во всем и ни в чем не противиться, они однако ушли опять в Египет, тогда как повеление (Божие) требовало совершенно иного, и пророка увели вместе с собою, и своею неблагодарностию вынуждали его предсказывать им беды, тягчайшия прежних. А что Иезекииль? А что Даниил? Не в плену ли провели они всю жизнь? Притом, первый из них за чужие грехи был наказан голодом и жаждою; когда же умерла жена его, ему повелено было переносить такое несчастие без слез; а что может быть тягостнее того, когда не позволяется оплакивать и собственныя бедствия? Не говорю теперь о том, что он принужден был есть хлеб свой на куче навозной, лежать на одном боку сто девяносто дней, и терпеть все прочее, что повелевалось ему. Если бы и не случилось с ним ни одной из горестей, как опущенных нами, так и упомянутых теперь, то самое пребывание среди врагов, иноплеменников и людей нечистых, для праведнаго и чистого было тяжелее всякаго наказания. А Даниил, повидимому, наслаждался великою честию и жил как бы не в плену, пребывая при царском дворе и имея власть; но если кто прислушается к его молитве, обратит внимание на его пост, перемену лица и непрестанныя мольбы, и точно узнает, для чего он делал это, тот увидит, что этот пророк более всех скорбел и унывал. Мучили его не только настоящия бедствия, но возмущали и будущия, так как он удостоился видеть пророческими очами и то, чего еще не было; взирая на иудеев, еще не освободившихся от прежняго рабства, он должен был предвидеть другое их пленение; город, который еще не был возстановлен, он видел уже разрушенным, а храм - оскверненным (нечистыми) жертвами и опустошенным, и всю святыню ниспровергнутою. Посему он скорбел и плакал и говорил: нам стыдение лица, и царем нашим, и князем нашим, и отцем нашим, иже согрешихом тебе, Господи (Дан. IX, 8).

  1. Разумеется, вероятно, Иевосфей. См. 2 Цар. IV, 7 ^

Часть 3

11. Не знаю, как между пророками я пропустил одну небесную душу, - того, кто на земле жил как на небе, у котораго не было ничего, кроме милоти. Что же этот великий и дивный человек, если только можно назвать его человеком? После смелой речи пред Ахавом, после низведения огня, после избиения жрецов, после того, как он заключил и отверз небо во время, назначенное по его желанию, после столь многих и столь великих подвигов он подвергся такому страху и такому чрезмерному унынию, что сказал такия слова: возьми душу мою от мене, яко несмь аз лучший отец моих (3 Цар. XIX, 4). Это говорил тот, кто и теперь еще не умер. Мало этого; он удалился в пустыню, и спал там, изнемогши от тяжкаго уныния. А ученик его получил не только сугубый дух учителя, но и скорби гораздо более тяжкия. Изображая этих пророков для нас и перечисляя их бедствия, блаженный Павел несколько раньше сказал: ихже не бе достоин мир (Евр. XI, 38). Благовременно пришел нам на память и этот блаженный. Если он, явившись один, может доставить нам достаточное утешение, то какого уныния и какой печали не уничтожит он, представши после других? Не считаю нужным говорить о голоде, жажде и наготе, о кораблекрушениях и пребывании в пустынях, о страхах и опасностях, о клеветах и темницах, ранах и бдениях, о безчисленных опасностях смерти и о всем прочем, что претерпел он за проповедь. Все это, хотя и причиняло некоторыя скорби, но доставляло ему и удовольствия. Когда же отверглись от него все азийские верующие, когда уклонились от веры галаты - целый знаменитый народ, когда коринфяне разделили свою церковь на многия части и, оказав послабление блуднику, довели его до безстыдства, тогда что, думаешь ты, чувствовал Павел? Каким мраком объята была душа его? Впрочем для чего нам делать умозаключения, когда можно слышать собственныя слова его? Так, в послании к Коринфянам он говорил: от печали многия и туги сердца написах вам многими слезами (2 Кор. II, 4); и еще: да не паки пришедши мя смирит Бог мой у вас, и восплачуся многих прежде согрешших, и непокаявшихся (2 Кор. XII, 21). А к галатам говорил: чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. VI, 19). На азийцев же он жалуется и своему ученику. И не только это мучило его, но и данный ему пакостник (плоти) так сокрушал и безпокоил его, что он многократно молил Бога об освобождении от него; ибо слово трикраты значит здесь многократно (2 Кор. XII, 8). Вообще мог ли когда-нибудь быть спокойным тот, кто сокрушался даже об отсутствии брата? Необретшу ми Тита, брата моего, говорит он, не имех покоя (2 Кор. II, 13). И по случаю болезни другого брата, он опять страдал точно также: Бог помилова его, говорил он филиппийцам об Епафрасе, не его же токмо, но и мене, да не скорбь на скорбь прииму (Фил. II, 27). Также сильно скорбя по поводу обольстителей и своих противников, он в послании к Тимофею говорил: Александр ковач многа ми зла сотвори; да воздаст ему Господь по делом его (2 Тим. IV, 14). Итак мог ли он иметь хотя малое отдохновение от уныния и скорби? Кроме вышесказанных бедствий, тяготивших душу его, были и другия, которыя причиняли ему постоянную скорбь. И это опять сам он открыл, сказав: кроме внешних, нападение мое еже по вся дни и попечение всех церквей. Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся (2 Кор. XI, 28, 29). Если же он за каждаго из соблазнявшихся сам воспламенялся, то этому воспламенению и невозможно было погасать в душе его: потому что никогда не было недостатка в соблазнявших и доставлявших пищу этому пламени. Когда отпадали города, а часто и целые народы, то тем более это могло непрестанно случаться с тем или другим (верующим) из столь многих церквей во вселенной. Но предположим на словах, если угодно, что никто никогда и не соблазнялся и не отделялся от Павла и никакой другой подобной неприятности не случалось с ним, - и в таком случае я не могу признать его свободным от уныния; на это опять мне не нужно никакого другого свидетеля, кроме самого страдальца. Что же он говорит? Молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти, иже суть Израилите (Римл. IX, 3). А это означает следующее: желательнее было бы для меня впасть в геенну, нежели видеть израильтян неверующими. Это именно значат слова: молилбыхся отлучен быти; если же он готов был потерпеть гееннския мучения для того, чтобы иметь возможность привести (к вере) всех иудеев, то очевидно, что, не достигши этого, он вел жизнь более тягостную, чем мучимые в геенне, потому что для него было желательно последнее более, нежели первое.

12. В каждом из упомянутых бедствий ты обрати внимание не только на причину, от которой раждалось у тех мужей уныние, но и на степень печали, и увидишь, что их печаль гораздо больше твоей скорби. Изследуем же теперь, сильнее ли они скорбели, чем ты, а степень уныния обыкновенно определяется не только причиною, от которой оно произошло, но и словами и делами (страждущих). Многие, потеряв только деньги, сетовали больше, чем ты; так что иные бросились в море, другие повесились, не вынесши этой потери; а некоторые от чрезмерной печали потеряли даже зрение: хотя потерять деньги кажется легче, нежели терпеть мучение от демона, однако многие перенесли последнее, а первым были поражены. Не суди об этом по своей душе и не думай, что если ты смеешься над потерею денег, то и другие относятся к ним так же; потеря денег довела многих до безумия и крайняго разстройства. Конечно, благородной души ни одна из этих скорбей не может сокрушить; но душа слабая и привязанная к миру более терзается потерею денег, нежели мучением от демона. Почему? Потому, что не одно и то же - бояться ли голода постоянно, или выносить мучения от демона только по некоторым дням: в последнем бедствии сильное мучение продолжается немного времени, подобно как в горячке, или в лихорадке, или при другом каком-либо периодическом припадке; и даже гораздо меньше продолжается, чем в этих болезнях. Если же (скажешь, что) болезнь беснования превосходит эти болезни силою, то я могу указать тебе на многих из одержимых горячкою таких, которые, когда охватывает их этот огонь, приходят в большее изступление, чем бесноватые. А при бедности опасение терпеть недостаток в необходимом, как неистребимый червь, гнездится в душе бедных, и точит ее непрестанно. Что я говорю о бедности? Если мы захотим перечислять все несчастия человеческия, то не только мы, но, может быть, и сам ты станешь смеяться над своим плачем и стенаниями. Но нам невозможно изобразить всех, даже малейшей части этих несчастий; мы не знаем их, а если бы и знали, то нам недостало бы целой жизни для повествования о них. Поэтому выбрав из многих только некоторыя, предоставлю тебе по ним заключать, по возможности, и о тех, которыя будут опущены. Так, вспомни о том любезнейшем старце, Демофиле, из великаго и знатнаго дома. Вот уже пятнадцатый год, как он ничего не в состоянии делать, подобно мертвым, отличаясь от них только тем, что постоянно трясется, кричит и ясно сознает свое несчастие; он живет в крайней бедности, и имеет одного слугу, юношу, хотя и добраго и привязаннаго к своему господину, но неспособнаго облегчить его несчастие, потому что слуга не может ни избавить от бедности господина, ни прекратить трясений его от разслабления; а может только вложить кусок в уста господина (свои руки не служат последнему и в этом), подать ему чашу и очистить нос; кроме этого он не в состоянии оказать ему никакой помощи. Так бедствует этот старец уже пятнадцать лет, как я сказал; при этом я припоминаю и того разслабленнаго, который страдал таким же недугом тридцать восемь лет (Иоан. V, 5). Кроме этих несчастных, представь еще Аристоксена вифинскаго, который хотя не разслаблен телом, как тот старец, но одержим такою болезнию, которая гораздо тягостнее разслабления. Какия-то судороги в желудке и боли, несноснейшия всякой пытки, то пронзают его хуже вертелов, то пожирают сильнее огня, и мучат каждый день и каждую ночь, так что не знающие его болезни считают его за сумасшедшаго: так судороги искривляют у него зрачки, стягивают руки с ногами, и делают его безгласным! А крики его и стоны (он часто после онемения начинает кричать) бывают сильнее стонов женщин, мучащихся родами; и нередко живущие вдали, у которых есть больные, страдающие от долгой безсонницы, присылали с жалобою на то, что их больным становилось хуже от этих криков. Это бывает с ним не чрез долгие промежутки времени, но по нескольку раз днем и по нескольку раз ночью, и вот уже шестой год, как он предан этому злому недугу; нет у него ни слуги, который бы ухаживал за ним, ни врача, который бы облегчал его страдания; перваго по бедности, а второго потому, что врачебное искусство оказалось безсильным пред этою болезнию; многие врачи долго трудились над ним (так как у него прежде много было денег), и нисколько не помогли ему. А что всего тяжелее, - никто из друзей уже не хочет видеть его, но все оставили его, даже те, которые прежде много были облагодетельствованы им. Если же кто-нибудь и войдет к нему, то тотчас же убегает: таким зловонием наполнена комната его, потому что никто не убирает ея. При нем сидит одна только служанка, которая делает не больше, чем сколько может сделать одна женщина, притом такая, которая приобретает себе пропитание трудами рук своих. Скольких же демонов мучительнее его бедствия? Если бы самыя эти бедствия не мучили его, то чего не претерпел бы он от мысли о том, как много времени лежит он на одре, о больших издержках, доведших его до крайней бедности, о презрении от друзей, о неимении слуг, и от неведения о том, прекратятся ли когда-нибудь бедствия, - о чем и ты всегда скорбишь, - или лучше сказать, от совершенной уверенности, что они никогда не прекратятся, пока он будет жить и дышать? Так заставляет думать жестокость болезни и то, что бедственное положение его с каждым днем ухудшается.

13. Но чтобы мне не утомить слушателей перечислением каждаго и всех подобных страдальцев, ты отправься к смотрителю странноприимнаго дома и попроси его ввести тебя к лежащим там, чтобы увидеть всякаго рода страдания, странные виды недугов и разнообразныя причины уныния. Оттуда поди в темницу и, узнав все встречающееся в этом жилище, ступай в преддверия бань, где некоторые лежат нагими, употребляя вместо одежд и крова навоз и солому, постоянно терзаясь холодом, болезнию и голодом, умоляя прохожих одним своим видом, трясением тела и скрежетом сжимаемых зубов, и не имея возможности ни подать голоса, ни протянуть рук от крайняго изнурения такими страданиями. И здесь не останавливайся, но сходи еще в убежище бедных, находящееся за городом, и тогда ясно увидишь, что терзающее тебя теперь уныние есть тихая пристань. Что сказать о мужчинах, мало по малу разрушаемых проказою, о женщинах, страдающих раком? Обе эти болезни и продолжительны и неизлечимы; та и другая одержимых ими изгоняют даже из города, так как этим больным не позволяется быть ни в бане, ни на рынке, ни в другом каком-либо месте внутри города. И не только это бедственно, но и то, что они не могут быть спокойны и относительно средств к пропитанию. А каково положение осужденных жить в рудниках, часто без вины и напрасно? Все они терпят гораздо больше горя, чем одержимые демоном. Если ты не веришь, это нисколько не удивительно; потому что мы обыкновенно судим о своих и о чужих бедствиях не одинаково, но последния узнаем только из слов и по виду страдающих, а первыя - собственным опытом и чувством, и из пристрастия к самим себе думаем, что последния несноснее первых, хотя бы они на самом деле были очень легки и сносны. Если же кто, отрешившись от всякаго пристрастия, узнает свойство чужих несчастий, и вникнет в положение подвергшихся им, тот даст нам о них верное суждение. Может быть, ты скажешь, что все те болезни относятся только к телу, а твоя болезнь касается души, и тяжелее всех их. Но по этому самому особенно и оказывается она легче тех: она не разрушает тела, как те, и душу безпокоит только на короткое время; между тем указанныя выше болезни, зарождаясь в теле, не останавливают на нем вредных своих действий, а простирают их и на душу, постоянно муча ее и сокрушая скорбию и великим унынием. Якоже бо, говорит Писание, отец не полезен вреду, тако припадшая страсть в телеси сердце оскорбляет (Причт. XXV, 20). Итак не о том только говори, что какая-нибудь болезнь гнездится в теле, но докажи, что она не простирает своего гибельнаго и разрушительнаго влияния на душу. Так и зараза рождается не в самых телах, а губит тела; и яд змей выходит из них, а вредит нам. Тоже и с теми болезнями: рождаются оне в теле, а яд своей злокачественности переливают в нашу душу. Итак, чрезмерное уныние вреднее всякаго демонскаго действия, потому что и демон, если в ком властвует, то властвует чрез уныние, а если уничтожишь уныние, то и от демона не потерпишь никакого вреда. Но как, скажешь ты, можно не унывать? А я тебя спрошу, как невозможно не унывать? Если бы ты совершил блуд, убийство или какой-нибудь другой из грехов, лишающих царствия небеснаго, то унывай и сетуй: никто не будет препятствовать; если же ты, по благодати Божией, стоишь далеко от всех этих грехов, то для чего напрасно мучишь себя?

14. Бог вложил уныние в нашу природу не для того, чтобы мы предавались ему неразумно, неблаговременно и при всяких обстоятельствах, и не для того, чтобы губили самих себя, но чтобы получали от него величайшую пользу. Как же мы можем получить от него пользу? Если будем предаваться ему в надлежащее время; а время уныния не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло. Мы же извратили порядок и перемешали времена; делая множество зла, мы не сокрушаемся и на короткое время, а если от кого-либо потерпим хотя малое зло, падаем духом, безумствуем, спешим отказаться и избавиться от жизни. Поэтому такое состояние (уныния) и кажется нам несносным и тяжким, равно как и гнев и похоть, на которые также жаловались те, кто пользовались ими не хорошо и не надлежащим образом. Здесь бывает то же, что и с лекарствами, которыя даются врачами: и они не только не избавляют больного от мучений, но еще более усиливают болезнь, когда употребляются при болезнях не соответствующих им и не тех, для которых они приготовлены, но при совершенно других. Точно так же действует и уныние, и это естественно. Как врачество сильное, разъедающее и, так сказать, очищающее нашу порочность, оно, когда прилагается к душе праздной, изнеженной и имеющей в себе великую тяжесть грехов, весьма много помогает принявшему его; а когда прилагается к душе деятельной, подвизающейся, трудящейся, заботливой и подвергающейся бедствиям, то не только не приносит никакой пользы, но и причиняет великий вред, ослабляя ее и делая удобопоражаемою. Посему и Павел обращаясь к стоявшим и подвизавшимся, говорил: радуйтеся о Господе всегда, и паки реку радуйтеся (Фил. IV, 4); а к расслабленным душою и одержимым сильною страстию писал: и вы разгордесте, и не паче плакасте (1 Кор. V, 2). Кто тучнеет туком грехов, тот пусть утончает и изсушает себя этим врачевством, а здоровому и соблюдающему себя в надлежащем благосостоянии, для чего губить свое благополучие унынием? Оно - такое сильное врачевство, что когда и к нуждающимся в нем было прилагаемо дольше надлежащаго времени, причиняло много зла. Опасаясь этого, и блаженный Павел повелевал устранять его тотчас после того, как оно сделает свое дело, и на это представил то же причину, которую я высказываю теперь: да не како, говорил он, многою скорбию пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Если же оно, приражаясь сверх меры, губит и тех, кто имеет в нем нужду, то чего не сделает оно с теми, которые совсем не имеют в нем нужды, если они предадутся ему в великой степени? Так, скажешь ты, знаю это и я; но, как мне устранить и удалить уныние из души своей, - не знаю. Какая же в этом трудность, друг мой? Если бы это была какая-нибудь похоть и безумная плотская любовь, или сильное тщеславие, - это неудобоистребляемое зло, или какая-либо другая подобная страсть, то ты имел бы основание затрудняться освобождением от них, так как плененным ими, хотя и невозможно, однако трудно избавиться от этих сетей. Почему? Потому, что им содействует и помогает удовольствие: оно как бы канатами со всех сторон опутывает предавшихся страстям, и трудность исправления прежде всего состоит в том, чтобы душа склонилась пожелать и решиться на освобождение от них; подобно тому, как если бы человек, нуждающийся в исцелении от коросты и чесотки, находил удовольствие в этой болезни, и сам себя ввергал в недуг. А для освобождения от скорби не мало способствует нам то, что мы не находим в ней удовольствия; кто тяготится чем-нибудь, тот скоро постарается и освободиться от этого. Но что, если он, хотя и постарается, но не успеет? Пусть не перестает стараться, и скоро будет иметь успех. Имей в виду, что для христианина, если он когда-нибудь скорбит, должны быть только два повода к унынию, - когда или сам он, или ближний его оскорбит Бога; а так как твоя скорбь не основывается ни на одном из этих поводов, то напрасно ты мучишь себя. А откуда известно, скажешь ты, что этою скорбию мы не наказываемся за грехи? Это хорошо известно, но пока я не стану утверждать этого. Если же ты хочешь, то пусть будет не только не неизвестно, как ты сказал, но даже хорошо известно, что эта скорбь есть возмездие за грехи; неужели же, скажи мне, ты по этому сетуешь? Но надобно благодушествовать от того, что ты еще здесь освободился от грехов, и не будешь осужден вместе с миром. Сетующему должно сетовать не о том, что он наказывается, но о грехах, которыми он оскорбляет Бога; грехи удаляют нас от Бога и делают врагами Его, наказания же примиряют Его с нами и делают милостивым и близким к нам. А что твой подвиг и труд не есть возмездие за грехи, но подготовление к венцам и наградам, это видно из следующаго. Если бы ты прежде жил постыдно и распутно, а потом перешел бы к монашеской жизни, и в таком случае мысль о наказании за грехи была бы неуместна. Если Бог посылает наказания для того, чтобы грешников обратить к покаянию, то когда принесено покаяние, наказание по этому самому излишне. Бог столь далек от желания наказывать нас, что часто даже тогда, как мы делаем достойное наказания и нуждаемся в сильном вразумлении, Он вразумляет нас только угрозою и устрашающими словами. Это ты можешь видеть на примере израильтян и города ниневитян: Бог не только не навел на них наказания, когда они принесли покаяние, но тотчас прекратил и угрозу. Он гораздо более нас самих желает, чтобы мы не терпели никакого зла, и никто из нас не щадит себя так, как Бог щадит всех нас. Неужели же Тот, Кто часто и согрешивших устрашает только словами, но не наказывает, а покаявшихся освобождает и от самого опасения, тебя, оказавшаго такое благочестие и такую добродетель, не только не избавил от угрозы, но и предал действительному наказанию? Как можно поверить этому? Если бы прежняя жизнь твоя была, как я сказал, развратна и порочна, это могло еще придти кому-нибудь на мысль; но так как она была скромна и исполнена великой честности, хотя и ниже теперешней, то из всего этого нам ясно, что твои подвиги ведут к венцам и высшему воздаянию. Поэтому, как я сказал, должно возбуждать в себе такия и подобныя мысли; а вместе с этим, или еще прежде этого, должно разсеявать этот мрак уныния молитвами и молениями. Так и блаженный Давид, столь дивный и великий муж, постоянно пользовался этими врачевствами, и избавлялся ими от тяжести скорбей, то молясь так: скорби сердца моего умножишася, от нужд моих изведи мя (Псал. XXIV, 17); то возбуждая в себе благочестивыя мысли: вскую прискорбна еси, душе моя? и вскую смущаеши мя? уповай на Бога, яко исповемся Ему (Псал. XLII, 5); и еще говорил, от размышлений обращаясь к молитвам: ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и ктому не буду (Псал. XXXVIII, 14), и от молитв к размышлениям: что бо ми есть на небеси? и от Тебе, что восхотех на земли? (Псал. LXXII, 25). Так и Иов размышлениями возражал жене, внушавшей ему произнести сатанинския слова, и укоряя ее, говорил: вскую яко едина от безумных жен возглаголала еси? Аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим (Иова II, 10)? А пред Богом он прибегал к молитвам. И блаженный Павел обоими этими средствами помогал впадавшим в скорби и искушения; иногда говорил: аще же без наказания есте, убо прелюбодейчищи есте, а не сынове. Который бо есть сын, его же не наказует отец (Евр. XII, 8)? - а иногда с молитвою говорил: верен Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете (1 Кор. X, 13); и еще: аще убо праведно у Бога воздати скорбь оскорбляющим вас, а вам оскорбляемым отраду (2 Сол. I, 6). Итак, если и ты захочешь воспользоваться тем и другим оружием и крепко оградишь себя со всех сторон, размышлениями заграждая унынию доступ к себе, а молитвами, как своими, так и чужими, устрояя эту крепкую ограду, то скоро увидишь плоды таких усилий. Ты приобретешь не только ту пользу, что станешь мужественно переносить настоящия страдания, но, хорошо укрепившись ими, будешь и впредь неодолим никакими житейскими горестями.

Слово к жившим вместе с девственницами

11. Не знаю, как между пророками я пропустил одну небесную душу, - того, кто на земле жил как на небе, у котораго не было ничего, кроме милоти. Что же этот великий и дивный человек, если только можно назвать его человеком? После смелой речи пред Ахавом, после низведения огня, после избиения жрецов, после того, как он заключил и отверз небо во время, назначенное по его желанию, после столь многих и столь великих подвигов он подвергся такому страху и такому чрезмерному унынию, что сказал такия слова: возьми душу мою от мене, яко несмь аз лучший отец моих (3 Цар. XIX, 4). Это говорил тот, кто и теперь еще не умер. Мало этого; он удалился в пустыню, и спал там, изнемогши от тяжкаго уныния. А ученик его получил не только сугубый дух учителя, но и скорби гораздо более тяжкия. Изображая этих пророков для нас и перечисляя их бедствия, блаженный Павел несколько раньше сказал: ихже не бе достоин мир (Евр. XI, 38). Благовременно пришел нам на память и этот блаженный. Если он, явившись один, может доставить нам достаточное утешение, то какого уныния и какой печали не уничтожит он, представши после других? Не считаю нужным говорить о голоде, жажде и наготе, о кораблекрушениях и пребывании в пустынях, о страхах и опасностях, о клеветах и темницах, ранах и бдениях, о безчисленных опасностях смерти и о всем прочем, что претерпел он за проповедь. Все это, хотя и причиняло некоторыя скорби, но доставляло ему и удовольствия. Когда же отверглись от него все азийские верующие, когда уклонились от веры галаты - целый знаменитый народ, когда коринфяне разделили свою церковь на многия части и, оказав послабление блуднику, довели его до безстыдства, тогда что, думаешь ты, чувствовал Павел? Каким мраком объята была душа его? Впрочем для чего нам делать умозаключения, когда можно слышать собственныя слова его? Так, в послании к Коринфянам он говорил: от печали многия и туги сердца написах вам многими слезами (2 Кор. II, 4); и еще: да не паки пришедши мя смирит Бог мой у вас, и восплачуся многих прежде согрешших, и непокаявшихся (2 Кор. XII, 21). А к галатам говорил: чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас (Гал. VI, 19). На азийцев же он жалуется и своему ученику. И не только это мучило его, но и данный ему пакостник (плоти) так сокрушал и безпокоил его, что он многократно молил Бога об освобождении от него; ибо слово трикраты значит здесь многократно (2 Кор. XII, 8). Вообще мог ли когда-нибудь быть спокойным тот, кто сокрушался даже об отсутствии брата? Необретшу ми Тита, брата моего, говорит он, не имех покоя (2 Кор. II, 13). И по случаю болезни другого брата, он опять страдал точно также: Бог помилова его, говорил он филиппийцам об Епафрасе, не его же токмо, но и мене, да не скорбь на скорбь прииму (Фил. II, 27). Также сильно скорбя по поводу обольстителей и своих противников, он в послании к Тимофею говорил: Александр ковач многа ми зла сотвори; да воздаст ему Господь по делом его (2 Тим. IV, 14). Итак мог ли он иметь хотя малое отдохновение от уныния и скорби? Кроме вышесказанных бедствий, тяготивших душу его, были и другия, которыя причиняли ему постоянную скорбь. И это опять сам он открыл, сказав: кроме внешних, нападение мое еже по вся дни и попечение всех церквей. Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся (2 Кор. XI, 28, 29). Если же он за каждаго из соблазнявшихся сам воспламенялся, то этому воспламенению и невозможно было погасать в душе его: потому что никогда не было недостатка в соблазнявших и доставлявших пищу этому пламени. Когда отпадали города, а часто и целые народы, то тем более это могло непрестанно случаться с тем или другим (верующим) из столь многих церквей во вселенной. Но предположим на словах, если угодно, что никто никогда и не соблазнялся и не отделялся от Павла и никакой другой подобной неприятности не случалось с ним, - и в таком случае я не могу признать его свободным от уныния; на это опять мне не нужно никакого другого свидетеля, кроме самого страдальца. Что же он говорит? Молилбыхся сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти, иже суть Израилите (Римл. IX, 3). А это означает следующее: желательнее было бы для меня впасть в геенну, нежели видеть израильтян неверующими. Это именно значат слова: молилбыхся отлучен быти; если же он готов был потерпеть гееннския мучения для того, чтобы иметь возможность привести (к вере) всех иудеев, то очевидно, что, не достигши этого, он вел жизнь более тягостную, чем мучимые в геенне, потому что для него было желательно последнее более, нежели первое.

12. В каждом из упомянутых бедствий ты обрати внимание не только на причину, от которой раждалось у тех мужей уныние, но и на степень печали, и увидишь, что их печаль гораздо больше твоей скорби. Изследуем же теперь, сильнее ли они скорбели, чем ты, а степень уныния обыкновенно определяется не только причиною, от которой оно произошло, но и словами и делами (страждущих). Многие, потеряв только деньги, сетовали больше, чем ты; так что иные бросились в море, другие повесились, не вынесши этой потери; а некоторые от чрезмерной печали потеряли даже зрение: хотя потерять деньги кажется легче, нежели терпеть мучение от демона, однако многие перенесли последнее, а первым были поражены. Не суди об этом по своей душе и не думай, что если ты смеешься над потерею денег, то и другие относятся к ним так же; потеря денег довела многих до безумия и крайняго разстройства. Конечно, благородной души ни одна из этих скорбей не может сокрушить; но душа слабая и привязанная к миру более терзается потерею денег, нежели мучением от демона. Почему? Потому, что не одно и то же - бояться ли голода постоянно, или выносить мучения от демона только по некоторым дням: в последнем бедствии сильное мучение продолжается немного времени, подобно как в горячке, или в лихорадке, или при другом каком-либо периодическом припадке; и даже гораздо меньше продолжается, чем в этих болезнях. Если же (скажешь, что) болезнь беснования превосходит эти болезни силою, то я могу указать тебе на многих из одержимых горячкою таких, которые, когда охватывает их этот огонь, приходят в большее изступление, чем бесноватые. А при бедности опасение терпеть недостаток в необходимом, как неистребимый червь, гнездится в душе бедных, и точит ее непрестанно. Что я говорю о бедности? Если мы захотим перечислять все несчастия человеческия, то не только мы, но, может быть, и сам ты станешь смеяться над своим плачем и стенаниями. Но нам невозможно изобразить всех, даже малейшей части этих несчастий; мы не знаем их, а если бы и знали, то нам недостало бы целой жизни для повествования о них. Поэтому выбрав из многих только некоторыя, предоставлю тебе по ним заключать, по возможности, и о тех, которыя будут опущены. Так, вспомни о том любезнейшем старце, Демофиле, из великаго и знатнаго дома. Вот уже пятнадцатый год, как он ничего не в состоянии делать, подобно мертвым, отличаясь от них только тем, что постоянно трясется, кричит и ясно сознает свое несчастие; он живет в крайней бедности, и имеет одного слугу, юношу, хотя и добраго и привязаннаго к своему господину, но неспособнаго облегчить его несчастие, потому что слуга не может ни избавить от бедности господина, ни прекратить трясений его от разслабления; а может только вложить кусок в уста господина (свои руки не служат последнему и в этом), подать ему чашу и очистить нос; кроме этого он не в состоянии оказать ему никакой помощи. Так бедствует этот старец уже пятнадцать лет, как я сказал; при этом я припоминаю и того разслабленнаго, который страдал таким же недугом тридцать восемь лет (Иоан. V, 5). Кроме этих несчастных, представь еще Аристоксена вифинскаго, который хотя не разслаблен телом, как тот старец, но одержим такою болезнию, которая гораздо тягостнее разслабления. Какия-то судороги в желудке и боли, несноснейшия всякой пытки, то пронзают его хуже вертелов, то пожирают сильнее огня, и мучат каждый день и каждую ночь, так что не знающие его болезни считают его за сумасшедшаго: так судороги искривляют у него зрачки, стягивают руки с ногами, и делают его безгласным! А крики его и стоны (он часто после онемения начинает кричать) бывают сильнее стонов женщин, мучащихся родами; и нередко живущие вдали, у которых есть больные, страдающие от долгой безсонницы, присылали с жалобою на то, что их больным становилось хуже от этих криков. Это бывает с ним не чрез долгие промежутки времени, но по нескольку раз днем и по нескольку раз ночью, и вот уже шестой год, как он предан этому злому недугу; нет у него ни слуги, который бы ухаживал за ним, ни врача, который бы облегчал его страдания; перваго по бедности, а второго потому, что врачебное искусство оказалось безсильным пред этою болезнию; многие врачи долго трудились над ним (так как у него прежде много было денег), и нисколько не помогли ему. А что всего тяжелее, - никто из друзей уже не хочет видеть его, но все оставили его, даже те, которые прежде много были облагодетельствованы им. Если же кто-нибудь и войдет к нему, то тотчас же убегает: таким зловонием наполнена комната его, потому что никто не убирает ея. При нем сидит одна только служанка, которая делает не больше, чем сколько может сделать одна женщина, притом такая, которая приобретает себе пропитание трудами рук своих. Скольких же демонов мучительнее его бедствия? Если бы самыя эти бедствия не мучили его, то чего не претерпел бы он от мысли о том, как много времени лежит он на одре, о больших издержках, доведших его до крайней бедности, о презрении от друзей, о неимении слуг, и от неведения о том, прекратятся ли когда-нибудь бедствия, - о чем и ты всегда скорбишь, - или лучше сказать, от совершенной уверенности, что они никогда не прекратятся, пока он будет жить и дышать? Так заставляет думать жестокость болезни и то, что бедственное положение его с каждым днем ухудшается.

13. Но чтобы мне не утомить слушателей перечислением каждаго и всех подобных страдальцев, ты отправься к смотрителю странноприимнаго дома и попроси его ввести тебя к лежащим там, чтобы увидеть всякаго рода страдания, странные виды недугов и разнообразныя причины уныния. Оттуда поди в темницу и, узнав все встречающееся в этом жилище, ступай в преддверия бань, где некоторые лежат нагими, употребляя вместо одежд и крова навоз и солому, постоянно терзаясь холодом, болезнию и голодом, умоляя прохожих одним своим видом, трясением тела и скрежетом сжимаемых зубов, и не имея возможности ни подать голоса, ни протянуть рук от крайняго изнурения такими страданиями. И здесь не останавливайся, но сходи еще в убежище бедных, находящееся за городом, и тогда ясно увидишь, что терзающее тебя теперь уныние есть тихая пристань. Что сказать о мужчинах, мало по малу разрушаемых проказою, о женщинах, страдающих раком? Обе эти болезни и продолжительны и неизлечимы; та и другая одержимых ими изгоняют даже из города, так как этим больным не позволяется быть ни в бане, ни на рынке, ни в другом каком-либо месте внутри города. И не только это бедственно, но и то, что они не могут быть спокойны и относительно средств к пропитанию. А каково положение осужденных жить в рудниках, часто без вины и напрасно? Все они терпят гораздо больше горя, чем одержимые демоном. Если ты не веришь, это нисколько не удивительно; потому что мы обыкновенно судим о своих и о чужих бедствиях не одинаково, но последния узнаем только из слов и по виду страдающих, а первыя - собственным опытом и чувством, и из пристрастия к самим себе думаем, что последния несноснее первых, хотя бы они на самом деле были очень легки и сносны. Если же кто, отрешившись от всякаго пристрастия, узнает свойство чужих несчастий, и вникнет в положение подвергшихся им, тот даст нам о них верное суждение. Может быть, ты скажешь, что все те болезни относятся только к телу, а твоя болезнь касается души, и тяжелее всех их. Но по этому самому особенно и оказывается она легче тех: она не разрушает тела, как те, и душу безпокоит только на короткое время; между тем указанныя выше болезни, зарождаясь в теле, не останавливают на нем вредных своих действий, а простирают их и на душу, постоянно муча ее и сокрушая скорбию и великим унынием. Якоже бо, говорит Писание, отец не полезен вреду, тако припадшая страсть в телеси сердце оскорбляет (Причт. XXV, 20). Итак не о том только говори, что какая-нибудь болезнь гнездится в теле, но докажи, что она не простирает своего гибельнаго и разрушительнаго влияния на душу. Так и зараза рождается не в самых телах, а губит тела; и яд змей выходит из них, а вредит нам. Тоже и с теми болезнями: рождаются оне в теле, а яд своей злокачественности переливают в нашу душу. Итак, чрезмерное уныние вреднее всякаго демонскаго действия, потому что и демон, если в ком властвует, то властвует чрез уныние, а если уничтожишь уныние, то и от демона не потерпишь никакого вреда. Но как, скажешь ты, можно не унывать? А я тебя спрошу, как невозможно не унывать? Если бы ты совершил блуд, убийство или какой-нибудь другой из грехов, лишающих царствия небеснаго, то унывай и сетуй: никто не будет препятствовать; если же ты, по благодати Божией, стоишь далеко от всех этих грехов, то для чего напрасно мучишь себя?

14. Бог вложил уныние в нашу природу не для того, чтобы мы предавались ему неразумно, неблаговременно и при всяких обстоятельствах, и не для того, чтобы губили самих себя, но чтобы получали от него величайшую пользу. Как же мы можем получить от него пользу? Если будем предаваться ему в надлежащее время; а время уныния не то, когда мы терпим зло, но когда делаем зло. Мы же извратили порядок и перемешали времена; делая множество зла, мы не сокрушаемся и на короткое время, а если от кого-либо потерпим хотя малое зло, падаем духом, безумствуем, спешим отказаться и избавиться от жизни. Поэтому такое состояние (уныния) и кажется нам несносным и тяжким, равно как и гнев и похоть, на которые также жаловались те, кто пользовались ими не хорошо и не надлежащим образом. Здесь бывает то же, что и с лекарствами, которыя даются врачами: и они не только не избавляют больного от мучений, но еще более усиливают болезнь, когда употребляются при болезнях не соответствующих им и не тех, для которых они приготовлены, но при совершенно других. Точно так же действует и уныние, и это естественно. Как врачество сильное, разъедающее и, так сказать, очищающее нашу порочность, оно, когда прилагается к душе праздной, изнеженной и имеющей в себе великую тяжесть грехов, весьма много помогает принявшему его; а когда прилагается к душе деятельной, подвизающейся, трудящейся, заботливой и подвергающейся бедствиям, то не только не приносит никакой пользы, но и причиняет великий вред, ослабляя ее и делая удобопоражаемою. Посему и Павел обращаясь к стоявшим и подвизавшимся, говорил: радуйтеся о Господе всегда, и паки реку радуйтеся (Фил. IV, 4); а к расслабленным душою и одержимым сильною страстию писал: и вы разгордесте, и не паче плакасте (1 Кор. V, 2). Кто тучнеет туком грехов, тот пусть утончает и изсушает себя этим врачевством, а здоровому и соблюдающему себя в надлежащем благосостоянии, для чего губить свое благополучие унынием? Оно - такое сильное врачевство, что когда и к нуждающимся в нем было прилагаемо дольше надлежащаго времени, причиняло много зла. Опасаясь этого, и блаженный Павел повелевал устранять его тотчас после того, как оно сделает свое дело, и на это представил то же причину, которую я высказываю теперь: да не како, говорил он, многою скорбию пожерт будет таковый (2 Кор. II, 7). Если же оно, приражаясь сверх меры, губит и тех, кто имеет в нем нужду, то чего не сделает оно с теми, которые совсем не имеют в нем нужды, если они предадутся ему в великой степени? Так, скажешь ты, знаю это и я; но, как мне устранить и удалить уныние из души своей, - не знаю. Какая же в этом трудность, друг мой? Если бы это была какая-нибудь похоть и безумная плотская любовь, или сильное тщеславие, - это неудобоистребляемое зло, или какая-либо другая подобная страсть, то ты имел бы основание затрудняться освобождением от них, так как плененным ими, хотя и невозможно, однако трудно избавиться от этих сетей. Почему? Потому, что им содействует и помогает удовольствие: оно как бы канатами со всех сторон опутывает предавшихся страстям, и трудность исправления прежде всего состоит в том, чтобы душа склонилась пожелать и решиться на освобождение от них; подобно тому, как если бы человек, нуждающийся в исцелении от коросты и чесотки, находил удовольствие в этой болезни, и сам себя ввергал в недуг. А для освобождения от скорби не мало способствует нам то, что мы не находим в ней удовольствия; кто тяготится чем-нибудь, тот скоро постарается и освободиться от этого. Но что, если он, хотя и постарается, но не успеет? Пусть не перестает стараться, и скоро будет иметь успех. Имей в виду, что для христианина, если он когда-нибудь скорбит, должны быть только два повода к унынию, - когда или сам он, или ближний его оскорбит Бога; а так как твоя скорбь не основывается ни на одном из этих поводов, то напрасно ты мучишь себя. А откуда известно, скажешь ты, что этою скорбию мы не наказываемся за грехи? Это хорошо известно, но пока я не стану утверждать этого. Если же ты хочешь, то пусть будет не только не неизвестно, как ты сказал, но даже хорошо известно, что эта скорбь есть возмездие за грехи; неужели же, скажи мне, ты по этому сетуешь? Но надобно благодушествовать от того, что ты еще здесь освободился от грехов, и не будешь осужден вместе с миром. Сетующему должно сетовать не о том, что он наказывается, но о грехах, которыми он оскорбляет Бога; грехи удаляют нас от Бога и делают врагами Его, наказания же примиряют Его с нами и делают милостивым и близким к нам. А что твой подвиг и труд не есть возмездие за грехи, но подготовление к венцам и наградам, это видно из следующаго. Если бы ты прежде жил постыдно и распутно, а потом перешел бы к монашеской жизни, и в таком случае мысль о наказании за грехи была бы неуместна. Если Бог посылает наказания для того, чтобы грешников обратить к покаянию, то когда принесено покаяние, наказание по этому самому излишне. Бог столь далек от желания наказывать нас, что часто даже тогда, как мы делаем достойное наказания и нуждаемся в сильном вразумлении, Он вразумляет нас только угрозою и устрашающими словами. Это ты можешь видеть на примере израильтян и города ниневитян: Бог не только не навел на них наказания, когда они принесли покаяние, но тотчас прекратил и угрозу. Он гораздо более нас самих желает, чтобы мы не терпели никакого зла, и никто из нас не щадит себя так, как Бог щадит всех нас. Неужели же Тот, Кто часто и согрешивших устрашает только словами, но не наказывает, а покаявшихся освобождает и от самого опасения, тебя, оказавшаго такое благочестие и такую добродетель, не только не избавил от угрозы, но и предал действительному наказанию? Как можно поверить этому? Если бы прежняя жизнь твоя была, как я сказал, развратна и порочна, это могло еще придти кому-нибудь на мысль; но так как она была скромна и исполнена великой честности, хотя и ниже теперешней, то из всего этого нам ясно, что твои подвиги ведут к венцам и высшему воздаянию. Поэтому, как я сказал, должно возбуждать в себе такия и подобныя мысли; а вместе с этим, или еще прежде этого, должно разсеявать этот мрак уныния молитвами и молениями. Так и блаженный Давид, столь дивный и великий муж, постоянно пользовался этими врачевствами, и избавлялся ими от тяжести скорбей, то молясь так: скорби сердца моего умножишася, от нужд моих изведи мя (Псал. XXIV, 17); то возбуждая в себе благочестивыя мысли: вскую прискорбна еси, душе моя? и вскую смущаеши мя? уповай на Бога, яко исповемся Ему (Псал. XLII, 5); и еще говорил, от размышлений обращаясь к молитвам: ослаби ми, да почию, прежде даже не отъиду, и ктому не буду (Псал. XXXVIII, 14), и от молитв к размышлениям: что бо ми есть на небеси? и от Тебе, что восхотех на земли? (Псал. LXXII, 25). Так и Иов размышлениями возражал жене, внушавшей ему произнести сатанинския слова, и укоряя ее, говорил: вскую яко едина от безумных жен возглаголала еси? Аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим (Иова II, 10)? А пред Богом он прибегал к молитвам. И блаженный Павел обоими этими средствами помогал впадавшим в скорби и искушения; иногда говорил: аще же без наказания есте, убо прелюбодейчищи есте, а не сынове. Который бо есть сын, его же не наказует отец (Евр. XII, 8)? - а иногда с молитвою говорил: верен Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете (1 Кор. X, 13); и еще: аще убо праведно у Бога воздати скорбь оскорбляющим вас, а вам оскорбляемым отраду (2 Сол. I, 6). Итак, если и ты захочешь воспользоваться тем и другим оружием и крепко оградишь себя со всех сторон, размышлениями заграждая унынию доступ к себе, а молитвами, как своими, так и чужими, устрояя эту крепкую ограду, то скоро увидишь плоды таких усилий. Ты приобретешь не только ту пользу, что станешь мужественно переносить настоящия страдания, но, хорошо укрепившись ими, будешь и впредь неодолим никакими житейскими горестями.

Часть 1

Нижеследующия два Слова или разсуждения, не соединенныя общим заглавием, связаны между собою одинаковым содержанием, направленным в первом Слове против мужчин, имевших своими сожительницами девственниц, а во втором против девственниц, живших вместе с мужчинами, так что сам автор в одном месте второго Слова (отд. 4) ссылается на содержание своего перваго Слова. Посему можно полагать, что эти два произведения написаны св. Иоанном Златоустом одновременно, непосредственно одно за другим; но в какое время его жизни, во время ли его диаконства в Антиохии, как свидетельствует церковный историк Сократ (кн. VI, гл. 3), или во время его епископства в Константинополе, как свидетельствует жизнеописатель его епископ Палладий (Разгов. отд. 5), это достоверно неизвестно. Во всяком случае оба Слова представляются плодами истинно-пастырской ревности святителя о нравственной чистоте лиц, посвятивших себя преимущественно на служение Богу, но позволявших себе сожительство с посторонними лицами другого пола, которое было запрещено 1-м вселенским Никейским собором (прав. 3) и осуждено св. Василием Великим (посл. к Григорию пресвитеру).

У предков наших были две причины, по которым женщины жили вместе с мужчинами; одна заключается в браке, - причина и древняя, и справедливая, и основательная, как происшедшая от законодателя Бога: сего ради, говорит он, оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей, и будета два в плоть едину (Быт. II, 22); а другая заключается в прелюбодеянии, - причина и новейшая в сравнении с той, и несправедливая, и беззаконная, как происшедшая от лукавых демонов. А в наш век выдумав еще некоторый третий образ жизни, новый и странный, и приводящий в великое затруднение желающих найти ему причину. Есть такие люди, которые принимают к себе безбрачных отроковиц, не вступая в брак и не сочетаваясь с ними, оставляют их навсегда в своем доме и держат их при себе до глубокой старости, не для рождения детей, - ибо не сочетаются с ними, как они говорят, - и не из распутства, ибо сохраняют их невинными, как они утверждают; а если кто-нибудь спросит о причине, то хотя они представляют и измышляют много причин, но основательной и уважительной, по моему мнению, не имеют ни одной. Впрочем, о тех или других предлогах и мы пока говорить не будем, а укажем ту причину, какую мы сами особенно подозреваем. Какая же эта причина? Во всяком случае, если я уклонюсь от цели, желающие из вас могут удержать меня. Итак какая эта причина? Мне кажется, что для них есть некоторое удовольствие жить вместе с женщинами не только по закону брака, но и без брака и сочетания. Если же я думаю неправильно, то не имею ничего и против этого; я высказываю вам пока собственное мое мнение, и, может быть, не только мое, но и их самих, а что и им так же кажется, видно из следующаго. Они, конечно, не оставляли бы без внимания столь великой молвы и столь великих соблазнов, если бы удовольствие от этого сожительства не действовало на них сильно и властно. Если же кто-нибудь был бы не доволен такими нашими словами, то я попрошу простить нас и не гневаться; ибо добровольно и необдуманно я ни решился бы навлечь на себя негодование. Я не так жалок и несчастен, чтобы желать напрасно оскорблять всех; но я весьма жалею и скорблю, видя, как и слава Божия унижается и спасение многих мало по малу погибает из-за этого удовольствия. Что такое сожительство приятно для них и сопровождается сильнейшею любовию, нежели сожительство по закону брака, слыша об этом теперь, вы может быть смущаетесь, но после доказательства и сами согласитесь. С законною женою совокупление, как безпрепятственное, ослабляет страсть, и часто производит в муже пресыщение и укрощает неумеренную похоть. Кроме того болезни чревоношения и рождения, рождение и воспитание детей, и следующия за ними частыя болезни, изнуряющия тело и измождающия цвет юности, ослабляют действие удовольствия. А с девственницами не бывает ничего подобнаго; нет ни совокупления, которое может укротить и подавить естественную похоть, ни болезни рождения и воспитание детей не изнуряют плоти, но долго сохраняют оне себя цветущими, оставаясь непричастными ничему подобному. У брачных после родов и воспитания детей тела делаются более слабыми; а те и до сороковаго года остаются сходными с юными девами; посему у живущих вместе с ними возбуждается похоть вдвойне, и оттого, что не дозволяется подавлять страсть совокуплением, и от того, что причина возбуждающая страсть, долго остается очень сильною. Такой я подозреваю предлог к этому сожительству. Впрочем, не будем негодовать на них и гневаться; потому что никто, желая возстановить больного, не делает этого с гневом и истязанием, но подает лекарство с заботливостию и увещанием. Если бы нам предлежало наказывать и мы занимали бы положение судей, то должно было бы и выражать негодование; но если, оставив это, мы принимаем положение врачей и попечителей, то следует увещевать и просить и, когда нужно, касаться самых колен (больного), чтобы достигнуть желаемаго. Посему, как врачи, желая отклонить больных от вредных, хотя и доставляющих удовольствие, или явств, или питий, прежде всего убеждают их, что эти предметы производят вместе с вредом и великую неприятность; так и мы поступим, внушая им, что это приятнейшее для них сожительство причиняет великую гибель и нисколько не лучше ядовитых веществ. И хотя, повидимому, оно доставляет некоторую сладость, но вливает в услаждающуюся душу великую прикровенную неприятность и горечь; и такое убеждение посодействует удалению от этого. Кто разлучается с любимою женщиною по страху и необходимости, тот делается еще более страстным любителем и, может быть, опять возвратится к тому же; а кто узнает предмет и удалится от него, как от вреднаго и горькаго, тот не возвратится к нему опять, так как приговор собственнаго его мнения подействует на него сильнее всякой необходимости. Как же мы убедим их, что это дело не только вредное, но и горькое? Как же иначе, если не свойством самых предметов? Итак спросим их: если бы кто-нибудь, приготовив роскошную трапезу, наполненную множеством приятнейших явств, с великою угрозою запретил касаться чего-либо из предложеннаго, то неужели решился бы кто-нибудь сидеть подле такой трапезы и мучиться? Я не думаю; ибо не столько удовольствия он получил бы от созерцания, сколько неприятности потерпел бы от запрещения. И что, если бы кто-нибудь, показав жаждущему и мучимому жаром чистый и светлый источник, не позволил не только вкусить от него, но и коснуться концами пальцев, могло ли бы что-нибудь быть неприятнее такого наказания?

2. Здесь, я думаю, никто не станет противоречить мне. Это зло столь велико, что и из внешних (язычников) те, которые особенно искусны были разсуждать об этом, т.е., о свойствах удовольствия и печали, пожелав представить кого-либо сильно наказываемым, представляли не иначе, как следующим образом: составив басню, они выводили в этой басне человека [1], которому следовало подвергнуться крайнему наказанию, и, не делая с ним ничего другого, предлагали ему всякия явства и показывали мимотекущую воду, не позволяя однако пользоваться ничем из этого: как только он протягивал руку, все видимое им удалялось; и это происходило постоянно. Таков был способ наказания по басне язычников. И один из философов [2], увидев, как некто из живших вместе с ним поцеловал красиваго мальчика, с удивлением сказал: этот и в огонь легко бросился бы, решившись воспламенить в самом себе поцелуем такую пещь. Впрочем, я не могу утверждать, что те люди целуют или обнимают своих сожительниц; если же некоторые стали бы обвинять их в этом, то я постараюсь показать, что, если они доходят и до этого, то навлекают на себя мучение еще тягчайшее вышесказаннаго. Если одно только созерцание производит такую скорбь, то когда вместе с тем бывает и прикосновение, т.е., наслаждение гораздо более ощутительное, чем производимое зрением, то оно поднимает больший пламень, производит тягчайшее томление и сильнее разъяряет (внутренняго) зверя. Ибо, чем более мы усиливаем похоть и чем больше доставляем ей пищи, тем более усиливается в нас и томление. Как сидящий подле трапезы и источника мучится не столько при созерцании их, сколько тогда, когда, имея позволение и касаться их рукою, не имеет возможности вкушать их; так точно и те, имея возможность касаться тел девственниц, мучатся от этого прикосновения более, нежели от созерцания, испытывая неприятнейшее томление от несочетания с ними. Но нужно ли доказывать это внешними примерами? Есть определение Божие, которое сильнее всех их доказывает, что это действительно так. Бог, желая наказать Адама, поселил его не далеко от рая, но близ него самаго, чтобы он имел постоянным наказанием - созерцание вожделеннаго места, непрестанно взирая на него, но не имея дозволения пользоваться им. Может быть, кто-нибудь скажет: если это дело по свойству своему столь неприятно, то почему же многие с таким рвением предаются ему? На это я мог бы сказать, что это самое и служит величайшим доказательством крайней их болезни. Обыкновенно больные позволяют себе какое либо пустое и кратковременное удовольствие и чрез это навлекают на себя продолжительное страдание. Это можно видеть на больных горячкою, которые, не желая потерпеть немного, при кратковременном облегчении вкушают запрещенныя пития и яства и делают болезнь свою долговременною и жесточайшею. А здоровым должно не от больных заимствовать мнения о вещах; ибо, если мы будем следовать им, то будем осуждены и врачебной наукой и философией. И не только в горячке и в отношении к женщинам испытывают это, но и в отношении к деньгам и ко всему прочему бывают такие больные. Так, привязанные к деньгам, хотя знают, что уделяющие здесь эти маловажные предметы нуждающимся получат там безчисленныя блага, однако удерживают их и зарывают, и предпочитают лучше лишиться всех благ за свое пустое и кратковременное удовольствие, нежели избавиться от вечнаго мучения и приобрести безсмертную жизнь за временное их презрение. Точно в такой же болезни находятся и те: не решаясь немного воздержаться от малой похоти очей, они навлекают на себя нестерпимый огонь; и чем более думают получать удовольствия, тем более запутываются в зле, по коварству диавола, производящаго это для продолжения и усиления пламени, так что пламенея они и услаждаются и мучатся, производя какое-то странное смешение чувств в душах своих.

3. Если же кто будет обвинять нас в невоздержности за эти слова, - мужи доблестные, и живя с женщинами, будто бы ничего худого от этого не терпят, - то я ублажаю таких людей и сам хотел бы иметь столько же силы; я верю, что могут быть даже такие люди; но я хотел бы, чтобы обвиняющие нас могли доказать, что молодой человек, цветущий телом, живя вместе с юною девою, вместе сидя и обедая, и беседуя с нею целый день, - не распространяюсь ни о чем прочем, неприличном смехе и хохоте, и нежных выражениях, и о прочем, о чем даже и говорить, может быть, неприлично, - что он, живя с нею в одном и том же доме, разделяя с нею трапезу и беседы и с великою свободою многое принимая от ней и сам сообщая ей, не испытывает ничего человеческаго, но остается чистым от порочнаго пожелания и удовольствия; я хотел бы, чтобы обвиняющие нас могли убедить нас в этом, но они и сами не хотят убеждаться, и нас, обличающих это, провозглашают безстыдными, больными одною и тою же с ними болезнию и прикрывающими собственную порочность. Какое, говорят они, нам дело до этого? Мы не виновны в безумии других, и, если кто безразсудно соблазняется, мы не заслуживаем наказания за его безумие. Но Павел не так говорил, а заповедал обращать внимание, хотя бы кто соблазнялся без вины (соблазняющих), хотя бы по немощи. Мы тогда только освобождаемся от наказания, назначеннаго соблазняющим, когда от соблазна происходит другая польза, большая вреда, причиняемаго соблазном; если же этого нет, а происходит один только соблазн для других, основательно ли будут они соблазняться, или не основательно, или по немощи, то кровь их падает на нашу голову и от наших рук Бог взыщет души их. Посему, чтобы мы и не всегда заботились о соблазняющихся, и не всегда презирали их, Христос постановил для нас некоторыя ограничения и правила, и Сам соблюдал то и другое в надлежащее время. Так, когда Он беседовал о свойстве яств и объяснял, что они по природе своей чисты, и освобождал от иудейской разборчивости в них, и когда Петр пришел и сказал: соблазнишася, то Он отвечал: остави их, и не только презрел их, но и осудил, сказав: всяк сад, егоже не насади Отец мой небесный, искоренится (Матф. XV, 12-14). Таким образом Он отменил закон о яствах. Когда же требовавшие дидрахмы, приступив к Петру, говорили: учитель твой не даст ли дидрахмы, то Он не поступил так же, как в отношении к первым, но принимает во внимание соблазн и говорит: но да не соблазним их, шед на море, верзи удицу, и, юже прежде имеши рыбу, возми, и отверз уста ей, обрящеши статир: той взем даждь (им) за мя и за ся (Матф. XVII, 24-27). Видишь ли, как Он и заботился и не заботился о соблазняющихся? Здесь не было неотложной нужды открыть славу Единороднаго; как (могло быть) это, когда Он еще старался прикрывать ее и заповедывал не говорить народу, что Он - Христос? От уплаты дидрахмы не было никакого вреда, а от неуплаты ея произошло бы великое зло; ибо тогда стали бы отвращаться от Него, как властолюбца, возмутителя, врага всего государства, и подвергающаго других крайним опасностям. Посему и от тех, которые сами хотели взять и сделать Его царем, Он отошел далеко, желая отклонить от этой мысли окружавший Его народ. А там совершалось необходимое дело; посему Он с пользою и благовременно ради большага блага не обратил внимания на соблазн. Тогда уже благовременно было - стремившихся восходить к высочайшему любомудрию не останавливать из угождения иудеям, но направлять к душевной чистоте, так как время призывало к этому, не задерживать соблюдением заповедей касательно тела, но освободить от этой неважной заботы. Так и Павел иногда не обращает внимания на соблазняющихся, а иногда обращает, следуя Учителю, и говорит: аз во всем угождаю, не иский своея пользы, но многих, да спасутся (1 Кор. X, 33). Если же Павел презирал собственную пользу, чтобы оказать пользу другим, то какого не будем достойны наказания мы, не желая даже отстать от вреднаго нам самим для доставления пользы другим, но охотно погубляя вместе с собою и других, тогда как можно было бы спасти и себя и других? Посему он, когда видел великую пользу, превышающую вред от соблазна, то не обращал внимания на соблазняющихся; а когда не было никакой пользы, но мог произойти один только соблазн, то решался делать, и терпеть все, чтобы не произошел этот соблазн. Не разсуждал он так, как мы, и не говорил: почему они немощны, почему безразсудно впадают в соблазн? - но по тому самому особенно и щадил их, что они безразсудно впадают в соблазн, что они - немощные.

4. Какую, скажи мне, основательную причину может представить соблазняющийся тем, кто ест мясо и пьет вино, тогда как это издревле дозволено законом Божиим? И однако, когда кто-нибудь соблазнялся этим, то Павел воздерживался и от этого: не имам ясти мяса и пить вина, говорил он, да не соблазню брата моего (1 Кор. VIII, 13). Он не говорил того, что говорим мы: разве я буду виновен в неразумии других? - и: если кому угодно соблазняться напрасно, то разве я должен терпеть наказание? Между тем, если бы он и сказал это, то сказал бы с большею справедливостью, нежели мы; ибо соблазняющийся этим весьма безразсуден и безумен; а соблазняющийся тем мог бы представить много справедливых и основательных причин; однако Павел, который мог сказать это справедливее нас, не сказал, но взирал только на одно, на спасение ближняго. И посмотри на его превосходство; он не сказал: однажды, или дважды, или столько-то и столько времени, но: во веки, говорит, не имам ясти, если другой соблазняется. А чтобы ты не подумал, что он ограничивался этим, он прибавил и еще нечто больше того; сказав: добро не ясти мяс, ниже пити вина, он прибавил: ни о немже брат твой претыкается, или соблазняется, или изнемогает (Римл. XIV, 21). И еще посмотри на мудрость учителя: оставив немощнаго, он прежде того исправляет сильнаго; потому что последний бывает причиною немощи перваго, имея возможность исцелить болезнь и не делая этого. Но что я говорю о немощных братиях? Даже об иудеях и язычниках он заповедует иметь такую же заботливость; безпреткновени, говорит, бывайте Иудеем и Еллином и Церкви Божией (1 Кор. X, 32). Итак, чем сильнейшим ты считаешь себя и нисколько не испытывающим вреда от такого сожительства, тем более ты делаешь себя обязанным расторгнуть эту связь. Чем ты сильнее, тем справедливее было бы тебе поддержать слабейшаго. Итак, если сам ты слаб, то перестань делать это для себя самого; а если ты очень силен, то - для слабаго; ибо сильному должно быть сильным не только для се5я, но и для других. Если же ты, считая себя сильным, презираешь немощь другого, то ты подвергнешься двойному наказанию, и за то, что ты не предохранил его, и за то, что для предохранения его имел великую силу; ибо каждый из нас ответствует за спасение ближняго. Посему нам и заповедаю не своего искать, но еже ближняго (1 Кор. X, 24), потому что мы куплены ценою (1 Кор. VI, 20); а Искупивший нас заповедал это для общей нам пользы. Эта польза бывает не тогда, когда мы спасаем только собственные члены, но когда поставляем и других в большую безопасность. Итак, сколько бы ты ни разсуждал, но самыми делами обличаешься, что получаешь немаловажный вред от такого сожительства. Когда я вижу, что ты не отстаешь от этого, пренебрегаешь множеством претерпеваемаго вреда и не обращаешь внимания на многих осуждающих тебя, но и собственную славу попираешь ногами, и общество церковное подвергаешь великой укоризне, и уста неверных отверзаешь, и на всех навлекаешь дурную молву, - столько вообще от такого сожительства зол, а блага для вас никакого, от разлуки же прекратилось бы все это зло и было бы приобретено много других благ, и однако ты не хочешь разлучиться! - то как я буду в состоянии убедить осуждающих, что ты свободен от всякаго пристрастия и чист от порочнаго пожелания? Впрочем не буду спорить об этом; даже допустим, что ты остаешься чистым и при сожительстве; однако, и блаженный Иов не осмеливался приписать себе такого могущества и любомудрия, но и он, отличившийся всякими добродетелями, избавлявшийся от всех сетей диавола, первый и один только оказавший такое терпение, превзошедший всякое железо и адаманта твердостию души своей, и низложивший силу диавола, так боялся той борьбы и считал столь невозможным живущему вместе с девицею оставаться неврежденным и чистым, что держал себя весьма далеко не только от такого сожительства, но и от простого и случайнаго лицезрения, и завет положил очам своим, чтобы не смотреть на девицу; ибо он знал, хорошо знал, что не только живущему вместе, но и пристально взирающему на лице девицы трудно, а может быть и невозможно - избежать проистекающаго отсюда вреда; посему и говорил: да не помышлю на девицу (Иов. XXXI, 1).

  1. Тантала, упоминаемаго в греческом баснословии. См. Одисс. XI, 582-592 ^
  2. Философ Сократ, по сказанию историка Ксенофонта. См. Достопамятности Сократа, Кн. 1, гл. 3, отд. 9-13 ^

Часть 2

5. Если же Иов кажется тебе малым для твоего соревнования, хотя мы недостойны и гноища его, если ты считаешь этот пример ниже величия души своей, то представь велегласнейшаго проповедника истины - Павла, который прошел всю вселенную и мог сказать такия, исполненныя великой мудрости слова: живу же не ктому аз, но живет во мне Христос (Гал. II, 20), и: мне мир распяся, и аз миру (Гал. VI, 14), и: по вся дни умираю (1 Кор. XV, 31), и однако, после такой благодати Духа и совершения таких подвигов, после невыразимых опасностей и по достижении любомудрия, для внушения нам и объяснения, что, доколе мы дышем и облечены этою плотию, нам нужны подвиги и труды, и что без трудов никогда нельзя сохранить целомудрие, но для этой победы нужно нам много старания и усилий, говорил так: умерщвляю тело мое и порабощаю, да не како, иным проповедуя, сам неключим буду (1 Кор. IX, 27). В этих словах он указывает на возмущение плоти и раздражение похоти, на постоянную борьбу и подвижническую жизнь свою. Посему и Христос, объясняя трудность этого дела, не просто запрещал взирать на лица женщин, но и угрожал наказывать взирающих наказанием прелюбодеев. Когда же Петр сказал: лучше есть не женитися, то Он не заповедал не жениться, но, выражая тяжесть этого дела, сказал: могий вместити, да вместит (Матф. XIX, 10-12). И в наше время мы слышим, что многие, обложившие все тело свое железом и одевшиеся во вретище и ушедшие на вершины гор, и постоянно живущие в посте и всенощных и неусыпных бдениях, и оказывающие всякую строгость в жизни, и не позволяющие никому из женщин входить в свои хижины и пещеры, и таким образом соблюдающие самих себя, едва преодолевают неистовство похоти. А ты говоришь, что, когда видишь живущаго вместе с девственницею и привязаннаго к ней, и забавляющагося с нею, и готоваго скорее отдать свою душу, нежели сожительницу, и потерпеть и сделать все, нежели разлучиться с возлюбленною, ты не веришь ничему дурному и считаешь это не делом похоти, а благоговения. Но, удивительный человек, такое состояние свойственно не существам, облеченным телами, а имеющим жизнь одинаковую с камнями. Ты не веришь, может быть, по своему великому целомудрию; а я слышал от некоторых разсказывавших, что многии чувствовали некоторую страсть и к изваяниям и камням. Если же иногда грубое изваяние и одно изображение имеет такую силу, то когда вместе с изображением будет предстоять и нежное тело, какого не произведет оно неистовства? Как же не думать, что осуждающие говорят справедливее, нежели вы, защищающиеся? Что правдоподобнее, скажи мне: чувствует ли мужчина похоть к женщине, или не чувствует? Конечно, чувствует, скажем мы. Еще: когда множество основательных причин побуждает разлучиться, а он не исполняет этого, но подвергает себя не чему-либо доброму, а безчисленным укоризнам и неприятностям от своих и чужих, то что вероятнее, с добрым ли намерением он терпит это, или с дурным? Конечно, скорее с дурным, скажет всякий. Впрочем не будем спорить об этом, но допустим, что соблазняющиеся соблазняются неосновательно и несправедливо, а тщетно и напрасно; для чего, скажи мне, ты живешь вместе с девственницею? Конечно, такое сожительство вошло в обычай не почему-либо иному, как по любви и пристрастию: отними это, и прекратится потребность такого дела; ибо какой мужчина без этой потребности решился бы переносить женскую изнеженность и обидчивость, и другие недостатки этого пола? Посему и Бог в начале вооружил женщину этою особою силою, зная, что она подверглась бы великому презрению, не оказывая такого влияния, и что никто, оставаясь чистым от похоти, не решился бы жить вместе с нею. Если и теперь, при такой потребности и многих других пользах (ибо оне и рождают детей, и берегут дом, и оказывают много других важнейших услуг), если и теперь оне, оказывая столько и таких услуг мужчинам, часто бывают презираемы и изгоняемы из дома, то как оне могли бы для нас быть вожделенными без похоти, притом подвергая нас столь многим укоризнам? Итак, или скажите причину сожительства, или необходимо - подозревать не иную какую-нибудь, а именно порочную похоть и предосудительное удовольствие.

6. А что, если мы в состоянии будем, скажите вы, представить основательную и справедливую причину, тогда не окажется ли, что ты напрасно сказал это о нас? Без сомнения, вы не представите ни одной такой; впрочем, я желал бы узнать, не можете ли вы представить хотя некоторую тень основательной причины. Эта девственница, говорите вы, беззащитна, не имеет ни мужа, ни попечителя, часто даже ни отца, ни брата, и нуждается в том, кто бы оказывал ей помощь, утешал ее в одиночестве, везде защищал и поставлял в совершенной безопасности и в пристани. В какой безопасности и в какой пристани? Я вижу здесь подводный камень не укрощающий, а воздымающий волны, и пристань не утишающую бури, но производящую и не существовавшия треволнения. Как же вы не стыдитесь, не закрываетесь, представляя такое оправдание? Если бы даже не происходило от этой услужливости никакого ни осуждения, ни вреда, ни соблазна, но можно было делать это без дурной молвы, и тогда не были ли бы вы жалки, умножая ея богатство, упражняя ее в любостяжании, вовлекая ее в разныя дела, и располагая ее к мирским заботам, исправляя для ней должность экономов, опекунов и каких-то торговцев? Очень жалки, потому что вы не будете в состоянии беседовать о нелюбостяжательности и внушать презрение к имуществу, употребляя все меры к тому, чтобы сохранилось и умножилось имущество и прибывали доходы к доходам, сделавшись для этих женщин как бы прикащиками и поверенными, хотя и безполезными. Не благородны ваши надежды, когда вы, получившие заповедь нести крест и следовать Христу, отвергнув крест, как изнеженные воины (бросают) щиты, сидите около прялки и корзинки, другим постыднейшим образом начав проводить настоящую жизнь; ибо не так постыдно вступившим в брак заниматься этим, как постыдно вам, когда вы, притворяясь, будто отказались от настоящих благ, под другим именем опять предаетесь тому же. Потому нас повсюду и считают сластолюбцами и тунеядцами, льстецами и женскими угодниками, что мы, отвергнув все благородство, данное нам свыше, меняем его на земное раболепство и унижение. Некогда доблестные мужи (апостолы) не принимали на себя обязанности раздавать деньги вдовицам, хотя тогда был такой ропот из-за неимения никакого распорядителя, но, считая это дело ниже своего любомудрия, поручили его другим; а мы не стыдимся умножать чужое богатство ко вреду владеющих им, оказываясь нисколько не лучше евнухов, занимающихся этим, тогда как мы должны каждый день охранять кровь и души (свои) от сильнаго оружия (врагов). Что же, скажете, неужели не нужно обращать внимание, когда все имущество девственницы расхищается, уносится и увозится родственниками и слугами, чужими и своими? Хорошее же дадим мы девственнице вознаграждение за то, что она не вступила в брак и не возлюбила настоящаго мира, но вместо всего избрала Христа, допустив ее преклоняться пред желающими лишить ее имущества! - Но не лучше ли было бы ей вступить в брак и предоставить супругу своему распоряжаться такими делами, нежели, оставаясь безбрачною, попирать обеты, данные Богу, оскорблять столь честное и почтенное дело, увлекать и других в круговорот собственных зол? Как же ты говоришь, что она вместо всего избрала Христа, когда Христос взывает и говорит: не можете Богу работати и мамоне (Матф. VI, 24)? Как ты (говоришь о том), чтобы возненавидеть мир и настоящия блага, убеждая предаваться мирским пожеланиям? Кого и из замужних ты будешь в состоянии убеждать к презрению имущества, собирая богатство для девственницы? А ей самой оставишь ли возможность постоянно и непрерывно предстоять пред Господом, употребляя всю жизнь и ревность на дела ея? Когда будет в состоянии девственница любомудрствовать, видя, как ты, мужчина, являешься негодующим, если расхищаются ея деньги? Как она будет терпеливо взирать на потери, видя, что ты и делаешь и терпишь все для того, чтобы умножить для нея настоящее богатство? Не такое освобождение от дел заповедует нам Бог, но соединенное с презрением богатства, с отречением от всего житейскаго. А вы не допускаете и не дозволяете действовать этому закону Божию. Что же, скажете вы, если она имеет нужду в покровительстве других и терпит много непристойнаго, неужели такое покровительство недостойно девственницы? Ничто так не недостойно девственницы, как обогащаться и развлекаться множеством дел. А что (скажете), если она станет приказывать что-нибудь другое, например, отдавать золото в рост, и, пригласив нас и не получив нашего согласия, обратится поэтому к другим, - не будем ли мы виновны? Что, если она станет предпринимать какия-нибудь другия рабския и непристойныя торговыя дела и потом, не получив нашего согласия на содействие, прибегнет к помощи кого-либо другого, не будем ли мы достойны осуждения? Нет, но будете еще достойны похвалы; ибо противоположное было бы достойно осуждения и порицания, т.е. согласие на эти дела и содействие им. Хочешь ли, чтобы деньги ея не были уносимы и расхищаемы? Убеди ее сложить их там, где она не будет нуждаться в мужчине для их охранения и где они останутся навсегда нерастраченными. Если же она захочет заниматься (житейскими) делами, то для чего шутить предметами нешуточными? Подлинно, если девственница станет заниматься такими делами, то это значит играть в игру, приносящую не удовольствие, а смерть. Когда, обрекши себя на такие подвиги, она и после того станет заниматься всем, недостойным такого обета, то ее постигнет большее наказание, тягчайшее мучение. Разве ты не слышал, какой закон постановил для ней Павел, или лучше, говоривший чрез него Христос: разделися жена и дева: непосягшая печется о Господних, да будет свята и телом и духом (1 Кор. VII, 33-34)? А вы не допускаете этого, выслушивая все их желания скорее наемных невольников. Так, скажете; но что, если она борется с крайнею бедностию? О богатых это хорошо сказано тобою; а поддерживать тех, которыя находятся в бедности и великой безпомощности неужели предосудительно? Если бы вы не приводили и не ввергали их в пропасть погибели, то это было бы и желательно; но, если ты делаешь это из повиновения Повелевшему помогать бедным, то имеешь для этого множество братьев; там прояви эту добрую деятельность, где не будет ничего соблазнительнаго; а здесь милостыня хуже всякой жестокости и безчеловечия. Ибо какая польза, когда ты тело будешь питать, а душу изнуришь, когда дашь одежду, а возбудишь подозрение, постыднейшее наготы, когда в телесном доставишь пользу, а во всем духовном причинишь вред, когда, доставив ей благополучие на земле, лишишь ее небес? Какая же милостыня, когда унижается слава Божия, когда бывает безчестие и посрамление, осмеяние и порицание и самой получающей милостыню, и многих других, соблазняющихся ею? Это - дело не милосердной, а безчеловечной и жестокой души. Ибо, если бы это было делом милосердия и человеколюбия, то надлежало бы совершать это в отношении к мужчинам.

7. Но женщины, скажете вы, нуждаются в большем покровительстве; мужчины же имеют от природы много удобств. Однако, и между мужчинами есть много таких, которые слабее женщин и по преклонной старости, и по болезни, и по убожеству телесному, и по жестоким недугам, и по некоторым другим подобным причинам; но так как вы особенно печетесь о женщинах как слабейшем поле, и весьма милостивы и сострадательны к ним, то теперь мы не оставим без внимания и эту причину, и укажем вам на такия предприятия, которыя и свободны от всякаго осуждения, и доставят вам большую награду. Есть женщины, одне - ослабевшия от старости, другия - лишившияся рук, иныя - убогия глазами, иныя - подвергшияся другим различным и разнообразным страданиям и тягчайшему из страданий - бедности; ибо бедность и совершенная скудость усиливает у них болезни телесныя; а с другой стороны, и самая бедность делается от них более тяжелою и более несносною. Выходи же на уловление этих (бедных) и собирай их; или лучше, тебе не нужно и трудиться над собиранием их; оне предстоят в готовности пред всеми, желающими простирать руку помощи. Если ты имеешь деньги, издерживай на них; если ты силен, здесь подавай помощь силами телесными; много и здесь ты увидишь нужд, требующих и телесной помощи, и траты денег и хлопот; ибо нужно и жилища доставить им, и лекарства приготовить, и постелю и одежды купить, и годную пищу и все прочее приобрести, хотя бы таких больных было только десять женщин; а теперь наш город наполнен ими и найдешь их тысячу и вдвое больше того. Вот нуждающияся в покровительстве, вот - одинокия, а вот - поверженныя на землю; вот это - милостыня, это - человеколюбие, это - служит к славе Божией и доставляет пользу и взирающим, и страдающим, и благодетельствующим. Подлинно справедливее было бы оказывать помощь более слабым, нежели сильным, престарелым, нежели молодым, не имеющим необходимаго пропитания, нежели имеющим достаточное состояние, ненавидимым многими по причине несносных страданий, нежели любимым многими, имеющим возможность отогнать и нанесенное огорчение и доставить добрую славу, нежели причиняющим огорчения. Покажи же, что ты делаешь это для Бога, и позаботься об этих людях. Но если ты не хочешь таких даже видеть во сне, а красивых и молодых везде отыскиваешь и, руководясь одною непростительною причиною этой непристойной ловитвы, представляешь другую, кажущуюся благопристойною, т.е., покровительство, то, хотя бы ты обманул людей, не обманешь неподкупнаго судилища, делая это по одной причине, а представляя другую. Вы говорите, что делается все для Бога, а делаете то, что свойственно врагам Божиим; ибо делать то, чрез что имя Его злословится и хулится, свойственно врагам Божиим. Впрочем, я сделаю и другое соображение. Положим, что говорящий это говорит правду и что он чист от всякой похоти и принимает на себя такое покровительство не по чему-либо иному, а по одному только благочестию; но и при этом мы найдем, что он не избавится от наказания. Если бы не было других случаев, в которых следовало бы показать и свое благочестие и сделать это без соблазна для душ других, и тогда не надлежало бы делать то, от чего бывает больше вреда, нежели пользы. Разве безразличное дело, скажи мне, покровительствуя одной или двум девственницам в нуждах телесных, соблазнять безчисленное множество душ? Впрочем, это еще не столь тяжкая вина; но когда ты можешь найти безчисленное множество путей, чуждых нарекания и свободных от соблазнов и представляющих больше пользы, то для чего ты сам себя запутываешь в эти дела тщетно и напрасно, и теряешь пользу и действуешь с опасностию и безчестием, тогда как можно - с безопасностию и великою славою? Разве ты не знаешь, что жизнь христианина повсюду должна сиять светло, и кто посрамил свою честь, тот уже во всем будет безполезен и себе не может приобрести ни в чем великой пользы, хотя бы он иногда и совершал великия дела? Аще соль обуяет, говорит Господь, чим осолится (Матф. V, 13)? Бог желает, чтобы мы были солию, светом и закваскою, так чтобы и другие могли получать от нас пользу. Если люди, живущие безукоризненно, едва могут вразумлять безпечных, то, если мы будем подавать им повод (ко греху), не будем ли мы во всех отношениях виноваты в их погибели? Подлинно, как живущему развратно никогда невозможно спастись, так и навлекшему на себя дурную славу невозможно избежать наказания. Даже, - если можно сказать нечто дивное, - кто совершит великие грехи, но сделает это незаметно и никого не соблазнит, тот подвергнется меньшему наказанию, нежели согрешивший легче, но с дерзостию и с соблазном для многих.

8. Чтобы ты не удивлялся сказанному и не считал этого слова преувеличением, мы приведем тебе такое же изречение с неба и представим такой же закон оттуда. Так, блаженному Моисею, кротчайшему из всех людей на земле, другу Божию и большему из пророков (ибо с другими Бог беседовал в притчах, а с ним, как друг с другом), такому и столь великому мужу, терпевшему безчисленныя бедствия в пустыне столько лет, часто подвергавшемуся крайним опасностям и от египтян за иудеев, и от иудеев по их неблагодарности, не другое что-либо воспрепятствовало после тех многих бедствий и безчисленных подвигов получить обетованное, как соблазн, произведенный им на бывших вместе с ним при изведении воды. Это давая разуметь, Бог говорил: понеже не веровасте освятити Мя пред сынми исраилтескими, сего ради не введете вы сонма сего в землю, юже дах им (Числ. XX, 12). Хотя он и прежде того оказывал некоторое непослушание (ибо он однажды и дважды противоречил Богу, быв посылаем в Египет, и после этого в пустыне оказал неверие, когда говорил: шесть сот тысящ пеших людей, и ты рекл еси: мяса им дам (ясти), и будут ясти месяц дней: еда овцы и волы заколются им, или вся рыбы морския соберутся им, и доволно будет им (Числ. XI, 21, 22), и после того опять противился и отказывался от управления народом, однако ничто из всего этого не могло лишить его предстоявших наград, а только один случай при изведении воды; потому что этот поступок, хотя по существу своему был маловажное тех, но по вреду для других был гораздо важнее их. Те происходили наедине и тайно, а этот грех был совершен явно и при всем народе. Посему и Бог, обличая, выразил это в словах: понеже не веровасте освятити Мя пред сынми исраилтескими, раскрывая сущность этого греха его и объясняя, почему он был непростительным. Если же это подвергло падению такого мужа, то нас, червей и существ ничтожных, как не низвергнет это и не погубит? Ничто так не оскорбляет Бога, как то, когда хулится имя Его. И иудеев Он за это непрестанно обличал: яко Мое имя оскверняется (Иса. XLVIII, 11); и еще: вы скверните е (Малах. I, 12); и еще: вас ради имя Мое хулится во языцех (Иса. LII, 5); и таково было Его попечение, чтобы этого не было, что Он часто спасал и недостойных, чтобы того не случилось. Сотворих, говорит Он, да имя Мое не осквернится; и еще: не вам Аз творю, доме исраилев, но да имя Мое не осквернится (Иезек. XX, 9. XXXVI, 22). И Павел желал быть отлученным (от Христа) для славы Божией, и сам Моисей просил изгладить его из книги для славы имени Божия; а вы не только не хотите ничего потерпеть, чтобы отстранить богохульство, но делаете все, чем еще умножаете его и увеличиваете каждый день. Кто же оправдает вас? Кто простит вас? Никто. А такое попечение Бога и святых о том, чтобы не хулилось имя Его, оказывается не потому, чтобы Бог имел нужду в прославлении от нас (ибо Он вседоволен и совершен), но потому, что от такой хулы происходит великий вред для людей. Когда пред ними хулится имя Божие и слава Его, то оно уже не приносит им никакой пользы; если же Бог хулимый не доставляет им никакой пользы, то гораздо более - мы.

Часть 3

9. Итак, будем всячески стараться, чтобы не подавать никакого повода к соблазну; но, если станут порицать нас несправедливо, будем убеждениями опровергать обвинения, и подражать святым, которые оказывали такую ревность о славе Божией, что презирали собственную славу для Божией. Не будем думать, безразсудно оставив и презрев все, будто для оправдания нашего достаточно, если мы скажем, что мы купили для девственницы одежду и обувь и хорошо устроили все прочее, относящееся к телесному ея спокойствию. А кто, скажете, будет заниматься нашими домашними делами, кто будет смотреть за имуществом, кто будет распоряжаться, когда мы находимся вне дома, а жены в нем нет? Ибо и это говорят, хотя вопреки прежнему и более постыдно, не заботятся ни о чем и не стыдятся, говоря все без разбора, подобно пьяным. Посему и мы не станем тяготиться, - хотя слова их таковы, что не заслуживают никакого ответа, - не станем тяготиться ответом, и кротко будем говорить с ними, пока не избавим их от этого опьянения, сколько возможно для нас. Я стыжусь и краснею, начиная опровергать те возражения, которыя они не стыдятся говорить; однако, надобно перенести этот стыд для пользы не стыдящихся; ибо нелепо было бы, осуждая их за презрение к соблазняющимся братиям, самим нам по стыду оставлять без внимания их исцеление. О каких, скажи мне, говорится домашних делах, для наблюдения за которыми считаются необходимыми услуги девственницы? Разве есть у тебя множество иноземных и недавно купленных рабынь, которых нужно руководить и приучать к пряже и к другим работам? Или есть у тебя хранилища множества денег и драгоценных одежд и нужно, чтобы в доме постоянно сидел сторож и глаза девственницы берегли их от злонамеренных слуг? Или часто даются обеды и пиршества, и нужно, чтобы дом был украшаем, а повара и служащие при трапезе находились под надзором девственницы? Или бывают разнообразныя и непрестанныя издержки, и нужно кому-нибудь постоянно наблюдать, чтобы одно тщательно сохранялось, а другое не исчезало из дома напрасно? Ничего такого не говорится, но только то, чтобы для себя она наблюдала за шкатулкою, одеждою и прочим скудным имуществом, чтобы накрывала на стол, постилала постелю, зажигала огонь, омывала ноги и доставляла всякия другия удобства. И за такия малыя и незначительныя удобства мы будем переносить безчестие, будем подвергаться таким укоризнам? Не гораздо ли лучше и легче исполнил бы эту службу брат? Мужчина от природы сильнее женщины, и в нуждах удобнее для нас, и не столько требует издержек. Женщина, принадлежа к более нежному полу, имеет нужду в более мягкой постели и в более тонкой одежде, и, может быть, также в служанке для ней самой, и не столько услуг доставляет нам, сколько сама требует от нас; а брат свободен от всего этого; если же и будет нуждаться в чем-нибудь, то будет нуждаться в одном и том же с нами; а это не маловажное удобство, когда живущие вместе пользуются не различными вещами, но однеми и теми же, чего при девственнице не может быть. Так, во-первых, когда нужно мыться или случится телесная болезнь, тогда ни брат не может служить ей при этом, если не будет весьма безстыден, ни сама она не позволит помогать себе; если же братья будут жить вместе, то они могут взаимно оказывать друг другу эти услуги. Также, когда нужно спать, то если девственница находится в доме, нужно иметь два ложа, две постели и два одеяла, и даже, если они благоразумны, две комнаты; а при братьях эти нужды уменьшаются, как одинаковыя для них, ибо и комната одна, и изголовье одно, и ложе одно, и одеяла одни и теже достаточны будут для обоих; и вообще, если разобрать все потребности, то здесь найдешь великое удобство, а там - неудобство. Я не распространяюсь о непристойностях в доме, когда напр. вошедший в дом одинокаго мужчины может увидеть развешенными женские башмаки и поясы, и головныя повязки, и корзиночки, и прялку, и веретено, и гребни, и подножку, и многое другое, чего нельзя исчислить порознь. Если же при этом представишь богатую девственницу, то будет еще больше смеха. Во первых, сожитель обращается среди толпы служанок, как подпевающий пляшущим распорядитель оркестра в хоре женщин; а что может быть постыднее и безчестнее этого? Затем он терзается целый день, гневаясь на слуг за вещи, принадлежащия этой женщине; ибо он или должен молчать и, не обращая ни на что внимания, получать от нея выговоры, или, разговаривая и бранясь, позорить себя. И посмотри, что происходит. Тот, кому заповедано даже не приближаться к житейским делам, вмешивается не только в житейския, но и в женския дела; он, конечно, не откажется и женския принадлежности относить, и часто будет наведываться у серебряных дел мастеров, спрашивая, готово ли зеркало госпожи, сделали ли они фляжку, возвратили ли стклянку; ибо все дошло до такого развращения, что многия из девственниц больше мирских занимаются этими принадлежностями. Оттуда опять он бежит к мироварителю поговорить об ароматах госпожи, а часто из излишняго усердия при этом не преминет и обидеть беднаго; ибо девственницы употребляют и ароматы различные и драгоценные. Потом от мироварителя он идет к продавцу полотен, а от него еще к делателю навесов; ибо оне не стыдятся поручать и эти мелочи, видя, что мужчины вполне слушаются их и бывают благодарны им за приказания более, нежели другим за услуги. Затем опять, если нужно приготовить что-нибудь для переноснаго навеса, они без обеда дожидаются до самаго вечера, оставаясь в мастерских. И не только этим странным они занимаются, но бывают обременительны и для несчастных слуг, и много причиняют им оскорблений с негодованием и криком. Представь же, сколько бывает отсюда нареканий; потому что слуга оскорбленный, и особенно за такия вещи, не находя никакого другого способа отмстить оскорбившему, делает это языком и тайным порицанием, не щадя никого, кто может подпасть его гневу, но предается этому мщению с такою крайностию, какая именно свойственна слуге, так оскорбленному и находящему в том единственное утешение в своей злобе на оскорбившаго. Но живущий вместе с бедною, скажете, не станет обращаться к серебряных дел мастерам (ибо не позволит бедность), не будет ходить к продавцам ароматов. Однако, он часто будет посещать башмачников, ткачей, портных и красильщиков. И нужно ли излагать все безобразие например, когда такие люди входят в домы для покупки прялки и пряжи, когда ходят по площади, отыскивая того же самаго? Это бывает в домах; а на площадях они подвергаются еще большему осмеянию.

10. А какой бывает срам в церкви, этого и сказать невозможно. Как будто для того, чтобы никакое место не оставалось незнающим их безчестия и рабской услужливости, они и в этом святом и страшном месте обнаруживают все свое невоздержание; и, что всего прискорбнее, они еще восхищаются тем, чего следовало бы стыдиться. Встречая своих девственниц у дверей и заменяя для них евнухов, они расталкивают других и, шествуя впереди, величаются перед глазами всех и не стыдятся, но еще хвалятся этим; и в самое время приношения страшных таин они из угодливости оказывают им много услуг, подавая многим видящим повод к соблазну. А те, бедныя и несчастныя, вместо того, чтобы удерживать их от такой угодливости, еще услаждаются и величаются этим. Подлинно, если бы кто захотел произнести против этих женщин или их угодников обвинение, то мог ли бы найти тягчайшее того, что они обнаруживают свое невоздержание пред множеством свидетелей и поступают непристойно пред глазами всех? Нужно ли говорить о том, сколько в самых церквах происходить безпорядков из угождения этим женщинам, сколько дел Божиих пренебрегается многими, чтобы оне не оскорбились? И что я говорю: не оскорбились? Если кто-нибудь только посмотрит на них угрюмо и неприятно, то (их угодники) скорее готовы перенести все, нежели допустить их терпеть это. Впрочем, доколе и мы будем заниматься непристойным, разсказывая все дела их? Не это мы предположили себе; и нужно было бы нам много и долго говорить, чтобы разсказать все; или лучше, разсказать все невозможно, хотя бы мы и хотели; но, избрав немногое из многаго, мы и так уже достаточно распространили речь. Мы стремились не к этому, но и об этом упомянули невольно, чтобы хотя немного удержать тех из слушателей, которые имеют ум; а теперь нужно предложить увещание и молитву. Итак, прошу и увещеваю и припадаю к коленам вашим, и всячески умоляю: убедитесь, отстанем от этого опьянения, будем владеть сами собой и сознавать честь, какую Бог даровал нам, и послушаем Павла, который взывает: не будите раби человеком (1 Кор. VII, 23), и перестанем раболепствовать женщинам к общей всех нас погибели. Христос желает, чтобы мы были доблестными воинами и подвижниками. Он вооружил нас духовным оружием не для того, чтобы мы услуживали недостойным девам, чтобы обращались около пряжи, ткани и подобных рукоделий, чтобы сидели близ прядущих и ткущих женщин, чтобы проводили весь день, внедряя в свою душу женские нравы и речи, но чтобы мы отражали враждебныя нам невидимыя силы, чтобы поражали предводителя их диавола, чтобы прогоняли свирепые полки демонов, чтобы разрушали их укрепления, чтобы, связав власти миродержителя тьмы (Ефес. VI, 12), отводили их в плен, чтобы обращали в бегство духовныя силы зла, чтобы дышали (против них) огнем, чтобы были готовы и приготовлены на ежедневную смерть. Для этого Он облек нас в броню правды, для этого опоясал нас поясом истины, для этого возложил на нас шлем спасения, для этого обул ноги наши во уготование благовествования мира и вручил нам меч духовный, для этого воспламенил огонь в душах наших (Ефес. VI, 14-17). Итак, скажи мне: если бы ты увидел, что кто-нибудь из воинов, одевшись в шлем, поножи, броню, взяв меч, копье, щит, лук, стрелы, колчан, когда труба уже громко трубит и вызывает всех вперед и когда враги дышут сильною яростию и готовы разрушить город до основания, бежит не вперед к воинскому строю, а уходит домой и садится с этим оружием около женщины, то не пронзил ли бы ты его мечем, если бы можно было, не говоря с ним ни слова? Если же ты исполнился бы такого гнева, то какими, думаешь ты, оказываются пред Богом дела, гораздо непристойнейшия этих? Ибо те дела столько постыднее и непристойнее этих, сколько наша война тяжелее, и враги сильнее, и награды за войну больше, и вообще все столько отличнее, сколько истина отличается от тени. Не будем же разслаблять свою крепость и разрушать свои силы такими беседами; ибо отсюда происходит невыразимое и великое зло для душ наших. А что (сказать), если мы даже не чувствуем этого, опьяняемые пристрастием? Это ужаснее всего, что мы даже и не сознаем, как мы разслабеваем и делаемся мягче всякаго воска. Как тот, кто, поймав льва, взирающаго гордо и грозно, отрежет у него гриву, вырвет зубы и острижет ногти, делает презренным, смешным и даже для детей преодолимым того, кто был страшен и непреодолим и потрясал все одним рычанием; так точно и эти женщины всех, кого привлекут к себе, делают удоболовимыми для диавола, изнеженными, раздражительными, безразсудными, гневливыми, дерзкими, непристойными, низкими, неблагородными, безчеловечными, раболепными, подлыми, наглыми, болтливыми, и вообще все женские дурные нравы передают и внедряют в их души.

11. Невозможно, чтобы живущий с женщинами так пристрастно и занимающийся беседами с ними не был каким-нибудь сплетником и болтуном и легкомысленным. Станет ли он говорить о чем-нибудь, он говорит все о пряжах и тканях, так как язык его заражен свойством женских речей; станет ли делать что-нибудь, делает с великим раболепством, так как он далеко уклонился от свойственной христианам свободы и сделался неспособным ни к какому великому делу. Если же такой человек неспособен к житейским и гражданским делам, то гораздо более - к великим духовным, которыя требуют столь доблестных мужей, что намеревающиеся приступить к ним не могут и касаться их, если не сделались из людей ангелами. И не только сами они впадают в такое зло, но и для сожительниц своих служат причиною развращения нравов. Как сами старающиеся угождать девственницам не занимаются надлежащею деятельностию: так и те из-за них уклоняются от своего надлежащаго пути, воздавая им это злое и пагубное возмездие. Оне и тщательнее украшают себя, и много заботятся об изящной одежде и походке, и весь день болтают о пустых предметах; ибо, видя, что (сожители их) услаждаются этими непристойными нравами и речами, оне стараются делать все, чем можно было бы удержать их пленниками. Но если мы, немного воздержавшись, обуздаем самих себя, то принесем пользу и им, и себе самим, и всем другим; и как теперь мы делаемся виновными в погибели многих, так тогда получим награду за спасение всех, и чем теперь пользуемся постыдным образом, тем тогда будем пользоваться с великою честию. Для чего, скажи мне, ты хочешь быть почитаемым от женщин? Весьма недостойно духовного мужа желание такой чести; между тем и она будет достигнута тогда, когда мы не станем искать ея. Обыкновенно человек презирает угождающих ему, а уважает тех, которые не льстят ему; такое настроение особенно свойственно женскому полу. Женщина бывает недовольна, когда льстят ей, больше всех уважает тех, которые не хотят преклоняться и покоряться неуместным ея желаниям: в этом вы можете быть мне свидетелями. Теперь не только посторонние, но и сами сожительницы смеются над вами, если не явно, то в своей совести, и хвалятся этою жестокою властию (над вами); а тогда оне будут уважать всех вас и удивляться вашей свободе. Если же не верите словам нашим, то спросите их самих, кого оне больше хвалят и одобряют: раболепствующих им, или господствующих над ними, покоряющихся и все делающих и терпящих из угождения им, или не допускающих ничего такого, но стыдящихся повиноваться дурным их приказаниям? - и, если оне захотят сказать правду, то, конечно, скажут, что - последних; или лучше, здесь не нужно и ответа, когда дела говорят это. Но, скажете, сожительствующий для удовольствия переносит все это, услаждаясь лицезрением девственниц. Даже если бы и было так, по этому самому и следовало бы ему удаляться; вам теперь достаточно доказано, что не в этом удовольствие, а в противном, в том, чтобы не наслаждаться таким лицезрением; присоедини еще и утешение совести: обыкновенно ничто так не утешает нас, как добрая совесть и благия надежды. Но ты ищешь в этом спокойствия? Однако доказано, что и оно легче достигается, когда будет жить вместе с тобою брат. Теперь ты нисколько не отличаешься от раба и, ища спокойствия, находишь жесточайшее рабство; а тогда ты станешь вне этого рабства и будешь в числе повелевающих, а не покоряющихся. Итак, если там бывает вместо удовольствия скорбь, вместо славы стыд, вместо свободы рабство, вместо спокойствия труд, и кроме того оскорбление Бога, погибель, соблазны, вечное наказание и лишение безчисленных благ; здесь же - все противоположное, слава, честь, удовольствие, дерзновение, свобода, спасение душ, наследие царства и избавление от наказания, то почему нам не предпочесть последнее первому? Я не знаю, если только кто не желает решительно погубить сам себя; потому что после уже не будет нам ни оправдания, ни прощения. Если и без всего этого нам следовало бы переносить все для славы Божией, то, когда можно получить и здешния блага и сподобиться будущих благ, а мы, подавая повод к богохульству, вместе с тем губим и самих себя, кто спасет и избавит нас от назначеннаго за это наказания? Никто.

12. Итак, представляя себе все это, обратимся хотя теперь наконец к спасению душ наших. Если же отстать от долговременной привычки кажется несколько трудным, то предоставим все дело силе разсудка вместе с благодатию Божиею, и, убедившись, что, если мы положим только начало делу, то не увидим потом никакой трудности, таким образом и возстанем против этой привычки. Ибо, если ты воздержишься десять дней, то потом легче перенесешь двадцать дней, а затем вдвое столько, потом, простираясь вперед, ты, наконец, не будешь и чувствовать трудности, бывшей в начале, но весьма трудное дело найдешь весьма легким и приобретешь себе другую привычку, и признаешь такую перемену удобною не только по (новой) привычке, но и по благим надеждам. Тогда и девственницы будут больше уважать тебя, и Бог еще прежде них одобрит, и все люди прославят, и ты будешь жить жизнию, исполненною великой свободы и великаго удовольствия; ибо что может быть приятнее, как освободиться от угрызений совести, прекратить постоянную борьбу с похотию, с великою легкостию сплетать прекрасный венец целомудрия, свободными очами взирать на небо и чистым голосом и сердцем призывать Владыку всех? Ни один узник, освободившись от уз, смрада и прочих бедствий темницы, или лучше, ни один слепой, прозрев и увидев этот приятный свет, не радуется, не веселится и не восхищается столько, сколько тот, кто мог освободиться от этого рабства. Подлинно, гораздо приятнее света освобождение от этого подчинения и несноснее всякаго мрака страдание от этого рабства и этих уз. Впрочем, для чего распространяться о свойствах той и другой жизни, из которых одна исполнена унижения, скорби, вреда и великаго разслабления, а другая - свободы, удовольствия, пользы и великаго целомудрия? Никакое слово не может изобразить их, а (может показать) одно только испытание на деле. Тогда вы хорошо узнаете, от каких вы избавились зол, какую приобрели жизнь, когда захотите убедиться в словах наших на деле; тогда и убедитесь, когда проверите сказанное самыми делами. Если же вы еще не довольствуетесь этим и не верите словам нашим, то спросите тех, которые некогда находились в этом рабстве, но потом вдруг избавились и достигли прекрасной свободы, и тогда вы узнаете пользу этого увещания. Так и Соломон, когда пристрастился к житейским вещам, считал их великими и дивными и весьма заботился о них, созидая великолепные домы, приобретая безчисленное множество золота, собирая отовсюду сонмы музыкантов и разнообразныя толпы поваров и служащих при трапезе, обильно доставляя своей страсти приятность от дубрав и удовольствие от красивых тел, и пролагая себе, так сказать, все пути к веселию и наслаждению; но когда он немного воспрянул от этого и, как бы из какой-нибудь мрачной пропасти, воззрел на свет любомудрия, тогда произнес это высокое и достойное небес изречение: суета суетствий, всяческая суета (Еккл. I, 2). Такой и еще высший приговор об этом непристойном удовольствии произнесете и вы, если захотите, когда немного останете от дурной привычки. Притом Соломон, живший в древния времена, и не был обязан к весьма строгому любомудрию; ибо древний закон не запрещал роскошествовать и наслаждение прочими удовольствиями не называл излишним и тщетным; однако, и при всем этом он увидел их безполезность и познал великую их суетность. А мы призваны к лучшему образу жизни, стремимся к высшему совершенству и обрекли себя на важнейшие подвиги; ибо что иное заповедало нам, как не то, чтобы жить подобно горним силам, духовным и безтелесным? Посему не стыдно ли и не достойно ли великаго наказания - оказываться гораздо хуже его и не только не возвышаться над дозволенными (удовольствиями), как он, но и предаваться запрещенным и навлекающим на нас невыносимое мучение? Подлинно, питать в душе порочную любовь, с вожделением смотреть на женщину, любоваться чужою красотою, срамить себя самого, а более немощным вредить и подавать много поводов (к укоризне) язычникам и иудеям, соблазнять своих и чужих, содействовать великому унижению славы Божией и принимать на себя раболепное служение, вмешиваться в суету житейских дел, дарованную нам свободу предавать диаволу и вместо нея подвергаться тягчайшему подчинению, делаться предметом смеха для друзей и предметом порицания для врагов, навлекать дурную молву на общество церковное, посрамлять почтенное достоинство девства, доставлять множество предлогов склонным к распутству и причинять еще больше этого других зол (ибо невозможно усмотреть и изобразить словом все, чему подвергаются такие люди на самом деле), - это принадлежит к числу дел, строго запрещенных и навлекающих невыносимое наказание. Таким образом, если в том и есть какое-нибудь малое удовольствие, мы, противопоставляя ему все это, осмеяние, стыд, подозрение от многих, осуждение, насмешки, порицания, червь не умирающий, тьму кромешную, огонь неугасающий, скорбь, воздыхание, скрежет зубов, узы неразрешимыя, и положив это как бы на чашку весов и сравнив одно с другим, устранимся хотя теперь наконец от такой тягчайшей и гибельной заразы, чтобы нам отойти туда с светлыми венцами и получить возможность свободными устами сказать Христу: "для Тебя и Твоей славы мы презрели свою привычку, преодолели удовольствие, привели в сокрушение свою душу и, отвергнув всякое пристрастие и предубеждение, Тебя и любовь к Тебе предпочли всему". Таким образом, мы принесем пользу себе самим, принесем пользу и жалким сожительницам, принесем пользу и соблазняющимся, станем близ самых мучеников и получим первое место; ибо не ниже подвизавшихся величайшими подвигами и переносивших жестокия мучения ставлю я того человека, который, быв предан давней похоти и привержен к какой-либо приятнейшей и застарелой привычке, потом по страху Божию расторгает эти узы и прибегает к воле Божией. Подлинно, одно из труднейших дел - отвергнуть пристрастие и старую привязанность, расторгнуть многосложные соблазны, окрылиться и вознестись до сводов небесных. Как у мучеников тяжел подвиг, так и у этих бывает продолжительная скорбь. Потому и венцы их одинаковы, что и подвиги их подобны. Если изведший честное от недостойнаго, яко уста Божия будет (Иер. XV, 19), то и освободивший самого себя и избавивший весьма многих других от осуждения, представь, какую получит награду, и, окрыляясь надеждою воздаяний, презри дурную привычку, чтобы тебе, протекши настоящую жизнь согласно с волею Божиею, с чистою совестию увидеть там свою (возлюбленную) и насладиться святейшим собеседованием с нею; ибо по истреблении телесных страстей и угашении гибельной похоти там не будет никакого препятствия мужчинам и женщинам быть вместе, когда прекратится всякое порочное воззрение и все, вводимые в царство небесное, будут в состоянии вести жизнь ангелов, этих духовных сил, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

Слово к девственницам, жившим вместе с мужчинами

9. Итак, будем всячески стараться, чтобы не подавать никакого повода к соблазну; но, если станут порицать нас несправедливо, будем убеждениями опровергать обвинения, и подражать святым, которые оказывали такую ревность о славе Божией, что презирали собственную славу для Божией. Не будем думать, безразсудно оставив и презрев все, будто для оправдания нашего достаточно, если мы скажем, что мы купили для девственницы одежду и обувь и хорошо устроили все прочее, относящееся к телесному ея спокойствию. А кто, скажете, будет заниматься нашими домашними делами, кто будет смотреть за имуществом, кто будет распоряжаться, когда мы находимся вне дома, а жены в нем нет? Ибо и это говорят, хотя вопреки прежнему и более постыдно, не заботятся ни о чем и не стыдятся, говоря все без разбора, подобно пьяным. Посему и мы не станем тяготиться, - хотя слова их таковы, что не заслуживают никакого ответа, - не станем тяготиться ответом, и кротко будем говорить с ними, пока не избавим их от этого опьянения, сколько возможно для нас. Я стыжусь и краснею, начиная опровергать те возражения, которыя они не стыдятся говорить; однако, надобно перенести этот стыд для пользы не стыдящихся; ибо нелепо было бы, осуждая их за презрение к соблазняющимся братиям, самим нам по стыду оставлять без внимания их исцеление. О каких, скажи мне, говорится домашних делах, для наблюдения за которыми считаются необходимыми услуги девственницы? Разве есть у тебя множество иноземных и недавно купленных рабынь, которых нужно руководить и приучать к пряже и к другим работам? Или есть у тебя хранилища множества денег и драгоценных одежд и нужно, чтобы в доме постоянно сидел сторож и глаза девственницы берегли их от злонамеренных слуг? Или часто даются обеды и пиршества, и нужно, чтобы дом был украшаем, а повара и служащие при трапезе находились под надзором девственницы? Или бывают разнообразныя и непрестанныя издержки, и нужно кому-нибудь постоянно наблюдать, чтобы одно тщательно сохранялось, а другое не исчезало из дома напрасно? Ничего такого не говорится, но только то, чтобы для себя она наблюдала за шкатулкою, одеждою и прочим скудным имуществом, чтобы накрывала на стол, постилала постелю, зажигала огонь, омывала ноги и доставляла всякия другия удобства. И за такия малыя и незначительныя удобства мы будем переносить безчестие, будем подвергаться таким укоризнам? Не гораздо ли лучше и легче исполнил бы эту службу брат? Мужчина от природы сильнее женщины, и в нуждах удобнее для нас, и не столько требует издержек. Женщина, принадлежа к более нежному полу, имеет нужду в более мягкой постели и в более тонкой одежде, и, может быть, также в служанке для ней самой, и не столько услуг доставляет нам, сколько сама требует от нас; а брат свободен от всего этого; если же и будет нуждаться в чем-нибудь, то будет нуждаться в одном и том же с нами; а это не маловажное удобство, когда живущие вместе пользуются не различными вещами, но однеми и теми же, чего при девственнице не может быть. Так, во-первых, когда нужно мыться или случится телесная болезнь, тогда ни брат не может служить ей при этом, если не будет весьма безстыден, ни сама она не позволит помогать себе; если же братья будут жить вместе, то они могут взаимно оказывать друг другу эти услуги. Также, когда нужно спать, то если девственница находится в доме, нужно иметь два ложа, две постели и два одеяла, и даже, если они благоразумны, две комнаты; а при братьях эти нужды уменьшаются, как одинаковыя для них, ибо и комната одна, и изголовье одно, и ложе одно, и одеяла одни и теже достаточны будут для обоих; и вообще, если разобрать все потребности, то здесь найдешь великое удобство, а там - неудобство. Я не распространяюсь о непристойностях в доме, когда напр. вошедший в дом одинокаго мужчины может увидеть развешенными женские башмаки и поясы, и головныя повязки, и корзиночки, и прялку, и веретено, и гребни, и подножку, и многое другое, чего нельзя исчислить порознь. Если же при этом представишь богатую девственницу, то будет еще больше смеха. Во первых, сожитель обращается среди толпы служанок, как подпевающий пляшущим распорядитель оркестра в хоре женщин; а что может быть постыднее и безчестнее этого? Затем он терзается целый день, гневаясь на слуг за вещи, принадлежащия этой женщине; ибо он или должен молчать и, не обращая ни на что внимания, получать от нея выговоры, или, разговаривая и бранясь, позорить себя. И посмотри, что происходит. Тот, кому заповедано даже не приближаться к житейским делам, вмешивается не только в житейския, но и в женския дела; он, конечно, не откажется и женския принадлежности относить, и часто будет наведываться у серебряных дел мастеров, спрашивая, готово ли зеркало госпожи, сделали ли они фляжку, возвратили ли стклянку; ибо все дошло до такого развращения, что многия из девственниц больше мирских занимаются этими принадлежностями. Оттуда опять он бежит к мироварителю поговорить об ароматах госпожи, а часто из излишняго усердия при этом не преминет и обидеть беднаго; ибо девственницы употребляют и ароматы различные и драгоценные. Потом от мироварителя он идет к продавцу полотен, а от него еще к делателю навесов; ибо оне не стыдятся поручать и эти мелочи, видя, что мужчины вполне слушаются их и бывают благодарны им за приказания более, нежели другим за услуги. Затем опять, если нужно приготовить что-нибудь для переноснаго навеса, они без обеда дожидаются до самаго вечера, оставаясь в мастерских. И не только этим странным они занимаются, но бывают обременительны и для несчастных слуг, и много причиняют им оскорблений с негодованием и криком. Представь же, сколько бывает отсюда нареканий; потому что слуга оскорбленный, и особенно за такия вещи, не находя никакого другого способа отмстить оскорбившему, делает это языком и тайным порицанием, не щадя никого, кто может подпасть его гневу, но предается этому мщению с такою крайностию, какая именно свойственна слуге, так оскорбленному и находящему в том единственное утешение в своей злобе на оскорбившаго. Но живущий вместе с бедною, скажете, не станет обращаться к серебряных дел мастерам (ибо не позволит бедность), не будет ходить к продавцам ароматов. Однако, он часто будет посещать башмачников, ткачей, портных и красильщиков. И нужно ли излагать все безобразие например, когда такие люди входят в домы для покупки прялки и пряжи, когда ходят по площади, отыскивая того же самаго? Это бывает в домах; а на площадях они подвергаются еще большему осмеянию.

10. А какой бывает срам в церкви, этого и сказать невозможно. Как будто для того, чтобы никакое место не оставалось незнающим их безчестия и рабской услужливости, они и в этом святом и страшном месте обнаруживают все свое невоздержание; и, что всего прискорбнее, они еще восхищаются тем, чего следовало бы стыдиться. Встречая своих девственниц у дверей и заменяя для них евнухов, они расталкивают других и, шествуя впереди, величаются перед глазами всех и не стыдятся, но еще хвалятся этим; и в самое время приношения страшных таин они из угодливости оказывают им много услуг, подавая многим видящим повод к соблазну. А те, бедныя и несчастныя, вместо того, чтобы удерживать их от такой угодливости, еще услаждаются и величаются этим. Подлинно, если бы кто захотел произнести против этих женщин или их угодников обвинение, то мог ли бы найти тягчайшее того, что они обнаруживают свое невоздержание пред множеством свидетелей и поступают непристойно пред глазами всех? Нужно ли говорить о том, сколько в самых церквах происходить безпорядков из угождения этим женщинам, сколько дел Божиих пренебрегается многими, чтобы оне не оскорбились? И что я говорю: не оскорбились? Если кто-нибудь только посмотрит на них угрюмо и неприятно, то (их угодники) скорее готовы перенести все, нежели допустить их терпеть это. Впрочем, доколе и мы будем заниматься непристойным, разсказывая все дела их? Не это мы предположили себе; и нужно было бы нам много и долго говорить, чтобы разсказать все; или лучше, разсказать все невозможно, хотя бы мы и хотели; но, избрав немногое из многаго, мы и так уже достаточно распространили речь. Мы стремились не к этому, но и об этом упомянули невольно, чтобы хотя немного удержать тех из слушателей, которые имеют ум; а теперь нужно предложить увещание и молитву. Итак, прошу и увещеваю и припадаю к коленам вашим, и всячески умоляю: убедитесь, отстанем от этого опьянения, будем владеть сами собой и сознавать честь, какую Бог даровал нам, и послушаем Павла, который взывает: не будите раби человеком (1 Кор. VII, 23), и перестанем раболепствовать женщинам к общей всех нас погибели. Христос желает, чтобы мы были доблестными воинами и подвижниками. Он вооружил нас духовным оружием не для того, чтобы мы услуживали недостойным девам, чтобы обращались около пряжи, ткани и подобных рукоделий, чтобы сидели близ прядущих и ткущих женщин, чтобы проводили весь день, внедряя в свою душу женские нравы и речи, но чтобы мы отражали враждебныя нам невидимыя силы, чтобы поражали предводителя их диавола, чтобы прогоняли свирепые полки демонов, чтобы разрушали их укрепления, чтобы, связав власти миродержителя тьмы (Ефес. VI, 12), отводили их в плен, чтобы обращали в бегство духовныя силы зла, чтобы дышали (против них) огнем, чтобы были готовы и приготовлены на ежедневную смерть. Для этого Он облек нас в броню правды, для этого опоясал нас поясом истины, для этого возложил на нас шлем спасения, для этого обул ноги наши во уготование благовествования мира и вручил нам меч духовный, для этого воспламенил огонь в душах наших (Ефес. VI, 14-17). Итак, скажи мне: если бы ты увидел, что кто-нибудь из воинов, одевшись в шлем, поножи, броню, взяв меч, копье, щит, лук, стрелы, колчан, когда труба уже громко трубит и вызывает всех вперед и когда враги дышут сильною яростию и готовы разрушить город до основания, бежит не вперед к воинскому строю, а уходит домой и садится с этим оружием около женщины, то не пронзил ли бы ты его мечем, если бы можно было, не говоря с ним ни слова? Если же ты исполнился бы такого гнева, то какими, думаешь ты, оказываются пред Богом дела, гораздо непристойнейшия этих? Ибо те дела столько постыднее и непристойнее этих, сколько наша война тяжелее, и враги сильнее, и награды за войну больше, и вообще все столько отличнее, сколько истина отличается от тени. Не будем же разслаблять свою крепость и разрушать свои силы такими беседами; ибо отсюда происходит невыразимое и великое зло для душ наших. А что (сказать), если мы даже не чувствуем этого, опьяняемые пристрастием? Это ужаснее всего, что мы даже и не сознаем, как мы разслабеваем и делаемся мягче всякаго воска. Как тот, кто, поймав льва, взирающаго гордо и грозно, отрежет у него гриву, вырвет зубы и острижет ногти, делает презренным, смешным и даже для детей преодолимым того, кто был страшен и непреодолим и потрясал все одним рычанием; так точно и эти женщины всех, кого привлекут к себе, делают удоболовимыми для диавола, изнеженными, раздражительными, безразсудными, гневливыми, дерзкими, непристойными, низкими, неблагородными, безчеловечными, раболепными, подлыми, наглыми, болтливыми, и вообще все женские дурные нравы передают и внедряют в их души.

11. Невозможно, чтобы живущий с женщинами так пристрастно и занимающийся беседами с ними не был каким-нибудь сплетником и болтуном и легкомысленным. Станет ли он говорить о чем-нибудь, он говорит все о пряжах и тканях, так как язык его заражен свойством женских речей; станет ли делать что-нибудь, делает с великим раболепством, так как он далеко уклонился от свойственной христианам свободы и сделался неспособным ни к какому великому делу. Если же такой человек неспособен к житейским и гражданским делам, то гораздо более - к великим духовным, которыя требуют столь доблестных мужей, что намеревающиеся приступить к ним не могут и касаться их, если не сделались из людей ангелами. И не только сами они впадают в такое зло, но и для сожительниц своих служат причиною развращения нравов. Как сами старающиеся угождать девственницам не занимаются надлежащею деятельностию: так и те из-за них уклоняются от своего надлежащаго пути, воздавая им это злое и пагубное возмездие. Оне и тщательнее украшают себя, и много заботятся об изящной одежде и походке, и весь день болтают о пустых предметах; ибо, видя, что (сожители их) услаждаются этими непристойными нравами и речами, оне стараются делать все, чем можно было бы удержать их пленниками. Но если мы, немного воздержавшись, обуздаем самих себя, то принесем пользу и им, и себе самим, и всем другим; и как теперь мы делаемся виновными в погибели многих, так тогда получим награду за спасение всех, и чем теперь пользуемся постыдным образом, тем тогда будем пользоваться с великою честию. Для чего, скажи мне, ты хочешь быть почитаемым от женщин? Весьма недостойно духовного мужа желание такой чести; между тем и она будет достигнута тогда, когда мы не станем искать ея. Обыкновенно человек презирает угождающих ему, а уважает тех, которые не льстят ему; такое настроение особенно свойственно женскому полу. Женщина бывает недовольна, когда льстят ей, больше всех уважает тех, которые не хотят преклоняться и покоряться неуместным ея желаниям: в этом вы можете быть мне свидетелями. Теперь не только посторонние, но и сами сожительницы смеются над вами, если не явно, то в своей совести, и хвалятся этою жестокою властию (над вами); а тогда оне будут уважать всех вас и удивляться вашей свободе. Если же не верите словам нашим, то спросите их самих, кого оне больше хвалят и одобряют: раболепствующих им, или господствующих над ними, покоряющихся и все делающих и терпящих из угождения им, или не допускающих ничего такого, но стыдящихся повиноваться дурным их приказаниям? - и, если оне захотят сказать правду, то, конечно, скажут, что - последних; или лучше, здесь не нужно и ответа, когда дела говорят это. Но, скажете, сожительствующий для удовольствия переносит все это, услаждаясь лицезрением девственниц. Даже если бы и было так, по этому самому и следовало бы ему удаляться; вам теперь достаточно доказано, что не в этом удовольствие, а в противном, в том, чтобы не наслаждаться таким лицезрением; присоедини еще и утешение совести: обыкновенно ничто так не утешает нас, как добрая совесть и благия надежды. Но ты ищешь в этом спокойствия? Однако доказано, что и оно легче достигается, когда будет жить вместе с тобою брат. Теперь ты нисколько не отличаешься от раба и, ища спокойствия, находишь жесточайшее рабство; а тогда ты станешь вне этого рабства и будешь в числе повелевающих, а не покоряющихся. Итак, если там бывает вместо удовольствия скорбь, вместо славы стыд, вместо свободы рабство, вместо спокойствия труд, и кроме того оскорбление Бога, погибель, соблазны, вечное наказание и лишение безчисленных благ; здесь же - все противоположное, слава, честь, удовольствие, дерзновение, свобода, спасение душ, наследие царства и избавление от наказания, то почему нам не предпочесть последнее первому? Я не знаю, если только кто не желает решительно погубить сам себя; потому что после уже не будет нам ни оправдания, ни прощения. Если и без всего этого нам следовало бы переносить все для славы Божией, то, когда можно получить и здешния блага и сподобиться будущих благ, а мы, подавая повод к богохульству, вместе с тем губим и самих себя, кто спасет и избавит нас от назначеннаго за это наказания? Никто.

12. Итак, представляя себе все это, обратимся хотя теперь наконец к спасению душ наших. Если же отстать от долговременной привычки кажется несколько трудным, то предоставим все дело силе разсудка вместе с благодатию Божиею, и, убедившись, что, если мы положим только начало делу, то не увидим потом никакой трудности, таким образом и возстанем против этой привычки. Ибо, если ты воздержишься десять дней, то потом легче перенесешь двадцать дней, а затем вдвое столько, потом, простираясь вперед, ты, наконец, не будешь и чувствовать трудности, бывшей в начале, но весьма трудное дело найдешь весьма легким и приобретешь себе другую привычку, и признаешь такую перемену удобною не только по (новой) привычке, но и по благим надеждам. Тогда и девственницы будут больше уважать тебя, и Бог еще прежде них одобрит, и все люди прославят, и ты будешь жить жизнию, исполненною великой свободы и великаго удовольствия; ибо что может быть приятнее, как освободиться от угрызений совести, прекратить постоянную борьбу с похотию, с великою легкостию сплетать прекрасный венец целомудрия, свободными очами взирать на небо и чистым голосом и сердцем призывать Владыку всех? Ни один узник, освободившись от уз, смрада и прочих бедствий темницы, или лучше, ни один слепой, прозрев и увидев этот приятный свет, не радуется, не веселится и не восхищается столько, сколько тот, кто мог освободиться от этого рабства. Подлинно, гораздо приятнее света освобождение от этого подчинения и несноснее всякаго мрака страдание от этого рабства и этих уз. Впрочем, для чего распространяться о свойствах той и другой жизни, из которых одна исполнена унижения, скорби, вреда и великаго разслабления, а другая - свободы, удовольствия, пользы и великаго целомудрия? Никакое слово не может изобразить их, а (может показать) одно только испытание на деле. Тогда вы хорошо узнаете, от каких вы избавились зол, какую приобрели жизнь, когда захотите убедиться в словах наших на деле; тогда и убедитесь, когда проверите сказанное самыми делами. Если же вы еще не довольствуетесь этим и не верите словам нашим, то спросите тех, которые некогда находились в этом рабстве, но потом вдруг избавились и достигли прекрасной свободы, и тогда вы узнаете пользу этого увещания. Так и Соломон, когда пристрастился к житейским вещам, считал их великими и дивными и весьма заботился о них, созидая великолепные домы, приобретая безчисленное множество золота, собирая отовсюду сонмы музыкантов и разнообразныя толпы поваров и служащих при трапезе, обильно доставляя своей страсти приятность от дубрав и удовольствие от красивых тел, и пролагая себе, так сказать, все пути к веселию и наслаждению; но когда он немного воспрянул от этого и, как бы из какой-нибудь мрачной пропасти, воззрел на свет любомудрия, тогда произнес это высокое и достойное небес изречение: суета суетствий, всяческая суета (Еккл. I, 2). Такой и еще высший приговор об этом непристойном удовольствии произнесете и вы, если захотите, когда немного останете от дурной привычки. Притом Соломон, живший в древния времена, и не был обязан к весьма строгому любомудрию; ибо древний закон не запрещал роскошествовать и наслаждение прочими удовольствиями не называл излишним и тщетным; однако, и при всем этом он увидел их безполезность и познал великую их суетность. А мы призваны к лучшему образу жизни, стремимся к высшему совершенству и обрекли себя на важнейшие подвиги; ибо что иное заповедало нам, как не то, чтобы жить подобно горним силам, духовным и безтелесным? Посему не стыдно ли и не достойно ли великаго наказания - оказываться гораздо хуже его и не только не возвышаться над дозволенными (удовольствиями), как он, но и предаваться запрещенным и навлекающим на нас невыносимое мучение? Подлинно, питать в душе порочную любовь, с вожделением смотреть на женщину, любоваться чужою красотою, срамить себя самого, а более немощным вредить и подавать много поводов (к укоризне) язычникам и иудеям, соблазнять своих и чужих, содействовать великому унижению славы Божией и принимать на себя раболепное служение, вмешиваться в суету житейских дел, дарованную нам свободу предавать диаволу и вместо нея подвергаться тягчайшему подчинению, делаться предметом смеха для друзей и предметом порицания для врагов, навлекать дурную молву на общество церковное, посрамлять почтенное достоинство девства, доставлять множество предлогов склонным к распутству и причинять еще больше этого других зол (ибо невозможно усмотреть и изобразить словом все, чему подвергаются такие люди на самом деле), - это принадлежит к числу дел, строго запрещенных и навлекающих невыносимое наказание. Таким образом, если в том и есть какое-нибудь малое удовольствие, мы, противопоставляя ему все это, осмеяние, стыд, подозрение от многих, осуждение, насмешки, порицания, червь не умирающий, тьму кромешную, огонь неугасающий, скорбь, воздыхание, скрежет зубов, узы неразрешимыя, и положив это как бы на чашку весов и сравнив одно с другим, устранимся хотя теперь наконец от такой тягчайшей и гибельной заразы, чтобы нам отойти туда с светлыми венцами и получить возможность свободными устами сказать Христу: "для Тебя и Твоей славы мы презрели свою привычку, преодолели удовольствие, привели в сокрушение свою душу и, отвергнув всякое пристрастие и предубеждение, Тебя и любовь к Тебе предпочли всему". Таким образом, мы принесем пользу себе самим, принесем пользу и жалким сожительницам, принесем пользу и соблазняющимся, станем близ самых мучеников и получим первое место; ибо не ниже подвизавшихся величайшими подвигами и переносивших жестокия мучения ставлю я того человека, который, быв предан давней похоти и привержен к какой-либо приятнейшей и застарелой привычке, потом по страху Божию расторгает эти узы и прибегает к воле Божией. Подлинно, одно из труднейших дел - отвергнуть пристрастие и старую привязанность, расторгнуть многосложные соблазны, окрылиться и вознестись до сводов небесных. Как у мучеников тяжел подвиг, так и у этих бывает продолжительная скорбь. Потому и венцы их одинаковы, что и подвиги их подобны. Если изведший честное от недостойнаго, яко уста Божия будет (Иер. XV, 19), то и освободивший самого себя и избавивший весьма многих других от осуждения, представь, какую получит награду, и, окрыляясь надеждою воздаяний, презри дурную привычку, чтобы тебе, протекши настоящую жизнь согласно с волею Божиею, с чистою совестию увидеть там свою (возлюбленную) и насладиться святейшим собеседованием с нею; ибо по истреблении телесных страстей и угашении гибельной похоти там не будет никакого препятствия мужчинам и женщинам быть вместе, когда прекратится всякое порочное воззрение и все, вводимые в царство небесное, будут в состоянии вести жизнь ангелов, этих духовных сил, благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, слава, честь, держава во веки веков. Аминь.

Часть 1

У люте мне, душе (Мих. VII, 2), - благовременно и мне вместе с пророком сказать это теперь, и не однажды, и не дважды, а много раз: у люте мне, душе, какое погибает дело, какого исполненное любомудрия! Девство оскорблено, отделяющая его от брака завеса уничтожена, быв расторгнута безстыдными руками, святое святых попрано, почтенное и достоуважаемое сделалось презренным и пренебрегаемым всеми, и звание, столь честнейшее брака, унижено и низложено так, что более ублажаются вступившия в брак. Всегда девство в сравнении с браком имело первенство и все преимущества; ныне же оно не может оставаться и на втором месте, а низведено далеко, даже до последняго места; и, что всего тяжелее, не враги какие-нибудь и недруги, но те самыя, которыя повидимому особенно охраняли его, так низвели его, и те самыя, которыя больше всех доставляли нам возможность смело говорить против неверных, больше всех заградили нам уста и покрыли нас великим стыдом. В отношении к богатству язычники могли бы указать у себя некоторых любомудрых, хотя немногих; также гнев некоторые у них преодолевали; но цвета девства у них никогда не было, и всегда они уступали нам первенство здесь, признавая это дело превышающим природу и не человеческим. В этом весьма удивлялись нам все народы, а ныне уже не удивляются, но смеются и издеваются. Потому и диавол так напал на это стадо, что видел, как воинство Христово особенно украшается этим сонмом, и решился так посрамить его, что даже лучше было бы, если бы вовсе не было девственниц, таким образом посвящающих себя девству. Причиною же всех зол то, что это дело остается только по названию и все ограничивается только (словами) на устах, в чем состоит малейшая часть девства: а необходимейшее и особенно отличающее его пренебрежено, и нет у них речи ни о благопристойной одежде, ни о спокойствии, приличном девственницам, ни о сокрушении, ни о чем другом подобном; но и говорят оне о всем легкомысленно, и смеются неблаговременно, и тревожатся, и предаются удовольствиям более женщин, услаждающихся в (непотребном) убежище, всячески прельщая взирающих своими ухищрениями, и стараются усвоить себе безстыдство блудниц, как бы соревнуя с ними и усиливаясь приобресть первенство в дурной о себе молве. Как же, скажи мне, мы будем в состоянии исключить такую девственницу из числа и общества этих женщин, когда она делает тоже, что и те, обольщая сердца юношей, когда она так же легкомысленна и невоздержна, когда она производит те же зелья, наполняет те же чаши и приготовляет тот же яд? Правда, она не говорит: прииди и поваляемся в похоти; или: шафраном посыпах ложе мое и одр мой корицею (Причт. VII, 16-18), и - о если бы ложе и одр, а не одежды и тело! Те скрывают яд свой дома, а ты везде носишь сеть и, носясь на крыльях наслаждения, ходишь по площади. Хотя ты не говорила и не произносила тех слов блудницы: прииди и поваляемся в похоти, не произносила языком, но говорила видом, не произносила устами, но говорила походкою, не приглашала голосом, но приглашала яснее голоса глазами. Хотя, пригласив, ты не предала саму себя; но и ты не свободна от греха; ибо и это - особый вид прелюбодеяния; ты осталась чистою от растления, но телеснаго, а не душевнаго; и у тебя совершен грех вполне, если и не чрез совокупление, то чрез зрение. Для чего же, скажи мне, ты приглашаешь проходящих? Для чего воспламеняешь этот огонь? Как ты думаешь быть чистою от греха, совершив его вполне? Ты сделала совершенным прелюбодеем того, кто прельстился этим твоим видом; как же ты можешь не быть блудницею, когда дело твое оказывается прелюбодеянием? Ибо его неистовство есть твое дело; и всякому известно, что делающая других прелюбодеями никогда не может избежать наказания за прелюбодеяние. Ты изощрила меч, ты вооружила десницу, ты вооруженную десницу направила в несчастную душу; как же ты можешь избавиться от наказания за это убийство? Скажи мне: кого мы ненавидим и отвращаемся? Кого называют законодатели и судии? Пьющих ли ядовитыя вещества, или вливающих их в чашу и приготовляющих их и своим искусством погубляющих (других)? Пьющих не жалеем ли мы, как потерпевших вред, а тех не осуждаем ли единогласно? И недостаточно для них сказать в свое оправдание: я не причинил вреда самому себе, а погубил другого; но за это самое они и подвергаются более жестокому наказанию. А ты, несчастная и жалкая, приготовив такую гибельную чашу, предложив и подав это зелье, когда тот уже выпил и погиб, думаешь оправдываться тем, что ты не сама выпила, но предложила яд другому? Притом, вы настолько тягчайшее в сравнении с теми продавцами яда потерпите наказание, насколько и смерть здесь тяжелее. Вы умерщвляете не тело только, но и душу; и те часто делают это или по вражде, или по гневу, или по нужде в деньгах; а вы не можете прибегнуть и к этому предлогу; ибо не с врагами и не с обидевшими вас, и не нуждаясь в деньгах, вы так поступаете, но из одного только тщеславия шутите чужими душами, находя в смерти других собственное наслаждение.

2. Впрочем, я не знаю, как я стал говорить об этом, имея в виду другое; посему надобно возвратиться к тому, с чего я начал. Как будто вышесказаннаго не довольно для посрамления всего (женскаго) пола, оне выдумали еще нечто больше того. Но пусть никто не думает, что это сказано обо всех; я не так жалок, чтобы все смешивать и сливать. То, что было говорено и что будет сказано затем, относится к виновным. Как будто вышесказаннаго не довольно было для вреда, оне еще, принимая к себе некоторых мужчин, вовсе им незнакомых, поселяют их вместе с собою и живут вместе с ними все время, как бы показывая и чрез это, и чрез вышесказанное, что оне приняли девство против своей воли, уступив крайнему насилию, почему и утешают себя за это насилие и принуждение. И даже, при случае, не говорят ли о них еще хуже их друзья и родственники? Как могут такия еще жить или дышать, а не расторгаются пополам, или не погребаются живыми вместе с самими сожителями? Так между многим прочим, все говорят и то, будто в домы девственниц каждый день уже приходят и повивальныя бабки, как бы к рождающим, если не для того, чтобы ходить за родильницею (а бывало с некоторыми и это), то для того, чтобы разведать, как бы о продаваемых служанках, которая из них растленная и которая не растленная; при этом будто одна легко соглашается на осмотр, а другая не соглашается и таким образом остается посрамленною, хотя она и не растленная; одна обличается в этом, а другая не обличается, но и эта не меньше той подвергается стыду, потому что не могла по образу своей жизни оказаться достойною доверия, а имела нужду в свидетельстве после осмотра. Каких это не достойно слез? Каких не достойно смертей? Кто будет столь каменным и безчувственным, чтобы не возмутиться и не воспламениться ревностию Финееса? Он, если бы в то время увидел такой срам, то не пощадил бы их, а совершил бы то же самое, что сделал тогда с мадианитянкою (Числ. XXV, 8-14); а мы (которым не позволено извлекать меч и пронзать копьем таких грешников), хотя чувствуем то же, что чувствовал и этот святой муж, но не делаем того же, а облегчаем скорбь иначе - воздыханиями и слезами. Придите же, плачьте и воздыхайте вместе со мною все вы, которыя чужды этого срама; ибо те жалкия и несчастныя, может быть, страдают между прочими болезнями и безчувственностию. А вы, ведущия такую (добродетельную) жизнь и удостоившияся быть в брачном чертоге с Женихом, имеющия горящие светильники и украшающияся досточтимым венцем девства лучше всякой царской диадимы, плачьте вместе с нами и горько воздыхайте; это - не малое врачевство и к исправлению тяжко больных, и к утешению оплакивающих их болезни; это сделал некогда и Жених ваш. Так, взглянув на Иерусалим, ниспадший до крайней степени погибели и уже не имевший возможности возстать от болезни, Он заплакал (Лук. XIX, 41); и при Вифсаиде Он уже не предлагал ни увещаний, ни знамений, но только выражал сожаление, неоднократно повторяя горе этим городам, как мы поступаем при умирающих (Лук. X, 13). И блаженный Павел, подражая своему Учителю, во всю жизнь не переставал оплакивать падших и остававшихся в этом падении и не хотевших возстать, и так горько, что даже с некоторыми сильнейшими выражениями говорил об этом в послании к Римлянам: яко скорбь ми есть велия, и непрестающая болезнь сердцу моему: молилбыхся бо сам аз отлучен быти от Христа по братии моей, сродницех моих по плоти, иже суть Исраилите (Римл. IX, 2-4). Видишь ли, как разительны эти слова, какую представляют они болезнь сердца? Храмлющих и бедствующих из верных он оплакивал так, как бы сам находился в таких же бедствиях. Кто изнемогает, говорил он, и не изнемогаю? Кто соблазняется, и аз не разжизаюся (2 Кор. XI, 29)? Не сказал: скорблю, но: разжизаюся, желая выразить словом разжизание нестерпимость и чрезвычайность скорби. Будем же и мы подражать и нашему Владыке, и подобному нам рабу. Не малая будет нам награда за эти воздыхания и слезы, равно как не малое осуждение от Бога будет тем, которые без сожаления смотрят на бедствия собственных членов. Первое можно узнать от терпеливейшаго мужа Иезекииля, а второе от блаженнаго Михея. Так, первый говорит, что, когда иудеи достигли крайняго нечестия и уклонились к идолопоклонству, то Бог повелел дать знамения на лица стенящих и болезнующих о бывающих (Иезек. IX, 4); ибо не только нужно воздыхать, но и болезновать; и хотя они ничего не сказали и не сделали для исправления совершавшихся грехов, но когда они только оказали должное с своей стороны, то и были почтены такою честию от человеколюбиваго Бога, что удостоились и безопасности, и великой славы. А Михей [1] между прочими грехами, как то: чревоугодием, пьянством, пристрастием к намащению ароматами, привел и этот грех - несострадание, сказав так: не страдаху ничесоже в сокрушении Иосифове (Амос. VI, 6). И жителей города Енана пророк за тоже осудил говоря: не изыде плакатися дому сущаго близ него (Мих. I, 11). Если же тогда, когда гневается Бог, не сострадающий наказуемым осуждается, то не сожалеющий о впадающих в нечестие какого удостоится прощения? И не удивляйся, что нам должно сожалеть о наказуемых, когда наказывает их Бог; ибо и сам наказующий Бог не желает делать это: хотением не хощу смерти грешника, говорит Он (Иезек. XVIII, 23). Итак, если наказующий не хочет наказывать, то гораздо более нам нужно сострадать наказуемым; может быть, таким образом мы обратим их; может быть еще спасем их. Даже если бы они и погибали, мы всетаки будем употреблять имеющееся у нас врачество, будем плакать и воздыхать, не собирая сонмы женщин, а каждый наедине и сам по себе без них. Если хотите, я и начну с вами эту плачевную песнь: я не стыжусь делать это вместе с Иеремиею, Исаиею, Павлом и прежде всех их с Господом. Начнем же, как начинал Христос, и скажем: горе тебе, душа; к какой ты призвана чести человеколюбием Божиим и какое получишь место за свое нерадение? Горе тебе; потому что Он привлекал тебя в духовный брачный чертог, а ты, отринув эту славу, низверглась в огонь диавола и в нестерпимыя мучения, где плач и скрежет зубов, где нет утешающаго и простирающаго руку помощи, но все - мрак, стеснение, смущение и страдания, не имеющия ни облегчения, ни конца, все это причинила тебе любовь к миру, предпочтение земли небу и нежелание - слушаться голоса Жениха, непрестанно убеждающаго нас не иметь ничего общаго с настоящими делами. Кто тебя, жалкая и несчастная, будет жалеть тогда? Ибо, хотя бы ты увидела самого Ноя, спасшаго весь дом свой при общем потоплении вселенной и устоявшаго при таком гневе (Божием), хотя бы Иова и Даниила, и вместе с ними Моисея и Самуила, хотя бы патриарха Авраама, никто не подаст тебе тогда руки помощи; и хотя бы ты была их родственницею, хотя бы дочерью, хотя бы сестрою, хотя бы возносила моления, подобно тому богачу, все это будет тщетно и напрасно. Како спала с небесе ты, не денница, восходящая за утра (Иса. XIV, 12), но имевшая возможность сиять светлее самых лучей солнечных? Как ты осталась одинокою? И не погрешил бы тот, кто большую часть сетований, произнесенных о городе Иерусалиме, отнес бы к этой плененной хуже того города.

3. Впрочем, может быть, довольно и этих сетований, довольно того, что (сказано) в Писании и в (нашей) книге; иначе нам недостало бы времени, чтобы по надлежащему оплакать душу, страждущую такою болезнию. Ибо что прежде всего оплакивать? То ли, что досточтимое, святое и великое имя Божие чрез вас хулится у язычников и слава Его унижается? Или то, что столь почтенное и великое дело подвергается презрению? Или то, что многия души падают от таких соблазнов? Или то, что и здравая часть вашего сонма очерняется нечистою молвою о вас? Или то, что вы воспламеняете неугасимый огонь и для себя самих, и для своих сожителей? Но откуда все это следует, скажете вы, когда мы можем доказать, что у нас тело нерастленно и не подвергалось блудодеянию? Такое доказательство будет ясно не теперь, а особенно тогда, в последний день. Звание и искусство повивальной бабки может видеть только то, подвергалось ли тело совокуплению с мужчиною; но чисто ли оно от постыдного прикосновения и от прелюбодеяния и разстления посредством лобзаний и объятий, это обнаружится в тот день, когда живое Слово Божие, открывающее сокровенныя помышления человеческия и присущее при совершаемом тайно, представит все обнаженным и открытым пред взорами всех (Евр. IV, 12,13); тогда мы хорошо узнаем, чисто ли от этого тело твое и вполне ли нерастленно. Впрочем, не будем спорить и состязаться об этом, но положим, что оно выше всех тех сетей и чисто во всех отношениях, и свободно от всякаго повреждения, и пусть девственница будет девою, как же это относится к сказанному нами? Ибо всего ужаснее и достойно множества слез то, что она, тщательно соблюдая свое тело во всех отношениях, перенесла столько труда, и весь труд свой сделала тщетным и старания свои напрасными, подав повод к хуле на Христа; и щадя свою плоть, она не охранила славы Божией, но для того, чтобы тело ея осталось неприкосновенным, она употребила все меры, а о том, чтобы Он не был оскорбляем и посрамляем многими, нисколько не заботилась; и - о если бы она не все делала и предпринимала, чем унижается слава Божия! Но как же, скажешь, я делаю это? Поселяя мужчин вместе с собою в доме и постоянно держа их при себе. Если ты желаешь иметь сожителями своими мужчин, то тебе следовало не девство избрать, а вступить в брак; ибо гораздо лучше для этого вступить в брак, нежели действовать таким образом. Брака ни Бог не осуждает, ни люди не укоряют; ибо это - дело честное, никого не оскорбляющее и не поражающее; а такое девство при сожительстве с мужчинами осуждается всеми больше прелюбодеяния; потеряв свое значение, оно упало низко, и даже ниже самой пропасти прелюбодеяния; ибо заботящуюся не о Господнем, но делающую многих людей прелюбодеями, никто не станет считать ни между девами, ни между замужними. Эта заботится о том, чтобы угодить одному мужу, а ты - весьма многим, и притом близким к тебе не по закону брака, а некоторым другим образом, порицаемым и осуждаемым всеми. Посему я боюсь, чтобы ты, быв отвергнута тою и другою стороной, не оказалась причисленною к безчестным женщинам. И по самому названию твоему, если бы кто захотел определить это состояние, мы также не в состоянии были бы возразить что-нибудь. Ибо, когда в собрании на площади или дома зайдет речь о таких (девственницах), то разговаривающие об этом непристойном сожительстве, желая указать принадлежащую такому то, называют ее не матерью его, - ибо она не родила его, - и не сестрою, - ибо они не произошли из одного чрева, - и не супругою, - ибо она живет с ним не по закону брака, - и не другим каким-нибудь названием родства из дозволенных и установленных по закону, а названием постыдным и смешным. Я не хотел бы произносить его; так я ненавижу самое это название и отвращаюсь от него; так противно мне даже самое наименование этого сожительства. Но ты не рождала и не испытала болезней рождения. Что постыднее такого оправдания? Что достойнее сожаления того, когда девственница хочет доказывать свое девство тем, к чему могут прибегать и многия женщины из блудниц? Но те развратницы, скажешь, отличаются другими признаками. Какими, скажи мне, другими? - Внешним видом, взорами, походкою, любовниками, которых привлекают к себе. - Хорошо ты изобразила нам черты блудницы; но посмотри, не коснулась ли ты прежде нея самой себя этими чертами и признаками; потому что и ты привлекаешь к себе многих таких же поклонников и такими же сетями. Хотя ты и не стоишь около дома, зазывая проходящих, но ты постоянно держишь мужчин у себя в доме, - что гораздо хуже, - не для чего иного, как для того, чтобы доставить непристойное удовольствие им и себе, хотя и не посредством совокупления. Какое же в этом преимущество, когда и взаимное лицезрение производит тоже самое? А если этого нет и если вы не совершаете такого прелюбодеяния, то для чего ты держишь его дома? Какую скажешь нам справедливую и основательную причину? Замужняя может указать на брак, блудница - на любодеяние; а ты, девственница, какой представишь нам благовидный и справедливый предлог?

  1. Приводимыя ниже места св. Писания, принадлежащия двум пророкам, св. Иоанн приводит под именем одного пророка Михея ^

Часть 2

4. Но, скажут, чего ты домогаешься, когда сожители и не спят, и не совокупляются с нами, как бывает с теми? И на это особенно указывают многия. Но не на свою ли голову оне говорят это? И - только ли на свою голову, это мы изследуем после. Уже ясно было доказано, когда мы говорили к мужчинам, что не только злословящие, но и представляющие пустые предлоги достойны наказания, положеннаго за злословие; впрочем, это еще мы объясним в другой раз; а теперь я спрошу тебя о причине такого сожительства, если можешь какую-нибудь представить. - Я немощна, скажешь, я - женщина, и не могу одна удовлетворять своим нуждам. Между тем, когда мы обличали сожителей ваших, то слышали от них противное, т.е. что они держат вас для услуг им. Отчего же вы, имея силу с избытком оказывать услуги даже мужчинам, не могли бы помогать самим себе, женщинам, а нуждались бы в других? Как мужчине с мужчиною, так и женщине с женщиною легче и удобнее было бы жить вместе; но если вы бываете полезны и для служения мужчинам, то гораздо более - вам самим. В чем же, скажи мне, может быть полезно и необходимо сожительство мужчины? Какия он может доставлять вам услуги, которых женщина не могла бы доставить женщине? Ткать основу вместе с тобою и сплетать нитки и пряжу - неужели он сможет лучше женщины? Напротив. Он, хотя бы и хотел, не сумеет приняться за что-нибудь подобное, если только и этому теперь не научили вы их; это дело одной только женщины. Или вымыть одежду, зажечь огонь, и согреть горшок? Конечно, и это не хуже, но еще лучше мужчины может сделать женщина. В чем же, скажи мне, полезен для тебя мужчина? Когда вообще нужно продать что-нибудь или купить? Но и здесь женщина полезна не меньше мужчины; об этом может свидетельствовать и торжище, и все, кто желает купить одежду, покупающие ее большею частию от женщин. Если же девственнице стыдно стоять на площади для такой торговли, как и действительно стыдно, то не гораздо ли стыднее жить вместе с мужчинами? Впрочем, и перваго, менее постыднаго, нежели последнее, можно избегнуть; я предложил бы поручать все или молодой прислужнице, или способным на это старушкам; отсюда видно, что вышесказанное есть предлог и отговорка, и прикрытие слабости. Какой, скажешь, слабости прикрытие? Если бы я пожелала иметь мужа и вступить в брак и вести такой образ жизни, то кто воспрепятствовал бы мне? Разве не позволительно сделать это свободно и не оскорбляя Бога, и не подвергаясь осуждению и укоризнам от людей? Это и я говорю, и это не столько твои, сколько мои слова. Но теперь надобно сказать, в чем тебе может быть необходима помощь мужчины; или, если не можешь объяснить этого, изгнать непристойнаго сожителя; ибо иначе тебе не возможно избавиться от позора; а то, что ты сказала, не столько твои слова, сколько тех которые жалеют о твоей неблагопристойности. Итак, хотя бы тысящекратно полезно было для тебя служение мужчины, и тогда не следовало допускать его с таким позором; ибо, когда унижается слава Божия, то не должно быть никакого предлога столь внушительнаго, чтобы оставить без внимания такое зло. Даже, если бы предстояло умереть тысячу раз в день для того, чтобы этого не было, следовало бы подвергнуться тому с великою радостию, а не только не оставлять без внимания такое зло для своего спокойствия и мирской пользы. Послушай, как Павел трепетал и сильно боялся этого: добрее бо мне, говорит он, паче умрети, нежели похвалу мою кто да испразднит (1 Кор, IX, 15). Для того, чтобы не унижалась похвала его, он решался умереть; а мы для того, чтобы отклонить соблазны, не хотим презреть и малое удовольствие? Как же мы можем когда-нибудь спастись? Притом не равное дело и даже нисколько не близкое - лишиться похвалы и подвергнуться осуждению. Он не оскорбил бы Бога, если бы и так случилось; потому что Сам Бог повелел ему от благовестия жити (1 Кор. IX, 14); и однако, он предпочитал лучше умереть, нежели сделать тщетным свое доблестное дело; а мы, везде нарушая установленное и зная, что потерпим за это величайшее наказание, не хотим оставить даже неуместной и пустой привычки? Какое же будет нам прощение? Хотя бы для многих нужд требовался только мужчина, но от этого происходил бы такой позор, то надлежало бы, как я выше сказал, решиться лучше умереть, нежели допускать это; а если еще удобнее и легче исполнить все посредством женщины, то какое будет прощение вам, столь изнеженным и небрегущим о своем спасении? Скажи же мне: когда он оказывает тебе услуги, то не станешь ли и ты сама в чем-нибудь услуживать ему? Это для всякаго очевидно. Но не гораздо ли было бы лучше - не воздавать ему тем же и не принимать от него услуг, и то время трудов, которое ты тратишь для доставления ему спокойствия, лучше употреблять на успокоение самой себя, нежели, принимая на себя тяжкие труды, еще срамить свою честь? Но (скажешь), ты не оказываешь ему никаких услуг. Тогда нужно думать, что он сам себе служит во всем, и постилает постелю, и варит, и зажигает огонь, и исполняет другия подобныя дела; но так служить не согласится и раб, ничего не получающий себе от господина. Но он, скажешь, переносит все по страху Божию и ради назначенной за такое служение награды и с благодарностию уничижается, не получая себе от нас никакой пользы. Чем же, наконец, мы заградим уста безстыдных? Хотя ты приписываешь ему такое благочестие и хотя он так страшится и боится повелений Божиих, что смотрит на себя смиреннее всякаго раба и доставляет тебе все, не получая сам от тебя ничего, но прежде всего этого ему надлежало позаботиться о чести и славе Божией; теперь же странно - одной и той же душе и в одно и тоже время оказывать и уважение, и презрение к повелениям Божиим, и то страшиться их, то не обращать никакого внимания на оскорбление самого Законодателя. Оставаться чуждым удовольствия и не чувствовать совершенно ничего человеческаго, и при этом трудиться, изнуряться, уничижать себя и своими трудами доставлять спокойствие другим, свойственно душе весьма любомудрой и возвышенной; а не унижать славы Божией и не делать того, за что Он хулился бы многими, это доступно для многих и не весьма великих (душ). Как же мы поверим тебе, что ты для Бога и по усердию к подвижничеству делаешь то, для чего требуется великая и бодрая душа, тогда как не хочешь отстать от того, от чего может отстать душа низшая и обыкновенная? Ты не хочешь отстать от того, чем оскорбляется Бог и будто бы отдаешь и тело и все за то, что - неугодно Ему. Кто же может поверить этому? Впрочем, не знаю, как я перешел от девственниц к их сожителям; посему опять нам нужно обратиться к девственницам.

5. Итак, каким образом мы будем в состоянии убедить высказывающих такия возражения и разсуждения? Не нужно, скажешь, и убеждать их. Но свойственно ли это душе благочестивой? Тогда следует оставлять без внимания говорящих худо, когда мы не подаем им к тому поводов; даже и тогда не должно, если мы можем заградить им уста; если же все дело зависит от нас, то и весь огонь обращается на нашу голову. Ибо тако, говорит апостол, согрешающе в братию, и биюще их совесть немощну сущу, во Христа согрешаете (1 Кор. VIII, 12). Он знал, точно знал, что немощь соблазняющихся не только недостаточна для нашего оправдания, но она особенно и служит к нашему осуждению; ибо, чем более мы чисты от соблазнительнаго дела, тем более нам следовало бы щадить немощь их. Я не утверждаю, что они соблазняются не без причины; но положим даже, что они соблазняются неосновательно, и тогда не нужно презирать их. Этому научил нас Павел в послании к Римлянам, сказав так: не брашна ради разоряй дело Божие (Римл. XIV, 20). Хотя бы кто соблазнялся неосновательно, однако он осуждает не соблазняющагося, а производящаго такой соблазн. Как я и прежде говорил, так и теперь скажу: когда может произойти какая-нибудь великая польза, и притом превосходящая соблазн, то не нужно обращать внимания на соблазняющихся; а когда не может быть ничего больше, кроме соблазна немощных, то, хотя бы они соблазнялись тысячу раз неосновательно, надобно щадить их; ибо и Бог осуждает на наказание тех, которые соблазняют и подвергают падению, потому что соблазнять другого без всякой пользы - дело крайне нечестивое. И мы, видя, что кто-нибудь сделался раздражительным от продолжительной болезни, скорее удаляем из дому тех, кто безвременно раздражает его, даже не изследуем, справедливо или несправедливо они делают это, и не принимаем от них никакого оправдания, а жалея больного вполне прощаем его по причине немощи, хотя бы он и несправедливо раздражался. Если же мы оказываем такое попечение и о рабах, и о детях, даже часто наказывая и сына виновнаго в этом, то тем более Бог, благий и милосердый, и снисходительный, сделает это. Что говоришь ты? Соблазняющийся немощен? Поэтому он и достоин пощады, а не поражения. Он имеет раны? Поэтому мы и не станем растравлять их, а лечить. Он подозревает злобно и безразсудно? Поэтому мы и будем устранять подозрение, а не усиливать; ибо, делая вопреки этому, ты грешишь против Самаго Христа. Или ты не слышишь, как часто в Ветхом Завете Моисей говорит, что Бог есть ревнитель (Исход. XX, 5), и Сам Он говорит: ревновах по Иерусалиму (Захар. I, 14); а в Новом Завете Павел взывает: ревную бо по вас Божиею ревностию (2 Кор. XI, 2)? Этого одного, без всего прочаго, достаточно было бы для того, чтобы тронуть душу не слишком недужную и отчаянную; это так страшно, или вернее - более утешительно, нежели страшно. Ибо ревности не было бы, если бы не предшествовала ей горячая и пламенная любовь, так что она служит знаком сильной и пламенной любви Божией и расположенности. Ревность в Боге не страсть, но, желая выразить свою неизреченную любовь, Он часто употребляет такое название. Мы же, при великой безчувственности своей, впадаем в человеческия страсти, и так сильно любящаго нас (Бога) оскорбляем, а тем, которые не могут доставить никакой пользы, всячески угождаем. Может ли тебе, жалкая, принести столько же пользы это непристойное сожительство, скольких оно лишает тебя сокровищ? Смотри: оно низводит тебя с небес, изгоняет из духовнаго брачнаго чертога, отлучает тебя от небеснаго Жениха, навлекает на тебя вечное наказание и мучения, не имеющия конца. Хотя бы тысячи рудников золота предлагал тебе живущий с тобою, хотя бы подчинялся тебе более купленных рабов, хотя бы доставлял тебе и чести и спокойствия больше, чем самой царице, при всем том не следовало ли бы тебе чуждаться и отвращаться от него, как от заразы и врага, который больше отнимает, нежели сколько дает? Тебе надлежит помышлять о благах небесных, о тамошнем царстве, о безсмертной жизни, о неизреченной славе; а ты помышляешь о земных предметах, и тому, кто в отношении к ним представляется полезным, угождаешь, как Владыке, и не молишься, чтобы под тобою разверзлась земля и таким образом ты отошла отсюда? Ты указываешь мне на слабость женскаго пола, на исправление человеческих нужд и на домашнее спокойствие, изобретая и составляя недействительные предлоги. Но этим не обманешь имеющих ум; потому что нет, нет такого спокойствия, которое делало бы необходимою такую непристойность. Женщина, если захочет, может удовлетворительно служить не только себе, но и многим другим; и в начале, когда мужчина получил в удел общественныя дела, она получила в удел - исправлять и устроять все внутри дома. Таким образом не по нужде в спокойствии вы привлекаете к себе в дом мужчин. Но разве, скажете, для прелюбодеяния и распутства? Я не могу сказать этого, - да не будет, - я даже говорящих это не перестаю укорять; но, о если бы возможно было разубедить их! Какая же, скажете, причина делает это сожительство вожделенным для нас? Страсть тщеславия влечет к этому сожительству. Весь род человеческий, можно сказать, тщеславен, но особенно - женский пол; ибо, если оне и в спокойствии не нуждаются, как доказано, и не предаются распутству вместе с ними, то вполне очевидно, что остается подозревать только это одно.

6. Итак, нашедши самый корень зла, оставим, наконец, обличение и станем увещевать и убеждать. Как из мужчин живущие вместе с девственницами думают находить в этом удовольствие, а испытывают тягчайшее мучение (ибо единственно чистым и прочным удовольствием была бы разлука с ними), так и оне. Кажется, оне думают, что отсюда происходит некоторая слава и знаменитость; но если изследовать тщательно, то оне навлекают на себе осмеяние, стыд, порицания и крайнее безславие. Об этом мы уже сказали кратко и в начале, но скажем и теперь. Пусть будет, если хочешь, сожитель не из простолюдинов и не из презренных людей, но из имеющих великую силу в церкви, пусть будет предметом удивления у всех и по знатности своего рода, и по силе красноречия, и по благочестию, и во всех отношениях пусть будет знаменитым; и однако, при всем том он не может сделать сожительницу знаменитою и почтенною. Ибо тому, кто хочет приобрести себе славу от дружбы с кем-нибудь, должно прежде всего охранять славу доставляющаго прославление; если же она будет посрамлена, то тем более сам он унизится. Как от испорченнаго источника и текущие около него потоки заимствуют испорченность и от гнилого корня плод еще более бывает заражен гнилости, так и теперь, когда тот, от котораго девственница ожидает себе славы, сделается смешным вследствие сожительства с нею, то и она прежде него и вместе с ним подвергнется осмеянию; и если о женщине прежде у многих была хорошая молва, то он, поступив к ней, лишит дом ея этой молвы, а никак не доставит ей другую лучшую; также если и он пользовался таким о себе мнением, то и с ним будет то же. Таким образом это сожительство не увеличивает хорошую молву о вас, но лишает вас и той, какая была, и навлекает на обоих дурную молву, которой не было. И благовременно теперь сказать то, что пророк сказал об иудеях: аще пременит ефиоплянин кожу свою, и рысь пестроты своя (Иер. XIII, 23); так и эти сожители очистятся ли когда-нибудь от срамоты своей, которая, как некая язва на теле, пятнает общественное мнение о них обоих, затемняя все добрыя их качества? Но, может быть, оне считают славою для себя самое господство над мужчинами? Однако, это весьма смешно, и этим особенно отличаются одне только блудницы; женщинам же благородным и целомудренным несвойственно восхищаться такими сетями. В этом заключается даже еще особая причина безчестия, так как чем более оне господствуют над мужчинами и чем сильнее подчиняют их себе, тем более посрамляют самих себя вместе с ними; ибо не порабощающая мужчин женщина, но уважающая их бывает у всех и почтенна, и славна. Если же оне не послушают наших слов, то может заградить им уста закон Божий, который говорит так: к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет (Быт. III, 16); ибо глава жене муж (1 Кор. XI, 3). И во многих других местах можно найти такое постановление и такой, издревле существующий, порядок; и великий бывает срам, когда верхнее делается нижним, глава становится внизу, а тело вверху. Если же это постыдно и в брачном состоянии, то гораздо более в таком сожительстве, в котором уже дурно не только то, что нарушается закон Божественный, но и то, что навлекается очень дурная молва и на мужчину, и на женщину. Если самое сожительство постыдно, то гораздо более - порабощение сожительнице. Господство не всегда доставляет похвалу, но бывает, что и не господствующий удостаивается чести и господствующий подвергается посрамлению. Итак, если ты хочешь быть уважаемою от мужчин, то не имей с ними общения, удаляйся от их сообщества, лицезрения и сожительства. Тогда и женщины будут восхищаться тобой, и все мужчины будут уважать тебя, как действительную девственницу, неотлучно пребывающую при Женихе; тогда не только домашние, но и язычники, и иудеи, и весь род человеческий будет одобрять тебя. Посему, если ты ищешь славы, то иди этим путем, а не противоположным; тогда тебя уже не станут называть принадлежащею такому-то и такому то, а Христовою; другого, равнаго этому, отличия никогда не может быть тебе ни от кого. Разве это маловажно, скажи мне, когда каждый день станут возглашать и повторять и на торжище, и в домах, и в других городах, что такая-то девица, очень молодая и весьма благообразная, имевшая возможность, если бы захотела, приобрести себе многих покровителей, не пожелала этого, но решилась лучше потерпеть и перенести все, нежели изменить любви ко Христу и помрачить цвет целомудрия? Блаженна она и дважды, и трижды, и многократно; каких удостоится она благ, какой получит венец, какой сподобится награды, соревнуя самим безтелесным силам! Это и подобное тому все станут говорить о ней и представлять ее в пример для подражания дочерям своим; захочет ли кто ободрить живущую благопристойно, или вразумить распутную, все опять будут выставлять похвальныя ея качества; и не только при этих случаях, но и тогда, когда просто зайдет речь о девстве, все так будут хвалить ее, и не только живущие благопристойно, но и те, которые старались и употребляли все меры, чтобы увлечь ее, но потом были презрены ею и оставлены без внимания. Столь великою и еще гораздо большею сказанной будет пользоваться она славою; а имеющая сожителей - совершенно напротив. И во-первых, когда какие-нибудь нечестивцы станут порицать девство, то обе оне придут на память в таких разговорах, но первая - отверзая уста защищающим, а последняя - порицающим. Потом, когда нужно кого-нибудь вразумить или исправить, то первая выставляется, как бы врачевство, утоляющее боль и способное истребить гнилость, и украшает речь учителя; а последняя ставится на ряду с постыдною женщиною, и хотя бы она и не присутствовала при этом, ее подвергают осуждению и посрамлению; ибо при (упоминании) о каждой согрешающей, необходимо и она опять осуждается и посрамляется. И где бы ни зашла речь об этом предмете, везде первая называется блаженною, а последняя - жалкою и несчастною и тому подобными названиями, и как ту не только знающие, но и не знающие и не получавшие от нея никакого благодеяния прославляют и восхваляют, так эту и знающие и не знающие и не потерпевшие от нея никакого зла охуждают и поносят; ибо праведно живущих хвалят и прославляют не только знакомые, но и незнакомые, и даже самые враги, а распутных и дурных охуждают и друзья. Это - дело промышления Божия. Господь внедрил в нас такое расположение к добродетели и такое отвращение от порока, что ее одобряют все и непричастные к ней, а порок осуждают и отвращающиеся от него, и предающиеся ему. Отсюда видно, что нерадивых девственниц отвращаются не только знающие, но и не знающие их, а больше всех сами сожители их. Подлинно, хотя бы они сильно уверяли, что любят и уважают вас, хотя бы изъявляли благодарность за удовольствие, которое вы доставляете им, но в совести своей они ненавидят вас, когда, немного опомнившись, поймут, в какой сети они находятся. Таково зло - этот порок; даже те самые, которым вы угождаете больше всех, осуждают вас больше всех, потому что, быв допущены во внутреннейшия убежища и проникая во все ваши тайны, больше всех знают ваши дела. А что они ненавидят вас, видно из следующаго: они тысячекратно хотели бы избавиться от этой страсти и тяжкой болезни, но препятствует привычка и некоторое кажущееся удовольствие; бывает такая болезнь, от которой желают избавиться и ненавидят ее все, имеющие ее, но находят удовольствие и в ней; так бывает и с этой. Как бы кто ни был жалок и несчастен, он не может быть столь отчаянным и склонным к посрамлению собственной чести, чтобы пожелать жить в безчестии, быть на устах у всех предметом осуждения, осмеяния и порицаний, и общаго зрелища на торжище, где все, как скоро он является, пальцами указывали бы ближним на него, как на постыднейшаго. Так не малое огорчение получают они от этой подозрительности, которое постоянно тревожит их совесть и упорнее всякаго червя терзает их душу. Если же тогда, когда посрамление происходит от людей, явно ничего не говорящих, но осуждающих дома и между собою, бывает такое огорчение, то, когда мы отойдем к самому Жениху оскорбленному, когда и тайное сделается явным, когда откроются и сердца, и речи, и расположения, и взгляды и помышления (не говорю о более постыдном), когда вообще все откроется и обнажится пред всею вселенною, тогда мы какому подвергнемся безчестию и наказанию, и мучению? Тогда, если наша душа не предстанет сияющею так, как следует преданной этому Жениху, если не будет чиста от всякой нечистоты, скверны и порока, то погибнет и подвергнется крайним бедствиям; потому что, если и незначительное пятно может извергнуть ее вон, то, когда будет великая нечистота и такое зловоние, и тысячи ран со всех сторон, кто избавит ее от того наказания и мучения? Если здесь так для всех гнусна и неприятна жизнь ея, что все отвращаются от нея, и друзья и враги, то как она сможет войти в царское преддверие, оскверненная такою грязью? Не видишь ли ты, что и в дом человека простого и не знатнаго никто не впустит свиньи, запачканной грязью, но все отгоняют ее и преследуют, и затворяют двери и уходят от нея далеко? Если же и безсловеснаго животнаго, и притом привыкшаго к грязи, люди позволяют впускать в дом с нечистотою, то как в небесныя обители, где такой блеск, где все светло, где неприступный свет, где находятся девы, сияющия светлее всякой молнии, как сможет кто-нибудь войти столь оскверненным? Девы, не имевшия елея, были удалены от брачнаго чертога; как же вы надеетесь войти в те неприступныя обители? А ваш грех еще тяжелее их греха; ибо не одно и тоже - не подавать телесной пищи и губить многия души. Те не обижали бедных; но так как оне не давали им своего и не избавляли их от бедности, то и потерпели это; а ты и обидела, и отогнала (от чертога), и не только не оказала никакой пользы, но и причинила величайший вред. Если же не принесшия пользы потерпели такое наказание, и притом сохранив девство свое неповрежденным; то те, которыя при безполезности своей причинили еще величайший вред и себе самим, и сожителям, и соблазнившимся, и, важнее того, оскорбили имя Жениха, какому подвергнутся наказанию? Разве вы не знаете, какое вы приняли на себя дело, на какой выступили подвиг, какую избрали часть борьбы, какое наследовали место в воинстве? Вы стоите около самаго военачальника, или лучше - около самаго Царя, и сражаетесь. Как на сражениях все войско занимает не одно место, но одни помещаются на крыльях строя, другие в средине, иные позади, иные украшают переднюю часть отряда, а иные везде, где является царь, вместе с ним появляются и двигаются, так точно и сонм девственниц, когда он действительно составляет сонм дев, занимает не другое какое-либо, а именно это последнее место. Не столько те, которые носят золотыя одежды и ездят на украшенных золотом конях, и носят золотые и осыпанные камнями щиты, должны предвещать пришествие царя, сколько девственница - пришествие Христово; ибо те появляются при царской колеснице царя; а она сама бывает, если захочет, и царскою колесницею, как херувимы, и предстоит Ему, как серафимы.

Часть 3

7. Итак она, выходя на площадь, должна бы являться образцом всякаго любомудрия и изумлять всех, как бы ангел, ныне сошедший с неба; и если бы кто-нибудь из самих херувимов явился на земле, то он привлек бы к себе всех людей; так и девственница должна располагать всех, взирающих на нее, к изумлению и удивлению ея святости. Когда она идет, то идет как бы по пустыне, в церкви сидит в глубочайшем молчании, не обращает взоров ни на кого из проходящих, ни женщин, ни мужчин, а только - на своего Жениха, как бы присутствующаго и видимаго; когда она пойдет домой, то опять беседует с Ним в молитвах и слышит только Его голос чрез Писания; находясь же в доме, она помышляет только о Нем, своем возлюбленном, оставаясь как бы странницею и пришелицею и гостьею, и делает все так, как следует делать чуждой всего здешняго; избегает не только взоров мужчин, но и общества мирских женщин, и о теле своем заботится столько, сколько требует лишь необходимость, а все попечение свое обращает на душу. Кто же не будет удивляться, кто не станет изумляться, видя в женщине ангельский образ жизни? Кто осмелится приступить к ней? Кто из людей решится коснуться столь пламенной души? Посему все волею и неволею станут отступать от нея, все будут изумляться, видя как бы раскаленное и блистающее золото. Золото и по природе своей имеет великий блеск; а когда оно получает еще блеск от огня, то зрелище бывает еще величественнее и поразительнее, если так бывает с веществом, то, когда это произойдет с золотою душою, тогда будет зрелище вожделенное не только для людей, но и для ангелов. Для чего же ты украшаешь себя одеждами, имея украшение от этого пламени? Одежды даны нам не для того, чтобы мы украшали себя, но чтобы прикрывали стыд наготы, не для того, чтобы мы облекались в то, что может посрамить нас хуже наготы. Посему и Бог одел Адама и жену его в ризы кожаны (Быт. III, 21), хотя Он мог бы, если бы хотел, одеть их в прекрасныя одежды; но Он издревле и чрез это внушает нам, что теперь время не роскоши, а воздыхания и сокрушения. Если же самая нужда в одеянии есть стыд и срам и происходит от греха, то для чего ты увеличиваешь этот знак осуждения? Не достаточным ли доказательством нашего падения служит самая нужда в одеянии? Для чего же ты делаешь это унижение еще большим? Для чего увеличиваешь осуждение, умножая эту нужду? Следовало бы плакать и воздыхать, и изнурять самое тело, по учению Павла (1 Кор. IX, 27); а мы стараемся украшать покровы его, подобно тому, как если бы кто, имея опухоль на глазу и быв поставлен в необходимость покрывать ее, стал еще украшать эти покрывала. Посему Илия и Иоанн имели простое одеяние, облекаясь в кожаные хитоны и волосяныя одежды; ибо они старались и стремились получить одежду нетления. А ты превосходишь и зрелищных женщин изысканностию одежд, прельщая ими разсеянных юношей. Не такого украшения и убранства твоего желает Жених, но Он заповедовал, чтобы все прославление Его было в душе твоей; а ты, пренебрегая этим, разнообразно украшаешь грязь и пепел и привлекаешь невоздержных любителей и, так сказать, делаешь прелюбодеями всех, взирающих на тебя. Что таким образом ты обрекаешь себя великому пламени, этому и сама ты, я думаю, не станешь противоречить; а что за тем следует и безчестие, и осуждение, это я постараюсь показать, обратив внимание на самих любителей. Когда украшающая свою душу имеет любителем красоты ея Бога, а ты - людей, или лучше - не людей, а свиней и собак или какое-либо еще худшее из безсловесных животных, то кто будет так безразсуден, чтобы считать тебя украшенною лучше той, которая привлекает любовь Божию своим внутренним благообразием? Итак, чем более ты увеличиваешь изысканность (в одежде), тем становишься отвратительнее, удаляя от себя Бога и привлекая таких людей, и чрез это оказываясь более постыдною и безобразною; ибо не безобразна ли та, которая не может привлечь к себе Бога? Если же так неприятна украшающаяся, то представь, как увеличивает свою отвратительность еще имеющая у себя сожителя.

8. Но, если угодно, мы не упомянем только о сожительстве, а раскроем его, чтобы оно оказалось еще более постыдным. Так как они не боятся недремлющаго Ока, а остерегаются только людских взоров, то лишим их и этого утешения, выставив на вид то, что скрывают и затеняют стены, и откроем двери для желающих видеть, прежде всего подняв их с постели. Но лучше, если угодно, изложим наперед происходящее в их доме, и положим, что сожительствующие разделяются стенами и спят в разных комнатах; ибо я не думаю, чтобы кто-нибудь из них, хотя бы и склонный к великой непристойности, до такой степени стал срамить себя, что и спал бы в одной комнате. Итак, пусть они разделены стенами. И что же? Этого недостаточно для того, чтобы избавить их от подозрения; впрочем, не станем теперь говорить о подозрении, хотя бы вместе с мужчиною жило множество служанок; а изложим пока другого рода непристойность. Случается, что они, проснувшись в одно и тоже время, не для всенощных бдений (ибо ничего благочестиваго от таких душ никогда не может быть), идут один к другому еще лежащему и разговаривают между собою ночью; что может быть постыднее этого? Если же случится сожительнице и заболеть внезапно, тогда уже и стены безполезны; быстро встав прежде других, так как служанки часто медлят, он входит к лежащей девственнице, оправдываясь ея болезнию, садится около нея, и исполняет разныя услуги, которыя пристойно исполнять иногда только женщинам, и она не стыдится, но еще утешается этим, и он не только не совестится, но еще очень радуется, и тем более, чем постыднее то служение, которое исправляет; тогда и оправдывается апостольское изречение: слава в студе их (Филип. III, 19). Когда же встанут и служанки, то срам бывает еще хуже; оне с непокрытою головою, в одной нижней одежде и с обнаженными руками, как встревоженныя и пробужденныя ночью, бегают в его присутствии, или лучше - он обращается и бегает среди их, тогда как оне исполняют все нужды; этого что может быть постыднее? Когда прибудет и повивальная бабка, и тогда он не стыдится, а еще хвалится в присутствии даже посторонних девиц; ибо имеет в виду только то одно, как бы оказать больной свои услуги, не сознавая, что чем более он оказывает их, тем более срамит и ее и себя. И что удивительнаго в том, если он не стыдится пришедшей? Часто и в полночь он не ленится исполнять дело низких служанок, даже бежать к повивальной бабке; когда же та придет, его то выгоняют против воли, если он слишком безстыден, то позволяют ему войти и сидеть; впрочем, кто мог бы, даже употребив много усилий для посрамления его, изобразить его таким, каким он делает сам себя? Когда же наступит день и нужно будет обоим вставать с постели, то начинаются предосторожности и опасения; ибо и она не может безопасно выйти из своей комнаты, так как часто, входя, быть может, встречала неодетаго мужчину; и он опасаясь того же самаго, иногда входит предвозвестив о себе, а иногда - без предосторожности, за что подвергается великому осмеянию; но я не стану говорить ничего более. Все это, хотя и маловажное, обыкновенно производит великий огонь невоздержания. Это и еще больше того бывает в доме; когда же он, отправившись на торжище, возвратится назад, то опять бывает большая непристойность. Входя в дом, как в свой, и не считая нужным предупредить об этом, он, находя сидящих у ней женщин, стыдит ее; и она часто испытывает тоже самое. Так у них женщина считает постыдным принимать к себе женщин, и мужчина мужчин; а сами они не отказываются жить вместе друг с другом, отказываясь принимать к себе людей одного с собою пола. Что может быть хуже этого? Случалось, что его находили и сидящим около мотающей нитки в клубок или держащей прялку. А кто может изобразить огорчения и ежедневныя ссоры? Хотя бы между ними была великая дружба, может случаться и это. Я слыхал о некоторых, что они испытывают даже ревность; ибо, где нет духовной любви, там необходимо бывает и это. Отсюда непрестанныя падения, отсюда развращение, от этого девственницы делаются неблагородными и безстыдными и бывают, хотя не растленны телом, но растленны нравами; потому что, когда она привыкает свободно разговаривать с мужчиною, и сидеть вместе с ним, и смотреть на него, и смеяться в его присутствии, и делать многия другия непристойности, нисколько не считая этого дурным, то срывается завеса девства и попирается цвет его. Поэтому оне ни от чего не устраняются и ни от чего не отказываются, но бывают и свахами и зачинщицами брака, и исполнительницами других дел, и многим женщинам, желающим остаться во вдовстве, препятствуют, думая найти в этом оправдание своих пороков; посему оне и презираются всеми; посему и сами замужния женщины не стыдятся пред ними, как поступающия во всем лучше их. Подлинно, гораздо лучше вступать в первый и во второй брак, нежели делать такия непристойности и считаться у всех сводницами и безстыдницами, лишаясь удовольствий брака и возлагая на себя бремена брака; ибо что может быть тяжелее, как иметь у себя мужчину и заботиться об его делах? Бог освободил тебя от этого бремени; от повеления: к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет (Быт. III, 16), избавило тебя девство; для чего же ты опять навлекаешь на себя рабство? Христос сделал тебя свободною, а ты сама себе умножаешь труды; Он сделал тебя чуждою забот, а ты вымышляешь себе заботы.

9. Так как я упомянул о заботах, то благовременно мне, говорящему об этом, припоминается апостольское изречение. Если бы самое сожительство женщин с мужчинами и мужчин с женщинами освобождало от забот, то Павел, призывая к воздержанию, не сказал бы: хощу же вас безпечалных быти (1 Кор. VII, 32), как бы желая и этим побудить нас к тому. Чего хотите вы, говорит он, - спокойствия и свободы? А разве вы не видите, что от сожительства с мужчинами происходит противное, - рабство и труды и многия беды? Поэтому многия, лишившись мужей, часто и не вступали снова в брак, чтобы не быть опять под игом рабства. Вообще, хотя бы тебе пришлось жить в бедности и оставаться без всяких покровителей, ты веди жизнь добродетельную и не имей ничего общаго с мужчиною, но входи в общение с женщинами, живущими благопристойно, и не потеряешь венца своего и будешь наслаждаться полною безопасностию. Если же это сообщение представляется тебе трудно достижимым, поищи его тщательно, и несомненно найдешь, или лучше, и искать не нужно. Как все мы прибегаем к свету, так и к тебе, если будут блистать лучи твоей жизни, прибегнут все женщины, каждая с любовию предлагая тебе себя вместо служанки, и будут считать тебя опорою своего дома, и украшением и венцем своей жизни, по слову Христову: ищите, говорит Он, царствия Божия, и сия вся приложатся вам (Матф. VI, 33). А теперь мы, нерадя о небесном, по собственной вине лишаемся и житейскаго. Когда я говорю мы, то разумею не только мужчин, но и вас, женщин, и притом вас более, нежели мужчин, так как и в начале жена получила тягчайшее наказание потому, что она преимущественно содействовала обольщению; Бог и наказал обольстившую больше обольщеннаго. Тоже будет и ныне, если вы не захотите исправиться и возвратить свое благородство. Когда жена была обвиняема в том, что дала мужу от плода, она не осмелилась сказать, что ему, как мужчине, следовало бы не соглашаться и не обольщаться, но, умолчав об этом оправдании, как ничего не значущем, обратилась к оправданию другому, хотя также слабому, однако имеющему значение больше того. Отсюда видно, что скорее обольщенные могут слагать вину на обольстителей, нежели последние на обольщенных. Блудница приглашает растлевающаго ея тело и, преспав с ним, потом отпускает его; а ты, пригласив повреждающаго и растлевающаго твою душу, держишь его постоянно в своем доме и не позволяешь уйти, налагая на него тяжкия узы ласкательством, угодливостию и другими действиями, и думая, что прославляешься, посрамляешь саму себя. Разве ты не понимаешь, скажи мне, как кратка настоящая жизнь, как подобна она сновидениям, увядающим цветам и скоропреходящей тени? Для чего же ты хочешь, насладившись теперь в сновидении, тогда терпеть наказание в действительности? Впрочем, в этом нет и наслаждения; ибо какое наслаждение там, где осуждение, порицание, насмешки и соблазны? Даже если бы и было наслаждение, то что значит малая капля воды в сравнении с безпредельным морем? Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди люди твоя и дом отца твоего, и возжелает царь доброты твоея (Псал. XLIV, 11, 12), взывал некогда Давид к вселенной, находящейся в худом состоянии. Это и мы провозгласим тебе, изменив немного слова пророка, и скажем вместе с пророком: слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди дурную привычку свою и живущих с тобою ко вреду твоему, и возжелает царь доброты твоея. Чего тебе больше этого? Что другое можем мы сказать равное тому, когда ты приобретешь любовь Владыки небес и земли, ангелов и архангелов и высших сил, освободившись от этих низких, подобных тебе рабов, посрамляющих твое благородство? Посему здесь и прилично окончить речь; ибо мы не можем сказать ничего, равнаго этой чести. Если имеющая женихом своим царя земнаго считает себя счастливее всех, то ты (имея Женихом своим) не царя земного и не подобнаго себе раба, но Царя небеснаго, превышающаго всякое начальство и власть, и силу, и всякое именуемое название (Ефес. I, 21), седящаго выше херувимов, потрясающаго землю, распростершаго небо, страшнаго для херувимов, неприступнаго для серафимов, и не только Женихом, но и любящим тебя, и любящим сильнее всякаго человека, как не оставишь все здешнее, хотя бы даже надлежало отдать самую душу? Итак, если этого одного слова достаточно для того, чтобы исправить человека, хотя бы он был грубее всякаго свинца, и устремить его к горним обителям, то мы, здесь оканчивая (свое слово), увещеваем тебя - воспевать это изречение, как бы некоторую божественную песнь, и дома и на торжище, днем и ночью, на пути и в горнице, голосом и мыслию, и непрестанно повторять душе: слыши, душа моя, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди дурную привычку свою, и возжелает царь доброты твоея; и если ты будешь постоянно повторять эти слова, то сделаешь душу чистейшею всякаго золота, так как это изречение сильнее огня воспламеняет душевные помыслы и очищает всякую нечистоту, во Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Книга о девстве

7. Итак она, выходя на площадь, должна бы являться образцом всякаго любомудрия и изумлять всех, как бы ангел, ныне сошедший с неба; и если бы кто-нибудь из самих херувимов явился на земле, то он привлек бы к себе всех людей; так и девственница должна располагать всех, взирающих на нее, к изумлению и удивлению ея святости. Когда она идет, то идет как бы по пустыне, в церкви сидит в глубочайшем молчании, не обращает взоров ни на кого из проходящих, ни женщин, ни мужчин, а только - на своего Жениха, как бы присутствующаго и видимаго; когда она пойдет домой, то опять беседует с Ним в молитвах и слышит только Его голос чрез Писания; находясь же в доме, она помышляет только о Нем, своем возлюбленном, оставаясь как бы странницею и пришелицею и гостьею, и делает все так, как следует делать чуждой всего здешняго; избегает не только взоров мужчин, но и общества мирских женщин, и о теле своем заботится столько, сколько требует лишь необходимость, а все попечение свое обращает на душу. Кто же не будет удивляться, кто не станет изумляться, видя в женщине ангельский образ жизни? Кто осмелится приступить к ней? Кто из людей решится коснуться столь пламенной души? Посему все волею и неволею станут отступать от нея, все будут изумляться, видя как бы раскаленное и блистающее золото. Золото и по природе своей имеет великий блеск; а когда оно получает еще блеск от огня, то зрелище бывает еще величественнее и поразительнее, если так бывает с веществом, то, когда это произойдет с золотою душою, тогда будет зрелище вожделенное не только для людей, но и для ангелов. Для чего же ты украшаешь себя одеждами, имея украшение от этого пламени? Одежды даны нам не для того, чтобы мы украшали себя, но чтобы прикрывали стыд наготы, не для того, чтобы мы облекались в то, что может посрамить нас хуже наготы. Посему и Бог одел Адама и жену его в ризы кожаны (Быт. III, 21), хотя Он мог бы, если бы хотел, одеть их в прекрасныя одежды; но Он издревле и чрез это внушает нам, что теперь время не роскоши, а воздыхания и сокрушения. Если же самая нужда в одеянии есть стыд и срам и происходит от греха, то для чего ты увеличиваешь этот знак осуждения? Не достаточным ли доказательством нашего падения служит самая нужда в одеянии? Для чего же ты делаешь это унижение еще большим? Для чего увеличиваешь осуждение, умножая эту нужду? Следовало бы плакать и воздыхать, и изнурять самое тело, по учению Павла (1 Кор. IX, 27); а мы стараемся украшать покровы его, подобно тому, как если бы кто, имея опухоль на глазу и быв поставлен в необходимость покрывать ее, стал еще украшать эти покрывала. Посему Илия и Иоанн имели простое одеяние, облекаясь в кожаные хитоны и волосяныя одежды; ибо они старались и стремились получить одежду нетления. А ты превосходишь и зрелищных женщин изысканностию одежд, прельщая ими разсеянных юношей. Не такого украшения и убранства твоего желает Жених, но Он заповедовал, чтобы все прославление Его было в душе твоей; а ты, пренебрегая этим, разнообразно украшаешь грязь и пепел и привлекаешь невоздержных любителей и, так сказать, делаешь прелюбодеями всех, взирающих на тебя. Что таким образом ты обрекаешь себя великому пламени, этому и сама ты, я думаю, не станешь противоречить; а что за тем следует и безчестие, и осуждение, это я постараюсь показать, обратив внимание на самих любителей. Когда украшающая свою душу имеет любителем красоты ея Бога, а ты - людей, или лучше - не людей, а свиней и собак или какое-либо еще худшее из безсловесных животных, то кто будет так безразсуден, чтобы считать тебя украшенною лучше той, которая привлекает любовь Божию своим внутренним благообразием? Итак, чем более ты увеличиваешь изысканность (в одежде), тем становишься отвратительнее, удаляя от себя Бога и привлекая таких людей, и чрез это оказываясь более постыдною и безобразною; ибо не безобразна ли та, которая не может привлечь к себе Бога? Если же так неприятна украшающаяся, то представь, как увеличивает свою отвратительность еще имеющая у себя сожителя.

8. Но, если угодно, мы не упомянем только о сожительстве, а раскроем его, чтобы оно оказалось еще более постыдным. Так как они не боятся недремлющаго Ока, а остерегаются только людских взоров, то лишим их и этого утешения, выставив на вид то, что скрывают и затеняют стены, и откроем двери для желающих видеть, прежде всего подняв их с постели. Но лучше, если угодно, изложим наперед происходящее в их доме, и положим, что сожительствующие разделяются стенами и спят в разных комнатах; ибо я не думаю, чтобы кто-нибудь из них, хотя бы и склонный к великой непристойности, до такой степени стал срамить себя, что и спал бы в одной комнате. Итак, пусть они разделены стенами. И что же? Этого недостаточно для того, чтобы избавить их от подозрения; впрочем, не станем теперь говорить о подозрении, хотя бы вместе с мужчиною жило множество служанок; а изложим пока другого рода непристойность. Случается, что они, проснувшись в одно и тоже время, не для всенощных бдений (ибо ничего благочестиваго от таких душ никогда не может быть), идут один к другому еще лежащему и разговаривают между собою ночью; что может быть постыднее этого? Если же случится сожительнице и заболеть внезапно, тогда уже и стены безполезны; быстро встав прежде других, так как служанки часто медлят, он входит к лежащей девственнице, оправдываясь ея болезнию, садится около нея, и исполняет разныя услуги, которыя пристойно исполнять иногда только женщинам, и она не стыдится, но еще утешается этим, и он не только не совестится, но еще очень радуется, и тем более, чем постыднее то служение, которое исправляет; тогда и оправдывается апостольское изречение: слава в студе их (Филип. III, 19). Когда же встанут и служанки, то срам бывает еще хуже; оне с непокрытою головою, в одной нижней одежде и с обнаженными руками, как встревоженныя и пробужденныя ночью, бегают в его присутствии, или лучше - он обращается и бегает среди их, тогда как оне исполняют все нужды; этого что может быть постыднее? Когда прибудет и повивальная бабка, и тогда он не стыдится, а еще хвалится в присутствии даже посторонних девиц; ибо имеет в виду только то одно, как бы оказать больной свои услуги, не сознавая, что чем более он оказывает их, тем более срамит и ее и себя. И что удивительнаго в том, если он не стыдится пришедшей? Часто и в полночь он не ленится исполнять дело низких служанок, даже бежать к повивальной бабке; когда же та придет, его то выгоняют против воли, если он слишком безстыден, то позволяют ему войти и сидеть; впрочем, кто мог бы, даже употребив много усилий для посрамления его, изобразить его таким, каким он делает сам себя? Когда же наступит день и нужно будет обоим вставать с постели, то начинаются предосторожности и опасения; ибо и она не может безопасно выйти из своей комнаты, так как часто, входя, быть может, встречала неодетаго мужчину; и он опасаясь того же самаго, иногда входит предвозвестив о себе, а иногда - без предосторожности, за что подвергается великому осмеянию; но я не стану говорить ничего более. Все это, хотя и маловажное, обыкновенно производит великий огонь невоздержания. Это и еще больше того бывает в доме; когда же он, отправившись на торжище, возвратится назад, то опять бывает большая непристойность. Входя в дом, как в свой, и не считая нужным предупредить об этом, он, находя сидящих у ней женщин, стыдит ее; и она часто испытывает тоже самое. Так у них женщина считает постыдным принимать к себе женщин, и мужчина мужчин; а сами они не отказываются жить вместе друг с другом, отказываясь принимать к себе людей одного с собою пола. Что может быть хуже этого? Случалось, что его находили и сидящим около мотающей нитки в клубок или держащей прялку. А кто может изобразить огорчения и ежедневныя ссоры? Хотя бы между ними была великая дружба, может случаться и это. Я слыхал о некоторых, что они испытывают даже ревность; ибо, где нет духовной любви, там необходимо бывает и это. Отсюда непрестанныя падения, отсюда развращение, от этого девственницы делаются неблагородными и безстыдными и бывают, хотя не растленны телом, но растленны нравами; потому что, когда она привыкает свободно разговаривать с мужчиною, и сидеть вместе с ним, и смотреть на него, и смеяться в его присутствии, и делать многия другия непристойности, нисколько не считая этого дурным, то срывается завеса девства и попирается цвет его. Поэтому оне ни от чего не устраняются и ни от чего не отказываются, но бывают и свахами и зачинщицами брака, и исполнительницами других дел, и многим женщинам, желающим остаться во вдовстве, препятствуют, думая найти в этом оправдание своих пороков; посему оне и презираются всеми; посему и сами замужния женщины не стыдятся пред ними, как поступающия во всем лучше их. Подлинно, гораздо лучше вступать в первый и во второй брак, нежели делать такия непристойности и считаться у всех сводницами и безстыдницами, лишаясь удовольствий брака и возлагая на себя бремена брака; ибо что может быть тяжелее, как иметь у себя мужчину и заботиться об его делах? Бог освободил тебя от этого бремени; от повеления: к мужу твоему обращение твое, и той тобою обладати будет (Быт. III, 16), избавило тебя девство; для чего же ты опять навлекаешь на себя рабство? Христос сделал тебя свободною, а ты сама себе умножаешь труды; Он сделал тебя чуждою забот, а ты вымышляешь себе заботы.

9. Так как я упомянул о заботах, то благовременно мне, говорящему об этом, припоминается апостольское изречение. Если бы самое сожительство женщин с мужчинами и мужчин с женщинами освобождало от забот, то Павел, призывая к воздержанию, не сказал бы: хощу же вас безпечалных быти (1 Кор. VII, 32), как бы желая и этим побудить нас к тому. Чего хотите вы, говорит он, - спокойствия и свободы? А разве вы не видите, что от сожительства с мужчинами происходит противное, - рабство и труды и многия беды? Поэтому многия, лишившись мужей, часто и не вступали снова в брак, чтобы не быть опять под игом рабства. Вообще, хотя бы тебе пришлось жить в бедности и оставаться без всяких покровителей, ты веди жизнь добродетельную и не имей ничего общаго с мужчиною, но входи в общение с женщинами, живущими благопристойно, и не потеряешь венца своего и будешь наслаждаться полною безопасностию. Если же это сообщение представляется тебе трудно достижимым, поищи его тщательно, и несомненно найдешь, или лучше, и искать не нужно. Как все мы прибегаем к свету, так и к тебе, если будут блистать лучи твоей жизни, прибегнут все женщины, каждая с любовию предлагая тебе себя вместо служанки, и будут считать тебя опорою своего дома, и украшением и венцем своей жизни, по слову Христову: ищите, говорит Он, царствия Божия, и сия вся приложатся вам (Матф. VI, 33). А теперь мы, нерадя о небесном, по собственной вине лишаемся и житейскаго. Когда я говорю мы, то разумею не только мужчин, но и вас, женщин, и притом вас более, нежели мужчин, так как и в начале жена получила тягчайшее наказание потому, что она преимущественно содействовала обольщению; Бог и наказал обольстившую больше обольщеннаго. Тоже будет и ныне, если вы не захотите исправиться и возвратить свое благородство. Когда жена была обвиняема в том, что дала мужу от плода, она не осмелилась сказать, что ему, как мужчине, следовало бы не соглашаться и не обольщаться, но, умолчав об этом оправдании, как ничего не значущем, обратилась к оправданию другому, хотя также слабому, однако имеющему значение больше того. Отсюда видно, что скорее обольщенные могут слагать вину на обольстителей, нежели последние на обольщенных. Блудница приглашает растлевающаго ея тело и, преспав с ним, потом отпускает его; а ты, пригласив повреждающаго и растлевающаго твою душу, держишь его постоянно в своем доме и не позволяешь уйти, налагая на него тяжкия узы ласкательством, угодливостию и другими действиями, и думая, что прославляешься, посрамляешь саму себя. Разве ты не понимаешь, скажи мне, как кратка настоящая жизнь, как подобна она сновидениям, увядающим цветам и скоропреходящей тени? Для чего же ты хочешь, насладившись теперь в сновидении, тогда терпеть наказание в действительности? Впрочем, в этом нет и наслаждения; ибо какое наслаждение там, где осуждение, порицание, насмешки и соблазны? Даже если бы и было наслаждение, то что значит малая капля воды в сравнении с безпредельным морем? Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди люди твоя и дом отца твоего, и возжелает царь доброты твоея (Псал. XLIV, 11, 12), взывал некогда Давид к вселенной, находящейся в худом состоянии. Это и мы провозгласим тебе, изменив немного слова пророка, и скажем вместе с пророком: слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди дурную привычку свою и живущих с тобою ко вреду твоему, и возжелает царь доброты твоея. Чего тебе больше этого? Что другое можем мы сказать равное тому, когда ты приобретешь любовь Владыки небес и земли, ангелов и архангелов и высших сил, освободившись от этих низких, подобных тебе рабов, посрамляющих твое благородство? Посему здесь и прилично окончить речь; ибо мы не можем сказать ничего, равнаго этой чести. Если имеющая женихом своим царя земнаго считает себя счастливее всех, то ты (имея Женихом своим) не царя земного и не подобнаго себе раба, но Царя небеснаго, превышающаго всякое начальство и власть, и силу, и всякое именуемое название (Ефес. I, 21), седящаго выше херувимов, потрясающаго землю, распростершаго небо, страшнаго для херувимов, неприступнаго для серафимов, и не только Женихом, но и любящим тебя, и любящим сильнее всякаго человека, как не оставишь все здешнее, хотя бы даже надлежало отдать самую душу? Итак, если этого одного слова достаточно для того, чтобы исправить человека, хотя бы он был грубее всякаго свинца, и устремить его к горним обителям, то мы, здесь оканчивая (свое слово), увещеваем тебя - воспевать это изречение, как бы некоторую божественную песнь, и дома и на торжище, днем и ночью, на пути и в горнице, голосом и мыслию, и непрестанно повторять душе: слыши, душа моя, и виждь, и приклони ухо твое, и забуди дурную привычку свою, и возжелает царь доброты твоея; и если ты будешь постоянно повторять эти слова, то сделаешь душу чистейшею всякаго золота, так как это изречение сильнее огня воспламеняет душевные помыслы и очищает всякую нечистоту, во Христе Иисусе Господе нашем, Которому слава во веки веков. Аминь.

Часть 1

Разсуждение о девстве принадлежит к ранним произведениям св. Иоанна Златоустаго, но достоверно неизвестно, тогда ли оно написано, когда он был диаконом или пресвитером антиохийской церкви (380-398 г. по Р. Х.), или когда еще подвизался в пустыне (374-380). Несомненно только то, что это произведение сделалось известным прежде Бесед его на 1-е послание ап. Павла к Коринфянам, сказанных в Антиохии, так как в конце 19-й Беседы на это послание сам святитель ссылается на свою книгу о девстве, в которой тщательно изъясняется христианское учение о девстве и его отношение к учению о законном браке вопреки унижавшим брак еретикам, против которых в начале разсуждения святитель и направляет свою вдохновенную речь.

Красоту девства иудеи презирают, и это нисколько не удивительно, если они не почтили Самого Христа, родившагося от Девы; а язычники восхищаются и поражаются ею; но ревнует о ней одна только Церковь Божия. Дев еретических я никогда не назову девственницами, - во-первых потому, что оне нечисты, так как не обручены одному мужу, как желает блаженный друг Жениха - Христа, когда говорит: обручих вас единому мужу деву чисту представити Христови (2 Кор. XI, 2). Хотя это сказано о всей полноте Церкви, но под этими словами разумеются и девственницы. Как же могут быть чистыми те, которыя не питают любви к одному Мужу, а присоединяют к Нему другого несуществующаго бога? Итак, оне не могут быть девственницами во первых по этой причине; а во-вторых потому, что оне, признав брак безчестным, стали воздерживаться от брака. Приняв же за правило считать брак порочным делом, оне заранее лишили себя наград, принадлежащих девству; ибо справедливость требует, чтобы воздерживающиеся от злых дел не венцы получали, а только не подвергались наказанию. И такое установление можно видеть не только в наших, но и внешних (языческих) законах. Убийца, гласят (законы), пусть будет казнен смертию: но не прибавляют: не убивающий пусть получит почести. Вор, гласят (законы), пусть будет наказан; но не повелевают, чтобы удостоивался дара тот, кто не похищает чужого; и подвергая смерти прелюбодея, они не удостоивают никакой награды того, кто не вредит чужим бракам. Это и весьма справедливо. Надобно воздавать похвалу и удивляться тем, которые преуспевают в добре, а не тем, которые (только) избегают зла; для последних довольно и той чести, если они не терпят ничего худого. Посему и Господь наш угрожал геенною тому, кто без причины и напрасно будет гневаться на брата своего и назовет его уродом (Матф. V, 22), но не обещал царствия небеснаго тем, которые не гневаются напрасно и воздерживаются от злословия, а потребовал еще другого, большаго и важнейшаго, сказав: любите враги ваша (Матф. V, 44). И желая показать, как маловажно, незначительно и недостойно никакой чести только воздерживаться от ненависти к братьям, Он, заповедав нечто гораздо большее, т.е. любить их и быть в дружестве с ними, сказал, что и этого недостаточно для того, чтобы нам удостоиться какой-нибудь чести; ибо как это возможно, когда мы в этом отношении нисколько не превосходим язычников? Посему у наст должно быть приложено к этому нечто другое более важное, если мы желаем требовать награды. Если, говорит (Христос), Я не осуждаю на геенну тебя, воздерживающагося от злословия и гнева на брата, то по одному этому ты не считай себя достойным венцов; потому что Я требую не такой только меры благорасположения; но, хотя бы ты к незлословию прибавил, что и любишь его, ты еще вращаешься долу и ставишь себя в ряду мытарей; если же ты желаешь быть совершенным и достойным небес, то не останавливайся только на этом, но взойди выше и усвой себе помысл, превосходящий самую природу, то есть - любовь ко врагам. Итак, когда все согласны с нами в этом, то пусть перестанут еретики напрасно утруждать самих себя; они не получат никакой награды, не потому, чтобы Господь был не правосуден - да не будет!, - но потому, что они сами несмысленны и лукавы. Как это? Выше доказано, что за одно воздержание от худых дел не полагается никакой награды; а они избегают брака потому, что считают его худым делом: как же они могут требовать награды за уклонение от худого? Как мы не удостоимся венцов за то, что не прелюбодействуем, так они - за то, что не вступают в брак. Им в тот день скажет Имеющий судить нас: Я уготовал почести не для тех, которые только воздерживались от злых дел (это для Меня маловажно), но тех, которые исполняли всякую добродетель, Я ввожу в нетленное небесное наследие. Как же вы, признав брань делом нечистым и скверным, за свое воздержание от сквернаго требуете наград, уготованных делающим доброе? И агнцев поставляет Он одесную, и благословляет, и вводит в царство, не за то, что они не похищали чужого, но за то, что и свое собственное разделяли с другими; и того, которому вручено было пять талантов, Он одобряет не потому, что он не уменьшил числа их, но потому, что еще умножил данное и возвратил залог сугубым. Доколе же вы не перестанете бегать напрасно, трудиться тщетно, всуе подвизаться и бить воздух (1 Кор. IX, 26; Филип. II, 16)? И, о если бы только напрасно! - хотя для трудившихся много и ожидавших наград еще больших, чем труды, и то не малым послужит наказанием, что они во время почестей окажутся между неполучившими их.

2. Но не в этом только состоит их несчастие, и не тем только ограничится страдание их, что они ничего не приобрели; но последуют другия, еще гораздо более тяжкия наказания, - огонь неугасающий, червь неумирающий, тьма кромешная, скорбь, теснота. Посему нам нужны безчисленныя уста и ангельская сила, чтобы мы могли создать Богу достойную благодарность за Его попечение о нас; или лучше - и тогда это невозможно. Почему? Хотя старание о девстве и у нас и у еретиков одинаково, а может быть у них и гораздо большее; но плод этих трудов не одинаков: для них (готовятся) узы, слезы, скорби и вечныя мучения, а для нас - участь ангельская, блистательные светильники и главнейшее из всех благ - общение с Женихом. Отчего же так, - за одни и те же труды возмездие противоположное? Оттого, что они (еретики) избрали девство, чтобы поставить закон противный Богу; а мы это делаем, чтобы исполнить Его волю. Бог хочет, чтобы все люди воздерживались от брака, по свидетельству того, чрез котораго Христос говорит: хощу, да вси человецы будут якоже и аз (1 Кор. VII, 7), т.е. в воздержании. Но Спаситель, щадя нас и зная, что дух бодр, плоть же немощна (Матф. XXVI, 41), не поставил этого дела в непременную заповедь, но предоставил избрание его нашим душам. Если бы это было повелением и законом, то исполняющие его не получили бы награды, но услышали бы; еже должни бесте сотворити, сотвористе (Лук. XVII, 10); равно как и преступившие не получили бы прощения, но подверглись бы наказанию, как нарушители закона; теперь же, сказав: могий вместити, да вместит (Матф. XIX, 12), (Спаситель), с одной стороны, не осудил немогущих, а с другой - могущим открыл великий и чрезвычайный подвиг. Посему и Павел, шествуя по следам Учителя, говорит: о девах же повеления Господня не имам: совет же даю (1 Кор. VII, 25).

3. Но ни Маркион, ни Валентин, ни Манес [1] не удержались в (пределах) такой умеренности; ибо в них говорил не Христос, щадящий овец Своих и полагавший за них душу Свою, но человекоубийца, отец лжи (Иоан. X, 11; VIII, 44). Посему они погубили и всех поверивших им, здесь обременив их безполезными и невыносимыми трудами, а там увлекши вместе с собою в уготованный для них огонь.

4. О, вы более несчастны, чем даже язычники! Хотя язычников ожидают мучения геенны, но они по крайней мере здесь пользуются удовольствиями, вступая в браки, наслаждаясь богатством и другими житейскими приятностями; вам же и здесь и там предстоит терпеть мучения и скорби, здесь добровольно, а там невольно. И язычникам за пост и девство награды никто не даст и не предложит наказание; а вы подвергнетесь крайнему осуждению за то самое, за что ожидали безчисленных похвал, и вместе с другими услышите: идите от Мене во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Матф. XXV, 41) - за то, что вы постились, за то, что вы девствовали. Сами по себе пост и девство ни добро, ни зло, но бывают тем или другим от намерения упражняющихся в них. Для язычников такая добродетель безплодна; потому что они удаляют от себя награду тем, что не по страху Божью преуспевают в ней; а вы, возставая против Бога и клевеща на Его создания, не только удаляете от себя награду, но даже будете за то наказаны. За догматы вы будете поставлены на ряду с язычниками; потому что, подобно им, отвергши истиннаго Бога, вы ввели многобожие; а по жизни они будут лучше вас. Их беда ограничивается тем, что они не получат никакого блага, вам же предстоит кроме того терпеть еще и зло; но им пришлось насладиться всем в настоящей жизни, а вы лишили себя и того и другого. Получить мучения в воздаяние за труды и усилия - может ли какое-нибудь наказание быть тяжелее этого? Прелюбодей, любостяжатель, пользующийся чужим, обкрадывающий ближняго имеют некоторое утешение, хотя маловажное, однако имеют, - в том, что они наказываются за здешния наслаждения. Но и сказать нельзя, какая скорбь постигнет того, кто добровольно принял нищету, дабы там обогатиться, и решился на подвиги девства, дабы там ликовать вместе с ангелами, и вдруг, сверх всякаго ожидания, будет наказываться за то самое, за что надеялся получить безчисленныя блага. Я думаю, что совесть будет терзать его так же, как огонь, когда он представит, что те, которые одинаково с ним трудились, пребывают со Христом, а он за то же самое, за что они наслаждаются неизреченными благами, терпит крайнее наказание, и, хотя вел строгую жизнь, страдает даже более людей распутных и сладострастных.

5. Подлинно, целомудрие еретиков хуже всякаго распутства. Последнее причиняет обиду людям, а первое возстает против Бога и оскорбляет безконечную премудрость; такия сети разставляет диавол своим служителям. А что девство еретиков действительно есть изобретение его лукавства, это говорю не я, а Тот, Кому не безызвестны его замыслы. Что же Он говорит? Дух явственне глаголет, яко в последняя времена отступят нецыи от веры, внемлюще духовом лестчим и учением бесовским, в лицемерии лжесловесник, сожженных своею совестию, возбраняющих женитися, удалятися от брашен, яже Бог сотвори в снедение (1 Тим. IV, 1-3). Как же может быть девственницею та, которая отступила от веры, слушается обольстителей, доверяется демонам, почитает ложь? Как может быть девственницею та, у которой сожжена совесть? Девственница должна быть чиста не телом только, но и душою, если желает принять святого Жениха; а та (дева еретическая) как может быть чистою, имея столько пятен? Если надобно устранять даже житейския попечения от этого брачнаго чертога, как несовместныя с его благообразием, то как будет в состоянии сохранить красоту девства та, внутри которой обитает нечестивый помысл?

6. Хотя тело ея и остается нерастленным, но растлелась лучшая часть ея - душевные помыслы; а что пользы в том, что остаются ограды, когда храм разрушен? Или какая польза от того, что место престола остается чистым, если самый престол осквернен? А лучше сказать, и тело ея не свободно от осквернения. Богохульство и злоречие хотя рождаются внутри, но не остаются в душе, а быв произнесены устами, оскверняют как язык (говорящаго), так и слух внемлющаго, и подобно ядовитым зельям, проникая в самую душу, переедают корень (существа человеческаго) хуже всякаго червя, а с ним вместе губят затем и все тело. Итак, если сущность девства состоит в святости тела и духа, а (дева еретическая) осквернена и нечиста в том и другом отношении: то как может она быть девственницею? Но она указывает мне на бледность (своего лица), на изнуренные члены (тела), на убогую одежду, на смиренный взор. А что пользы в этом, когда внутренний взор ея безстыден? Что может быть безстыднее того взора, который располагает и здешние глаза - смотреть на создания Божии, как на зло? Вся слава дщере царевы внутрь (Псал. XLIV, 14); а она извратила стройность этого изречения, извне облекшись в славу, а внутри имея всякое безчестие. В том и беда, что пред людьми она выказывает великое благоприличие, а пред создавшим ее Богом позволяет себе великое безумие; и та, которая остерегается взглянуть на мужчину, - если только есть такия (девы) между еретиками, - безстыдными очами взирает на Владыку людей и изрекает хулу на небо: побледнело у них лице и уподобилось мертвому. Потому оне и достойны слез и многих сетований, что приняли на себя такой труд не только напрасно, но и на погибель своей головы.

7. Одежда их убога? Но не в одеждах и не в цвете одежд заключается девство, а в теле и душе. Если мы о философе судим не по волосам, не по трости и не по хитону, но по нравам и душе, и о воине - не по плащу и поясу, но по силе и мужеству; то не нелепо ли было бы так просто и легкомысленно полагать всю доблесть девственницы, - этого дивнаго и превосходящаго все человеческое явления, - в неубранных волосах, в поникшем лице и в серой одежде, не вникнув в ея душу и не изследовав тщательно ея внутренняго настроения? Но этого не допускает тот, кто постановил законы такого подвижничества. Он повелевает не по одеждам судить о посвятивших себя на этот подвиг, но по верованиям и по душе. Подвизаяйся бо, говорит он, от всех воздержится (1 Кор. IX, 25), от всего вреднаго для здравия души; и: никто не венчается, аще не законно будет подвизатися (2 Тим. II, 5). Какия же законы этого подвижничества? Послушай, что еще он говорит, или лучше, чрез него Сам Подвигоположник Христос: честна женитва, и ложе не скверно (Евр. XIII,4).

8. Но что мне до этого, скажешь ты, когда я совершенно отказалась от брака? Вот это, - о несчастная! - это и погубило тебя, что ты думаешь, будто это учение не имеет никакого к тебе отношения. Оттого ты, увлекшись непомерным презрением к этому предмету, и оскорбила Божию премудрость и оклеветала все создание. Если бракосочетание - дело нечистое, то нечисты и все рождающиеся от него, нечисты и вы, чего я не сказал бы о природе человеческой. Как же нечистая будет девственницею? Вами придуман этот второй, или - лучше - третий род осквернения и нечистоты; вы, избегая брака, как нечистого, чрез это самое удаление стали сквернее всех, изобретши девство, которое гнуснее прелюбодеяния. С кем же мы поставим вас на ряду? С иудеями? Но они не потерпят этого, потому что почитают брак и восхищаются созданием Божием. С нами? Но вы не захотели послушать Христа, говорящаго чрез Павла: честна женитва, и ложе нескверно (Евр. XIII, 4). Остается (наконец) поставить вас на ряду с язычниками; но и они также оттолкнут вас, так как вы нечестивее их. Платон говорит, что благ был устроивший все это, и что в благом не бывает зависти ни к кому и ни в чем [2]; а ты называешь Его злым и виновником злых дел. Но не пугайся: общниками в таком учении ты имеешь диавола и ангелов его, или - лучше - и не их, ибо, хотя они и внушили тебе такое безразсудство, не думай, чтобы они и сами так разсуждали. Они знают, что Бог благ. Послушай, как они сами говорят, то взывая: вемы Тя, кто еси святый Божий (Марк. I, 24), то такими словами: сии человецы раби Бога вышняго суть, иже возвещают вам путь спасения (Деян. XVI, 17). Неужели еще вы будете упоминать о своем девстве и хвалиться им, вместо того, чтобы удалившись плакать о самих себе и рыдать о безумии, которым диавол связал вас, как пленниц, и увлек в геенский огонь? Ты не вступала в брак? Но это еще не девство. Я могу называть девственницею только такую женщину, которая, быв властна вступить в брак, однако не вступила; а когда ты говоришь, что брак принадлежит к числу запрещенных дел, то твой подвиг становится уже не подвигом произволения, но требованием закона. Посему мы удивляемся тем из персов, которые не женились на своих матерях, но не удивляемся тому же у римлян; потому что у последних такое дело представлялось омерзительным для всякаго, а у персов безнаказанность дерзавших на это делала достойными похвалы тех, которые воздерживались от подобных кровосмешений. Так же надобно разсуждать и о браке. У нас он позволяется всем и посему мы справедливо удивляемся безбрачным; а вы, поставившие брак на ряду с худшими делами, уже не можете ожидать похвал за безбрачие; ибо воздержание от запрещеннаго еще не есть признак доблестной и бодрой души. Совершенство добродетели состоит не в том, чтобы не делать того, за что мы у всех стали бы считаться худыми, но в том, чтобы блистать такими делами, которыя и не совершивших не подвергают за это осуждению, и совершивших и отличившихся ими не только освобождают от славы дурных людей, но и поставляют в ряду добродетельных. Как никто не будет хвалить за девство евнухов, не вступающих в брак, так и вас. Что у них происходит по необходимости естества, то у вас делается по предубеждению лукавой совести; и как евнухов телесный недостаток лишает уважения за это дело, так и вас, хотя и остающихся с естеством неповрежденным, лишив здравых мыслей и поставив в необходимость быть безбрачными, диавол с одной стороны изнуряет трудами, и с другой - не допускает получить почести. Ты препятствуешь вступать в брак? Поэтому за безбрачие тебе и предстоит не награда, а наказание и мучение.

9. А ты, скажет кто-нибудь, разве не препятствуешь браку? - Отойди от меня, чтобы и мне не впасть в безумие вместе с тобою. - Почему же, скажешь, ты увещеваешь не вступать в брак? - Потому, что девство я считаю гораздо досточтимее брака; и однако чрез это я не поставляю брака в числе худых дел, но даже очень хвалю его. Он есть пристань целомудрия для желающих хорошо пользоваться им, не позволяя неистовствовать природе. Выставляя законное совокупление, как оплот, и таким образом удерживая волны похоти, он поставляет и сохраняет нас в великом спокойствии. Но есть люди, которые не нуждаются в таком ограждении, и вместо того укрощают ярость естества постами, бдениями, земными поклонами и другими суровостями жизни; таким людям я советую не вступать в брак, но не запрещаю брака. Между советом и запрещением великое различие, такое, какое между произволением и необходимостию. Советующий предоставляет слушателю власть в избрании того, что он советует; а запрещающий отнимает у него эту власть. Притом я советуя не охуждаю брака и не виню того, кто не послушается меня, а ты, отвергая брак и признавая его дурным делом, и присваивая себе право законодателя, а не советника, естественно ненавидишь тех, кто не слушается тебя. Не так я (поступаю); но с одной стороны удивляюсь выступившим на этот подвиг, а с другой не виню и тех, которые остаются вне этого подвига. Осуждение тогда только было бы справедливо, если бы кто стремился к признанному всеми злу; тот же, кто имеет меньшее благо и не достиг большаго, хотя лишается похвал и удивления за это, но по справедливости не может быть осуждаем. Как же я препятствую вступать в брак, когда не осуждаю брачущихся? Запрещаю я блуд и прелюбодеяние, но брак никогда. И дерзающих на первое я наказываю и отлучаю от церковнаго общества, а избравших последнее, если они соблюдают целомудрие, я непрестанно хвалю. Таким образом отсюда происходят две выгоды: одна та, что не осуждается установление Божие, а другая та, что не только не унижается достоинство девства, но даже оказывается гораздо более почтенным.

10. Так, кто охуждает брак, тот сокращает славу и девства; а кто одобряет брак, тот еще более возвышает девство и делает его более дивным и светлым. Что является добром в сравнении лишь со злом, то не есть еще великое добро; а что лучше всякаго общепризнаннаго добра, то есть добро по преимуществу; таким добром мы и представляем девство. Посему как те, которые охуждают брак, лишают чрез то похвал девство, так не порицающий брака восхваляет не столько брак, сколько девство. И из тел мы называем красивыми не те, которыя лучше изуродованных, но те, которыя лучше целых и не имеющих никакого повреждения. Брак - добро; и девство потому достойно удивления, что оно лучше добра, и столько лучше, сколько кормчий превосходнее гребцов и полководец - воинов. Но как, отняв у корабля гребцов, ты потопишь корабль, и удалив из сражения воинов, предашь в плен врагам самого полководца; так и здесь, если ты низведешь брак с его высокой степени, то уронишь славу девства и низведешь его до последней степени зла. Девство - добро: утверждаю это и я; оно лучше брака: и с этим соглашаюсь. И если угодно, я прибавлю, насколько оно лучше, - именно настолько, насколько небо лучше земли, и ангелы - людей, а сильнее сказать, то и этого больше. Ангелы, хотя также не женятся и не посягают (Марк. XII, 25), но не имеют плоти и крови, живут не на земле, не тревожатся множеством вожделений, не нуждаются в пище и питии, не разслабляются приятною песнию, не соблазняются красивым лицом и не испытывают ничего другого подобнаго; а как в ясный полдень небо представляется чистым, не затмеваясь ни каким облаком, так и их природа необходимо пребывает светлою и блистательною, не омрачаясь никакою похотию.

  1. Ересеначальники сект, известных под именами маркионитов, валентиниан и манихеев, во 2 и 3 веках по Р. Х. ^
  2. Философ Платон в разговоре: Тимей, Отд. 29 ^

Часть 2

11. Род же человеческий, по природе своей уступая этим блаженным существам, напрягает свои силы и тщательно старается, по возможности, сравниться с ними. Каким образом? Ангелы ни женятся, ни посягают; не делает этого и девственница. Те непрестанно предстоят и служат Богу: тоже делает и девственница. Посему и Павел освободил девственниц от всех других забот, для непрестаннаго и неразвлекаемаго служения Богу (1 Кор. VII, 35 и дал.). Хотя оне пока еще не могут восходить на небо, как ангелы, потому что плоть удерживает их, но и здесь оне имеют великое утешение, принимая самого Владыку небес, если будут святы телом и духом. Видишь ли достоинство девства, как оно способствует пребывающим на земле проводить жизнь подобно небожителям, облеченным плотию не позволяет уступать силам безплотным, людей ведет к соревнованию с самими ангелами? Но все это не относится к вам, искажающим такое дело, клевещущим на Владыку, называющим Его злым. Вас ожидает наказание лукаваго раба, а девственницам Церкви предлежат многия и великия блага, превосходящия и зрение, и слух и мысль человеческую. Посему, оставив еретиков (так как для них довольно уже сказано), обратим речь затем к чадам Церкви.

12. С чего же прилично начать слово? С тех самых слов Господа, которыя Он вещает чрез блаженнаго Павла; ибо надобно веровать, что совет апостола есть совет Господа. Так словами: оженившымся завещаваю не аз, но Господь (1 Кор. VII, 10), и еще: прочим же аз глаголю, а не Господь (ст. 12), апостол не то хочет сказать, что одно из этих (завещаний) принадлежит ему самому, а другое Господу. Как решился бы сказать, или помыслить что-нибудь не угодное Христу, и притом в виде узаконения, тот, кто имел в себе говорящаго Христа, кто для того только старался и жить, чтобы жил в нем Христос, у кого и царство и жизнь, и ангелы и силы, и всякое другое творение и вообще все занимает второстепенное место после любви к Нему? Итак, что же значат слова апостола: аз и не аз? То, что одни из законов и догматов преподал нам Христос Сам непосредственно, а другие чрез апостолов. А что Сам Он не все (законы и догматы) постановил непосредственно, об этом, послушай, что говорит Он: много имам глаголати вам, но не можете носити ныне (Иоан. XVI, 12). Таким образом, жене от мужа не разлучатися (1 Кор. VII, 10) Христос еще прежде постановил, когда был на земле во плоти, и потому апостол говорит: а оженившымся завещаваю не аз, но Господь. Но касательно неверных Он ничего не сказал нам Сам непосредственно, а дал закон, подвигнув к тому душу Павла. Посему и сказал апостол: не Господь, но аз, желая выразить не то, что сказанное им есть учение человеческое (как это возможно?), но что Господь преподал эту заповедь не тогда, когда обращался с учениками, а после - чрез него. Как слова: Господь, не аз - не то означают, будто он не соглашается с повелением Христа; так и слова: аз, не Господь - означают не то, будто апостол говорит что-нибудь особенное, неугодное Богу, но только то, что эта заповедь теперь преподается чрез него. Так и беседуя о вдовице, он говорит: блаженнейша же есть, аще тако пребудет по моему совету (1 Кор. VII, 40). Потом, дабы ты, услышав слова: по моему совету, не подумал, будто это суждение человеческое, он, устраняя недоразумение, прибавил: мнюся бо и аз Духа Божия имети. Как то, что он вещает от Духа и называет своим мнением, мы поэтому не назовем изречением человеческим, так и здесь, когда он говорит: аз глаголю, не Господь, не думай, будто это - слово Павлово; ибо он имел в себе говорящаго Христа, и не дерзнул бы изречь такого учения, если бы не принял от Него для нас этого закона. Иначе кто-нибудь сказал бы ему: я, как верный, не могу жить с неверною, чистый с нечистою; ты же сам предварительно сказал, что это говоришь ты, а не Господь; где же я найду безопасную и надежную опору? А Павел сказал бы ему: не бойся; для того я и сказал, что имею в себе говорящаго Христа и что мнюся Духа Божия имети, чтобы ты в словах моих не подозревал ничего человеческаго; если бы это было не так, то я не приписал бы такой силы своим суждениям. Помышления бо смертных боязлива, и погрешителна умышления их (Премуд. IX, 14). И вся вселенская Церковь подтверждает силу этого закона, в точности соблюдая его; а она не соблюдала бы, если бы не была вполне убеждена, что это изречение есть повеление Христово. Итак, что же Павел говорит по внушению Господа? А о нихже писасте ми, добро человеку жене не прикасатися (1 Кор. VII, 1). Здесь можно бы похвалить коринфян за то, что они, не получив от учителя никакого совета касательно девства, сами предупредили его своим вопросом. Отсюда уже открывается преуспеяние их в благодати, так как в ветхом завете этот предмет не подвергался недоумению; ибо не только все прочие, но и левиты и священники, и сам великий архиерей придавали великую важность браку.

13. Почему же коринфяне пришли к такому вопросу? Они ясно и хорошо понимали, что для них потребна высшая добродетель, так как они удостоены и большаго дара. Достойно внимания и то, почему апостол прежде никогда не предлагал им такого совета; если бы они слышали что-нибудь подобное прежде, то конечно не написали бы снова, спрашивая опять о том же. Подлинно, и здесь можно видеть глубину мудрости Павла. Не без причины и не напрасно он прежде не давал совета касательно этого дела, но ожидал, чтобы наперед сами они пожелали и получили некоторое понятие о нем, чтобы, имея пред собою души уже расположенныя к девству, с пользою сеять слово, когда самое расположение слушателей к этой добродетели много способствовало бы к принятию увещания; а с другой стороны он показал этим величие и большую важность самого дела. В противном случае, он конечно не ожидал бы их готовности, но сам предварительно предложил бы это если не в виде повеления и заповеди, то в виде увещания и совета. Не начиная сам делать этого прежде, он ясно внушил нам, что девство требует многих усилий и великих подвигов; и поступил так, подражая и здесь общему нашему Владыке, Который тогда стал беседовать о девстве, когда спросили Его о том ученики. Так, когда они говорили: аще тако есть вина человеку с женою, лучше есть не женитися, тогда Он сказал: суть скопцы, иже, исказиша сами себе царствия ради небеснаго (Мате. XIX, 10, 12). Когда требуемое дело велико, и потому не может быть поставлено в необходимую заповедь, тогда надобно ожидать готовности намеревающихся исполнять его, возбуждая в них наперед хотение и желание другим каким-нибудь образом и незаметно для них. Так и поступил Христос. Не беседами о девстве Он возбудил в них желание девства, но беседуя только о браке и показывая его тяжесть и не простирая речи далее этого, Он так мудро устроил, что неслышавшие еще ничего о безбрачии сами от себя сказали: лучше есть не женитися. Посему и Павел, подражатель Христов, говорил: о нихже писасте ми, как бы оправдываясь пред коринфянами и говоря так: я не решался возводить вас на такую необыкновенную высоту по причине трудности этого дела; но когда вы сами предварительно написали мне об этом, то я смело даю вам совет. Почему он нигде в другом месте не сделал подобнаго прибавления, хотя они о многом писали к нему? Не почему-либо другому, как потому, о чем я теперь сказал: т.е. чтобы кто-нибудь не огорчился таким увещанием, он напоминает им о письмах, которыя они прислали ему, и притом предлагает увещание не строго, хотя имел повод к тому, но весьма снисходительно, подражая и в этом Христу; ибо и Спаситель, окончив речь о девстве, присовокупил: могий вместити да вместит (Матф. XIX, 12). Что же говорит апостол? О нихже писасте ми: добро человеку жене не прикасатися (1 Кор. VII, 1).

14. Но, может быть, кто-нибудь скажет: если добро человеку жене не прикасатися, то для чего установился в жизни брак? Какая будет нам нужда в женщине, если она не будет приносить нам пользы ни в браке, ни в деторождении? И что воспрепятствует уничтожению всего рода человеческаго, когда смерть каждодневно убавляет и поражает его, а это учение не позволяет возстановлять других на место падших? Если бы мы все стали ревновать об этом благе и не прикасались бы к женщинам, то исчезло бы все, и города и домы, и нивы и искусства, и животныя и растения; потому что, как с падением военачальника необходимо разстроивается весь порядок войска, так и с уничтожением, от безбрачия, царствующаго над всем земным человека, ничто остальное не останется в прежнем устройстве и порядке, и таким образом эта добрая заповедь исполнит вселенную безчисленных зол. Если бы так говорили только враги и неверные, то я признал бы слова их маловажными; но так как и многие, повидимому, принадлежащие к Церкви говорят это, с одной стороны, по слабости воли оставив девственные подвиги, а с другой - желая охуждением и пренебрежением девства прикрыть свое нерадение, чтобы иметь повод уклоняться от этих подвигов не по небрежности, а по здравому суждению ума, то мы теперь, оставив врагов (душевен бо человек не приемлет, яже Духа Божия, юродство бо ему есть 1 Кор. II, 14), научим выдающих себя за наших тому и другому, т.е. что девство не только не излишне, но и очень полезно и необходимо, и что такое суждение не останется для них безнаказанным, но навлечет на них столько бед, сколько подвизающиеся в девстве получат наград и похвал. Когда сотворен был весь этот мир и устроено все необходимое для нашего наслаждения и употребления, то Бог создал человека, для котораго и сотворил мир. Первозданный жил в раю, а о браке и речи не было. Понадобился ему помощник, - и он явился; и при этом брак еще не представлялся необходимым. Его не было бы и доселе, и люди оставались бы без него живя в раю, как на небе, и наслаждаясь беседою с Богом; плотская похоть, зачатие, болезни чадородия и всякая вообще тленность не имели бы доступа к их душе, но, подобно светлому ручью, текущему из чистаго источника, люди пребывали бы в том жилище, украшаясь девством. На всей земле не было тогда людей, чего теперь боятся те попечители вселенной, которые тщательно заботятся о чужих делах, а не хотят помышлять о своих, которые опасаются, как бы не прекратился весь род человеческий, а нерадят каждый о собственной душе так, как бы о чужой, хотя о ней потребуется от них точный отчет даже в малейших предметах, между тем как за уменьшение людей они не будут подлежать ни малейшей ответственности. Не было тогда и городов, ни искусств, ни домов, о чем вы также не мало заботитесь; не было тогда ничего этого, однако ничто не возмущало н не извращало той жизни блаженной и гораздо лучшей чем настоящая. Когда же (первозданные) преслушались Бога и сделались землею и пеплом, то вместе с тою блаженною жизнию утратили и красоту девства; и оно, вместе с Богом, оставило их и удалилось. Пока они не были уловлены диаволом и почитали своего Владыку, дотоле и девство продолжало украшать их более, нежели царей украшают диадима и золотыя одежды; а когда они, сделавшись пленниками, сняли с себя это царское одеяние и сложили это небесное украшение, и приняли смертное тление, проклятие, скорбь и многотрудную жизнь, тогда вместе с этим произошел и брак - эта смертная и рабская одежда. Оженивыйся бо, говорит (апостол), печется о мирских (1Кор. VII, 33). Видишь ли, откуда получил свое начало брак и отчего он оказался необходимым? От преслушания, от проклятия, от смерти. Где смерть, там и брак; не будь первой, не было бы и последняго. Но девство не имеет такой связи (с смертию); оно всегда полезно, всегда прекрасно и блаженно, и прежде смерти, и после смерти, и прежде брака и после брака. Какой брак, скажи мне, породил Адама, какия болезни чадородия произвели Еву? Ты ничего не можешь сказать на это. Для чего же напрасно боишься и опасаешься, как бы с прекращением брака не прекратился и род человеческий? Тмы тем ангелов служат Богу и тысячи тысяч архангелов предстоят Ему (Дан, VII, 10), и ни один из них не произошел по преемству, от родов, болезней чадородия и зачатия. Таким образом Бог тем более мог бы без брака создать людей, как создал Он и первых, от которых произошли все люди.

15. И теперь не сила брака умножает род наш, но слово Господне, сказанное в начале: раститеся и множитеся, и наполняйте землю (Быт. I, 28). Помог ли, скажи мне, брак Аврааму в деторождении? Не после ли столь многих лет брачнаго состояния он сказал: Господи, что ми даси? Аз же отпущаюся безчаден (Быт. XV, 2)? Посему, как тогда в омертвелых телах Авраама и Сарры Бог устроил источник и корень столь многих тысяч людей, так и в начале, если бы Адам и Ева, повинуясь заповедям Его, удержались от наслаждения древом (познания добра и зла), не оказалось бы недостатка в способе, как размножить род человеческий. Ни брак, без соизволения Божия, не может умножить числа существующих людей, ни девство не может повредить размножению их, когда Он желает, чтобы их было много; но Бог соизволил так, как говорит (Писание), из-за нас и вследствие нашего непослушания. Иначе почему брак не явился прежде обольщения? Почему в раю не было соития? Почему прежде проклятия не было болезней чадородия? Потому, что тогда это было излишним, а после стало необходимым, по причине нашей немощи, как это, так и все прочее: города, искусства, одежды и множество остальных нужд. Все это привлекла и привнесла смерть вместе с собою. Итак, что допущено по причине твоей немощи, того не предпочитай девству или, лучше сказать, и не равняй с ним; иначе, продолжая эту речь, ты скажешь, что и двух жен иметь лучше, нежели довольствоваться одною, так как и это дозволено в законе Моисеевом; а затем ты предпочтешь также богатство произвольной нищете, пресыщение воздержанию и мщение великодушному перенесению обид.

16. Ты же, скажет кто-нибудь, охуждаешь все это. - Нисколько не охуждаю, потому что это позволено Богом и в свое время было полезно; но я утверждаю, что это маловажно и составляет занятие более детей, нежели мужей. Посему и Христос, желая сделать нас совершенными, повелел отлагать это, как одежды детския и неспособныя ни прикрыть человека взрослого, ни украсить меру возраста исполнения Христова (Ефес. IV, 13), а повелел облекаться в одежды более благообразныя и совершенныя, не противореча себе, но вполне последовательно. Хотя последнее повеление больше перваго, но цель Законодателя одна и таже. Какая же это цель? Пресечь порочность нашей души и возвести ее к совершенной добродетели. Если бы Он заботился не о том, чтобы поставить закон высший в сравнении с прежним, но о том, чтобы оставить все в одном и том же виде навсегда и никогда не освобождать от прежней недостаточности, то это было бы делом того, кто весьма противоречит самому себе. И как, если бы Он узаконил такой строгий образ жизни в начале, когда род человеческий был еще в детстве, мы никогда не получили бы соразмернаго (узаконения) и от такой несоразмерности разстроилось бы все дело нашего спасения; так, и если бы Он после долгаго времени оставил в силе на земле руководительство закона, когда время уже призывало к небесному любомудрию, мы не получили бы никакой пользы от Его пришествия, ибо совершенство, для котораго совершилось это пришествие, не касалось бы нас.

17. А теперь произошло подобное тому, что бывает с птенцами. Когда мать вскормит их, то выводит из гнезда; если же заметит, что они еще слабы, падают и имеют нужду оставаться внутри гнезда, то оставляет их там еще на несколько дней, не с тем, чтобы они навсегда там оставались, но чтобы впоследствии, когда у них хорошо окрепнут крылья и когда прибудет сила, они могли летать безопасно. Так и Господь наш искони влек нас к небу и указывал нам путь, ведущий туда, не незная, а вполне зная, что мы были неспособны к такому парению, но желая показать нам, что наше падение бывает не по Его воле, а по нашей немощи. Показав это, Он потом оставил нас на долгое время воспитываться в этом мире и браке, как бы в гнезде. Когда же у нас в течение долгаго времени выросли крылья добродетели, то Он пришедши стал тихо и мало-по-малу выводить нас из здешняго жилища, научая парить в горния. Таким образом, тогда как некоторые, оставаясь нерадивыми и почивая глубоким сном, пребывают еще в гнезде, прилепившись к мирскому, другие, поистине благородные, любящие свет, с великою легкостию покинув это гнездо, возлетают на высоту и достигают небес, отказавшись от всего земного, от брака, имущества, забот, вообще от всего, что обыкновенно привлекает нас к земле. Посему мы не должны думать, что сначала дозволенный брак сделался впоследствии такою необходимостию, которая препятствует уклоняться от брака. Что Господь желает, чтобы мы уклонялись от брака, о том послушай, как Он говорит: могий вместити да вместит (Матф. XIX, 12). Если же Он сначала не узаконил этого, не удивляйся: и врач больным не предписывает всего вдруг и в одно и тоже время, но пока они одержимы горячкою, он удерживает их от твердой пищи, а когда горячка и происшедшая от нея слабость в теле пройдет, тогда он, наконец, избавив их от неприятных яств, предлагает им обычную пищу. Как в телах стихии, перемешавшись одни с другими, вследствие своего избытка или недостатка, производят болезнь: так и в душе неумеренные порывы страстей разстроивают ея здоровье; и весьма нужно во время, соответствующее появившимся страстям, иметь еще заповедь (против них), так как без того и другого закон сам по себе не в состоянии исправить происшедшее в душе нестроение, подобно тому, как естественныя свойства лекарств сами по себе никогда не могут уничтожить рану, а что для ран - лекарства, то для грехов - законы. Врача, производящаго то вырезывание, то прижигание, а иногда неделающаго ни того ни другого при одних и тех же ранах, и притом часто не достигающаго своей цели, ты не разспрашиваешь; почему же ты, человек, испытываешь Бога, никогда не погрешающаго, но все устрояющаго достойно свойственной Ему премудрости, требуешь от Него отчета в заповедях и не хочешь уступить безконечной премудрости? Не крайнее ли это безумие? Он сказал: раститеся и множитеся (Быт. I, 28) потому, что этого требовало время, когда природа неистовствовала и не могла выдерживать напора страстей, и не имела при такой буре никакой другой пристани для прибежища. И что другое следовало бы заповедать? Проводить жизнь в воздержании и девстве? Но от этого произошло бы тягчайшее падение и более усилилось бы пламя (страстей). Если бы детей, имеющих нужду в одном только молоке, кто-нибудь лишил этой пищи и принудил принимать другую, пригодную для взрослых, то ничто не избавило бы их от скорой смерти. Так вредна безвременность. Посему и девство не преподано в начале: или лучше сказать, девство явилось нам в начале и прежде брака, а после по изъясненным причинам привзошел брак и стал считаться необходимым, хотя в нем и не было бы нужды, если бы Адам пребыл послушным. Каким же образом, скажешь, произошло бы столько тысяч людей? Если тебя продолжает очень безпокоить это опасение, то я опять спрошу тебя: как произошел Адам, как Ева, без посредства брака? Неужели, скажешь, таким образом стали бы происходить все люди? Таким или другим, об этом я не стану говорить, потому что теперь объясняется то, что Бог не имел нужды в браке для размножения людей на земле.

18. А что не девством причиняется уменьшение человеческаго рода, а грехом и распутством, это показала бывшая при Ное погибель людей и скотов и вообще всего живущаго на земле. Если бы сыны Божии устояли тогда против порочной похоти и почтили девство, если бы они не взирали нечестивыми очами на дщерей человеческих, то их не постигла бы такая погибель. Впрочем, пусть никто не думает, будто причиною их погибели я считаю брак; не об этом я говорю теперь, но о том, что род наш погибает и истребляется не от девства, а от греха.

19. Брак дан для деторождения, а еще более для погашения естественнаго пламени. Свидетель этому Павел, который говорит: блудодеяния ради (в избежание блуда) кийждо свою жену да имать (1 Кор. VII, 2). Не сказал: для деторождения. И затем собираться вкупе (ст. 5) повелевает он не для того, чтобы сделаться родителями многих детей, а для чего? Да не искушает, говорит, вас сатана. И продолжая речь, не сказал: если желают иметь детей, а что? Аще ли не удержатся, да посягают (ст. 9). В начале брак имел, как я сказал, две вышеупомянутыя цели, но впоследствии, когда наполнились и земля, и море, и вся вселенная, осталось одно только его назначение - искоренение невоздержания и распутства; ибо для людей, которые и теперь еще предаются этим страстям, хотят вести жизнь свиней и растлеваться в непотребных убежищах, брак не мало полезен, освобождая их от нечистоты и такой потребности и сохраняя их в святости и честности. Впрочем, доколе я буду сражаться с тенями? Сами вы, говорящие это, не хуже нас знаете превосходство девства, и все, что вами сказано, суть только вымыслы, предлоги и прикрытия невоздержания.

Часть 3

20. Если бы даже можно было безнаказанно говорить это, и тогда надобно было бы воздержаться от порицания (девства). Кто держится своего мнения против чего-либо хорошаго, тот, кроме другого вреда, своим превратным и несправедливым отзывом представляет всем немалое свидетельство собственнаго непотребства; посему, если не по другой какой причине, то по крайней мере во избежание столь дурного о себе мнения, следовало бы удерживать язык, помня, что тот, кто удивляется людям, прославившимся величайшими подвигами, хотя бы сам и не мог достигнуть того же, получит прощение от всех, а тот, кто, кроме того, что сам не подвизается, еще и охуждает достойное многих венцов, справедливо будет всеми ненавидим, как враг и противник добродетели и находящийся в худшем состоянии, чем сумасшедшие. Эти люди не сознают того, что делают, и невольно подвергаются страданиям, а потому, когда даже оскорбляют властителей, не только не наказываются, но и возбуждают жалость к себе в самих обиженных. Если же кто самовольно дерзнет на то, что те делают невольно, то справедливо будет осужден единогласно всеми, как враг нашей природы.

21. Таким образом, как я сказал, от порицания (девства) следовало бы воздерживаться и тогда, когда бы такое порицание было безопасно. Но между тем с этим сопряжена еще великая опасность; ибо не тот только, кто седя на брата клевещет и на сына матере полагает соблазн (Псал. XLIX, 20), будет наказан, но и тот, кто дерзает порицать то, что пред очами Божиими прекрасно. Послушай, что говорит другой пророк, разсуждая о том же самом: горе глаголющим лукавое доброе, и доброе лукавое; полагающим тму свет и свет тму, полагающим горькое сладкое и сладкое горькое (Иса. V, 20). А что сладостнее, прекраснее и светлее девства? Оно издает лучи светлее самых лучей солнечных, отрешая нас от всего житейскаго и приготовляя взирать чистыми очами прямо на Солнце правды. Это возглашал Исаия о тех (из иудеев) которые имели у себя превратныя суждения; а послушай, что говорит другой пророк о произносящих против других такия пагубныя слова, начиная речь тем же самым восклицанием: горе напояющему подруга своего развращением мутным (Аввак. II, 15). - Горе здесь не пустое слово, но угроза, предвещающая нам невыразимое и безпощадное мучение; ибо в Писаниях это междометие употребляется о тех, которые уже не могут избегнуть будущаго наказания. И еще другой пророк, укоряя иудеев, говорит: напаясте освященныя вином (Амос. II, 12). Если же такому наказанию подвергнется напаяющий назореев вином, то какой казни не будет достоин тот, кто вливает мутное развращение в простыя души? Если подрывающий малую часть законнаго подвижничества неизбежно подвергается мучению, то какое осуждение постигнет того, кто дерзает потрясать всю эту святыню? Иже аще соблазнит единаго малых сих, говорит (Господь), уне есть ему, да обесится жернов осельский на выи его, и потонет в пучине морстей (Матф. XVIII, 6). Что же скажут те, которые соблазняют своими словами не одного малаго, но многих? Если называющий брата уродом будет прямо ввержен в геенский огонь, то какой гнев навлечет на свою голову тот, кто порицает этот равноангельский образ жизни? Посмеялась некогда Мариам над Моисеем, не так впрочем, как вы теперь - над девством, а гораздо меньше и умереннее, ибо она не унижала его и не осмеивала доблести этого ублажаемаго тогда мужа, но и очень уважала его, а сказала только, что и она достигла того же, чего достиг он; и однако этим навлекла на себя такой гнев Божий, что нисколько не помогли даже усиленныя молитвы самаго обиженнаго, но наказание ея продлилось долее, нежели как он думал.

22. Что я говорю о Мариами? Даже дети, игравшия подле Вифлеема, когда сказали Елисею только: гряди плешиве (4 Цар. II, 23-24), так прогневали Бога, что при этих словах медведицы напали на их толпу (их было сорок два), и все они тогда были растерзаны этими зверями: ни возраст, ни многочисленность, ни то, что они говорили это в шутку, - ничто не спасло отроков; и весьма справедливо. Если принявшие на себя такие подвиги будут осмеиваться и детьми и взрослыми, то кто из слабейших решится принять на себя подвиги, преследуемые насмешками и глумлением? Кто из народа будет ревновать о добродетели, видя ее в таком посмеянии? Если теперь, когда ей все везде удивляются, не только те, которые упражняются в ней, но и те, которые отпали от нея, - многие не решаются и уклоняются от этих подвигов, то скоро ли кто-нибудь захотел бы избрать ее, если бы видел, что все люди, кроме того, что не восхищаются ею, но еще клевещут на нее? Мужи очень крепкие и как бы уже переселявшиеся на небо, конечно, нисколько не нуждаются в ободрении от толпы: для их ободрения вполне достаточно похвалы от бога; но слабейшие и недавно приступившие к этому подвигу получают не малое подкрепление от мнения народа, пока, руководимые всеми, они мало по малу достигнут того, что не станут нуждаться в таком руководстве. И не для них только бывает это, но и для спасения самих издевающихся, чтобы они не преуспевали больше в своей порочности от того, что не получили никакого наказания за прежнее. При этих словах мне пришло еще на память случившееся при Илие (4 Цар. I, 9 и сл.). Что за Елисея потерпели дети от медведиц, тоже за учителя его потерпели два пятидесятка мужей (царя Охозии) вместе с начальниками их от огня воспламенившагося свыше. Когда они, с великою насмешкою подойдя (к горе, где сидел Илия), звали праведника и приказывали ему сойти к ним, то нисшедший вместо него огонь поглотил всех их, подобно тем зверям. Итак все вы, враги девства, размыслив об этом, приложите двери и запоры к устам своим, чтобы и вам в день суда, когда вы увидите там блистающих девством, не пришлось говорить, сии беша ихже имехом некогда в посмех и в притчу поношения. Безумнии житие их вменихом неистово и кончину их безчестну. Како вменишася в сынех Божиих, и в святых жребий их есть? Убо заблудихом от пути истиннаго, и правды свет не облиста нам (Премудр. V, 3-6). Но что пользы от этих слов в то время, когда уже покаяние будет безсильно?

23. Может быть, кто-нибудь из вас скажет: неужели с тех пор никто не поносил святых мужей? Поносили многие и повсюду на земле. Почему же, скажет, они не подверглись такому же наказанию? Подвергались, и мы знаем многих из таких; если же некоторые и избегли его, то не избегнут до конца; ибо, по свидетельству блаженнаго Павла, неких греси предъявлени суть, предваряюще на суд: неким же и последствуют (1 Тим. V, 24). Как законодатели оставляют отмеченными в записях наказания преступников, так и Господь наш Иисус Христос, наказав того или другого из грешников и отметив их наказания как бы на медном столпе и в письменах, посредством случившагося с ними внушает всем, что хотя в настоящее время не наказываются другие, согрешившие одинаково с наказанными, но они в будущее время подвергнутся тягчайшему наказанию.

24. Итак мы, если безмерно согрешая не терпим никакого зла, должны не восхищаться этим, а сильнее бояться. Если мы здесь не подвергнемся суду Божию, то там со всем миром будем осуждены. Это опять не мой приговор, но Христа, вещающаго чрез Павла. Беседуя о тех, которые недостойно приобщаются Таин, он говорит: сего ради в вас мнози немощни и недужливи, и спят довольни. Аще бо быхом себе разсуждали, не быхом осуждени были. Судими же от Господа наказуемся, да не с миром осудимся (1 Кор. XI, 30-32). Есть такие люди, которые нуждаются только в здешнем наказании, когда их грехи умеренны, и они, будучи наказаны, уже не возвращаются к прежнему, подобно псу, возвращающемуся к своей блевотине; есть и такие, которые за чрезмерность пороков понесут наказание и здесь и там; а иные, превзошедшие всех своими злодеяниями, там подвергнутся мучению, не удостоившись приять раны вместе с другими людьми. И с человеки, говорится (в Писании), не приимут ран (Псал. LXXII, 5), как соблюдаемые на казнь вместе с бесами: идите от Мене, скажет (Господь), во тму кромешнюю, уготованную диаволу и ангелом его (Матф. XXV, 41). Многие восхитили священство посредством денег, но не имели обличителя и не услышали того, что некогда Симон волхв услышал от Петра (Деян. гл. VIII); но чрез это они не избежали наказания, а подвергнутся гораздо тягчайшему, нежели то, какое они должны бы потерпеть здесь, за то, что не вразумились этим примером. Многие отваживались на дела Корея, и не пострадали, как Корей (Числ. гл. XVI); но впоследствии они потерпят большее наказание. Многие, соревновавшие нечестию фараона, не были потоплены в море подобно ему; но их ожидает пучина геенская. И называвшие братьев своих уродами еще не подверглись наказанию, потому что для них казнь уготована там. Итак не думайте, будто определения Божии суть только слова: для того Он и исполнил некоторыя из них самым делом, например, на Сапфире, на Ахаре, на Аароне и многих других, чтобы неверующие словам Его, удостоверившись из дел, перестали, наконец, обольщать себя мыслию, что они не будут наказаны, и убедились, что Богу по благости Его свойственно давать время грешникам (на покаяние), а не вовсе оставлять без наказания пребывающих во грехах. Можно бы и больше сказать в доказательство того, какой огонь уготовляют себе те, которые унижают красоту девства; но для здравомыслящих довольно и этого, неисправимых же и безумствующих и гораздо пространнейшая речь не может удержать от безумия. Посему, оставив эту часть речи, все следующее скажем для здравомыслящих, возвратившись опять к блаженному Павлу. А о нихже писасте ми, говорит он, добро человеку жене не прикасатися (Кор. VII, 1). Пусть устыдятся теперь те и другие, и охуждающие брак и превозносящие его не по его достоинству; тем и другим блаженный Павел заграждает уста, как посредством этих, так и следующих затем слов.

25. Брак есть добро, потому что сохраняет мужа в целомудрии и не допускает погибнуть уклоняющемуся в прелюбодеяние. Посему не охуждай брака; он приносит большую пользу, не дозволяя членам Христовым сделаться членами блудницы, не попуская святому храму быть оскверненным и нечистым. Он есть добро, потому что укрепляет и исправляет готоваго пасть. Но на что он тому, кто стоит твердо и не нуждается в его помощи? Здесь он уже не полезен и не необходим, но даже служить препятствием для добродетели, не только тем, что причиняет много неудобств, но и тем, что уменьшает большую часть похвал.

26. Кто облекает в оружие такого человека, который может сражаться и побеждать без оружия, тот не только не приносит ему пользы, но и причиняет крайнюю обиду, лишая его прославления и светлых венцов; потому что не допускает его проявить всю свою силу и трофею его быть самым блистательным. А при браке бывает еще больший вред; потому что он лишает не только похвалы от народа, но и наград, уготованных девству. Посему добро человеку жене не прикасатися. Для чего же ты дозволяешь прикасаться? Блудодеяния ради, говорит апостол; я боюсь возводить тебя на высоту девства, чтобы ты не ниспал в пропасть прелюбодеяния; у тебя еще не так легки крылья, чтобы я стал поднимать тебя на такую высоту. Но они сами решились бы на эти подвиги и устремились бы к красоте девства; почему же боишься и опасаешься ты, блаженный Павел? Потому, может быть, сказал бы он, что они, не зная этого подвига, показывают такую готовность; а меня самое дело и уже испытанная мною борьба располагает осторожнее советовать это состояние другим.

27. Я знаю трудность этого состояния, знаю силу этих подвигов, знаю тяжесть этой борьбы. Для этого требуется душа ревностная, мужественная, неподчиняющаяся похотям; здесь надобно итти по раскаленным угольям и не обжечься (Притч. VI, 28), выступать против меча и не быть раненым; ибо сила похоти так велика, как сила огня и железа; и если душа выступит не приготовленною и не будет противиться ея влечениям, то скоро погубит себя. Посему нам нужно иметь адамантовый ум, неусыпное зрение, великое терпение, крепкия стены с ограждениями и запорами, бдительных и доблестных стражей, а прежде всего этого помощь свыше; ибо аще не Господь сохранит град, всуе бдеша стрегущие его (Псал. CXXVI, 1). Как же мы можем приобресть эту помощь? Если мы приложим все с своей стороны, здравые помыслы, великое усердие к посту и бдению, строгое исполнение закона, соблюдение заповедей и, что всего главнее, не будем самонадеянны. Если бы мы успели совершить даже великие подвиги, мы всегда должны говорить самим себе: аще не Господь созиждет дом, всуе трудишася зиждущии его (Псал. CXXVI, 1); яко несть наша брань к крови и плоти, но к началом, и ко властем, и к миродержителем тмы века сего, к духовом злобы поднебесным (Ефес. VI, 12); день и ночь у нас помыслы должны пребывать вооруженными и быть страшными для постыдных похотей; так как, если они немного ослабеют, диавол приступит с огнем в руках, чтобы поджечь и испепелить храм Божий. Посему мы должны оградить себя со всех сторон. У нас борьба с потребностию природы, подражание жизни ангелов, соревнование с безплотными силами; земля и пепел старается сравняться с небожителями, и тление вступает в соперничество с нетлением. Неужели теперь, скажи мне, кто-нибудь дерзнет равнять с таким делом брак и удовольствие? Не весьма ли это безумно? Зная все это, Павел говорил: кийждо свою жену да имать (1 Кор. VII, 2). Поэтому он уклонялся, поэтому не решался с самаго начала говорить коринфянам о девстве, но продолжал речь о браке, желая мало по малу отвлечь их от брака, и в эту длинную речь вставил краткия слова о воздержании, чтобы слух их не был поражен строгостию этого увещания. Кто составляет всю речь свою всецело из предметов тяжелых, тот бывает несносен для слушателя и часто вынуждает душу, не переносящую тяжести его слов, отвращаться от них; а кто разнообразит речь и составляет ее больше из легких, чем трудных предметов, тот прикрывает тяжесть предмета и, успокоив слушателя, таким образом успешнее убеждает и привлекает его, как поступил и блаженный Павел. Сказав: добро человеку жене не прикасатися, он тотчас перешел к браку; кийждо, говорит, свою жену да имать. (Девство) он только похвалил, сказав: добро человеку жене не прикасатися, и остановился; а касательно брака дает совет и заповедь и приводит причину в словах: блудодеяния ради. Повидимому, он доказывает позволительность брака; а на самом деле в словах о браке незаметно превозносит похвалами воздержание, не высказывая этого явно, но предоставляя совести слушателей. Кто поймет, что ему советуется вступить в брак не потому, чтобы брак был верхом добродетели, но потому, что в нем самом Павел осуждает такую похотливость, от которой ему невозможно удержаться без брака, тот, устыдившись и покраснев, тотчас постарается избрать девство и уклониться от такого безчестия.

28. Что же потом говорит (апостол)? Жене муж должную любовь да воздает, такожде и жена мужу (1 Кор. VII, 3). Затем, истолковывая и изъясняя тоже самое, он присовокупляет: жена своим телом не владеет, но муж: такожде и муж своим телом не владеет, но жена (ст. 4). И это, повидимому, он говорит о браке, а на самом деле, как бы прикрыв обычной приманкой крючек, закидывает его в уши учеников, желая самыми словами о браке отвлечь их от брака. Кто услышит, что после брака он не будет господином самого себя, но будет находиться во власти жены, тот тотчас постарается освободиться от этого горьчайшаго рабства, или лучше, и не начнет подчинения этому игу; так как подчинившемуся однажды необходимо потом раболепствовать до тех пор, пока это угодно будет жене. А что я не по догадке только высказываю мысль Павла, в этом легко убедиться примером учеников (Христовых). И они не прежде признавали брак тягостным и обременительным, как выслушав Господа, доведшаго их до такой же необходимости, до какой и Павел доводил тогда коринфян; ибо то изречение: иже отпустит жену свою, разве словесе любодейна, творит ю прелюбодействовати (Матф. V, 32), и это: муж своим телом не владеет (1 Кор. VII, 4), выражают одну и ту же мысль, только разными словами. Если же кто точнее вникнет в изречение Павла, то (увидит, что) оно еще более увеличивает власть (жены) и делает рабство (мужа) еще более тяжелым. Господь не предоставляет мужу власти изгонять жену из дома; а Павел лишает его власти и над собственным телом, передавая всю власть над ним жене и подчиняя его больше купленнаго раба. Рабу часто можно бывает получить совершенную свободу, если он будет в состоянии, собрав довольно серебра, внести за себя плату господину; а муж, хотя бы имел жену несноснейшую из всех, обязан переносить рабство и никак на может найти освобождения от него и выхода из этого подчинения.

29. Сказав, что жена своим телом не владеет, апостол продолжает: не лишайте себе друг друга, точию по согласию до времене, да пребываете в посте и молитве, и паки вкупе собирайтеся (1 Кор. VII, 4, 5). Я думаю, что при этих словах многие из посвятивших себя девству краснеют и стыдятся за такую снисходительность Павла; но не смущайтесь и не предавайтесь какому-нибудь непристойному чувству. Повидимому, и эти слова сказаны в угождение вступающим в брак; но если кто тщательно вникнет в них, то найдет в них мысль одинаковую с предыдущими. Если кто станет разсматривать их просто, без отношения к вышеизложенной причине, тому они покажутся скорее словами свахи, нежели апостола; но если он вполне изследует цель их, то найдет и это увещание совершенно соответствующим апостольскому достоинству. Для чего он пространнее излагает свою речь? Разве не довольно было сказать благопристойное увещание предыдущими словами и остановиться на этом? Заключается ли в словах: не лишайте себе друг друга, точию по согласию до времене, что-нибудь больше, чем в словах: жене муж должную любовь да воздает, и: муж своим телом не владеет? Ничего больше; а только, что там выражено кратко и неясно, здесь изложено пространнее и яснее. Это делает апостол по подражанию святому Божию Самуилу. Как Самуил со всею точностию излагал простолюдинам законы о царстве не для того, чтобы они приняли их, но чтобы не принимали, и повидимому это было наставлением, а на самом деле было некоторым отклонением их от неблаговременнаго желания (иметь царя): так и Павел многократно и весьма ясно распространяется о подчинении в браке, желая этими словами отклонить слушателей от брака. Сказав: жена своим телом не владеет, он продолжает: не лишайте себе друг друга, точию по согласию, да пребываете в посте и молитве. Видишь ли, как незаметно и неукоризненно он располагает пребывающих в браке к упражнению в воздержании? Сначала он просто похвалил это дело, сказав: добро человеку жене не прикасатися; а здесь присовокупил и увещание, сказав: не лишайте себе друг друга, точию по согласию. Почему же он то, что хотел установить, предложил в виде увещания, а не в виде повеления? Он не сказал: лишайте себя друг друга, по согласию; а что? - не лишайте себе друг друга, (разве) точию по согласию; потому что чрез это речь становилась приятнее, выражая мысль учителя, требующую этого не с настойчивостию, от чего и исполнение бывает скорее и с великою признательностию. И не этим только он утешает слушателя, но и тем, что, изложив тягостное краткими словами, еще прежде чем слушатель опечалился, он переходит к более приятному, и на этом останавливается долее.

30. Заслуживает изследования и следующее: если честна женитва и ложе нескверно (Евр. XIII, 4), то почему (апостол) не допускает их во время поста и молитвы? Потому, что весьма странно было бы: если даже иудеи, у которых все имело отпечаток плотской, которым позволялось даже иметь по две жены, одних изгонять, а других брать, так предохраняли себя в этом деле, что, приготовляясь слушать Слово Божие, воздерживались от законнаго соития, притом не один день и не два, а несколько дней (Исх. XIX), то было бы странно, если бы мы, получившие такую благодать, принявшие Духа, умершие и спогребшиеся Христу, удостоившиеся усыновления, возведенные в такую почесть, после столь многих и столь великих благ, не прилагали усердия одинаковаго с этими детьми. Если же кто стал бы опять спрашивать, почему сам Моисей отклонял иудеев от брачнаго общения, я сказал бы, что брак, хотя и честен, но может достигать только того, что не оскверняет живущаго в нем, а сообщать еще святость один он не в состоянии, - это уже дело не его силы, но девства. И не Моисей только и Павел возвещали это; послушай, что говорит Иоиль: освятите пост, проповедите цельбу, соберите (люди, освятите) церковь, изберите старейшины (Иоил. II, 15. 16). Но, может быть, ты желаешь знать, где он советовал воздерживаться от жены? Да изыдет, говорит он, жених от ложа своего, и невеста от чертога своего (ст. 16). Это даже больше Моисеева повеления. Если жениху и невесте, у которых страсти кипят, юность цветет, похоть бывает неудержима, не следует сообщаться во время поста и молитвы, то не гораздо ли более тем, для которых нет такой необходимости сообщения? Тот, кто молится и постится, как следует, должен отказаться от всякой житейской похоти, от всякой заботы и разсеянности, и вполне сосредоточившись в самом себе во всех отношениях, в таком состоянии приступать к Богу. Потому пост и есть добро, что он устраняет заботы души и, прекращая угнетающую ум дремоту, обращает все помыслы к ней самой. На это и Павел намекает, когда отклоняет от совокупления, и употребляет выражение весьма точное. Он не сказал: да не оскверняетесь, но: да пребываете, т.е. упражняетесь, в посте и молитве; так как сообщение с женою ведет не к нечистоте, но к неупражнению (в этих делах).

Часть 4

31. Ясли теперь после такой предосторожности диавол старается препятствовать нам во время молитвы, то, застигнув душу разслабленною и изнеженною от пристрастия к жене, чего не сделает он, развлекая туда и сюда наши мысленныя очи? Чтобы нам не потерпеть этого и не обращаться к Богу с напрасною молитвою, особенно когда мы стараемся преклонить Его на милость к нам, апостол и повелевает удаляться тогда от (брачнаго) ложа.

32. Если приходящее к царям, - что я говорю - к царям? - даже к низшим начальникам, и рабы, прибегающее к господам, потерпев ли обиду от других, или нуждаясь в каком-нибудь благодеянии, или поспешая укротить возбудившийся против них гнев, приступают к объяснению с этими лицами, устремив на них глаза и все мысли свои, а при малейшей разсеянности не только не достигают желаемаго, но и уходят, получив какую-нибудь неприятность; если желающие утишить гнев людей поступают с такою тщательностию, то что будет с нами, несчастными, если мы будем приступать с небрежностию к Владыке всех Богу, подвергшись притом гораздо большему гневу Его? Ни слуга не станет раздражать господина, ни подданный царя так, как мы ежедневно прогневляем Бога. Объясняя это и Христос назвал грехи по отношению к ближнему динариями, а грехи по отношению к Богу - тмою талант (Матф. XVIII, 23. 24). Посему, когда мы в молитвах прибегаем к Нему с намерением утишить такой гнев и умилостивить Его, так прогневляемаго нами каждый день, (апостол) справедливо отклоняет нас от упомянутаго наслаждения и как бы так говорит: "возлюбленные, речь идет у нас о душе, опасность предстоит крайняя; нужно трепетать, страшиться и сокрушаться; мы приступаем к грозному Владыке, многократно оскорбленному нами, имеющему против нас великия обвинения и за великие грехи; теперь не время объятий или наслаждений, но слез и горьких стенаний, коленопреклонений, тщательнаго исповедания, прилежного сокрушения, многих молитв". Благо будет тому, кто, с таким усердием приступив и припадши к Богу, смягчит гнев Его, не потому, чтобы Господь наш был жесток и непреклонен, - напротив, Он очень кроток и человеколюбив, - но чрезмерность наших грехов не попускает даже и благому, кроткому и многомилостивому скоро прощать нас. Посему и говорит (апостол): да пребываете в посте и молитве. Что же может быть прискорбнее того рабства? Я хотел бы преуспевать в добродетели, возноситься на небо, постоянным упражнением в постах и молитвах омыть нечистоту души; а между тем, если жена не хочет склониться на это мое намерение, я принужден рабски подчиняться ея невоздержанию. Поэтому сначала он и сказал: добро человеку жене не прикасатися. Поэтому и ученики говорили Господу: аще тако есть вина человеку с женою, лучше есть не женитися (Матф. XIX, 10). Разсудив, что (в браке) та и другая сторона необходимо терпит стеснение, они, вынужденные этими мыслями, и произнесли такое изречение.

33. Павел потому и обращается многократно к одному и тому же предмету, чтобы внушить коринфянам туже мысль: кийждо свою жену да имать; - жене муж должную любовь да воздает; - жена своим телом не владеет; - не лишайте себе друг друга; - вкупе собирайтеся. И блаженные ученики (Христовы) не тотчас после перваго внушения разсудили так, но тогда, когда во второй раз услышали об этом, сознали необходимость такой заповеди. Христос беседовал об этом и в то время, как возседал на горе, и после многих других наставлений опять говорил, возбуждая в них любовь к воздержанию (Матф, V); потому что одни и те же наставления, чем чаще повторяются, тем больше имеют силы. Так и здесь ученик, подражая Учителю, многократно говорит об одном и том же, а послабления нигде не делает просто, но с приведением причины: блудодеяния ради, говорит, во избежание сатанинских искушений и невоздержания; и таким образом в словах о браке незаметно воздает похвалу девству.

34. Если он и за людей живущих в браке опасался, чтобы в случае продолжительнаго их разлучения диавол не нашел к ним доступ; то каких венцов будут достойны те, которыя с самаго начала не имели нужды в таком пособии и до конца остались неуловимыми? Притом же и козни диавола бывают неодинаковы против тех и других. Первых, по моему мнению, он не слишком безпокоит, зная, что прибежище у них близко, и, если они почувствуют довольно сильное нападение, тотчас могут уйти в пристань; почему и блаженный Павел не дозволяет им плыть далее, но советует немедленно возвращаться назад, если они утомятся, позволяя опять вкупе собиратися. А девственница необходимо должна постоянно пребывать на море и плавать по океану, не имея пристани; и хотя бы поднялась жесточайшая буря, ей нельзя причалить своей ладьи и отдохнуть. Посему, как морския разбойники не нападают на мореплавателей вблизи города, гавани или пристани (ибо это значило бы напрасно подвергать себя опасности), но, застигнув корабль на средине моря и в поощрение своей дерзости пользуясь отсутствием помощи (этому кораблю), там употребляют все усилия, и не прежде отстают, как или потопив плывущих, или сами потерпев тоже; так и этот страшный разбойник воздвигает против девственницы великую бурю, жестокий вихрь и невыносимыя треволнения, все переворачивая вверх дном, чтобы с силою и быстротою опрокинуть ладью, ибо он слышал, что девственнице не дозволяется вкупе собиратися, но ей необходимо весь век бороться, постоянно сражаться с духами злобы, пока она не достигнет тихой пристани (на небе). Поставив девственницу, как доблестнаго воина, вне стен, Павел не дозволяет ей отворять ворота (убежища), хотя бы враг сильно нападал на нее и хотя бы он приходил в большее неистовство от того самаго, что его противнику не дозволяется иметь отдых. И не диавол только, но и сила (естественнаго) вожделения еще более безпокоит не вступающих в брак; и это всякому известно. К тому, чем мы пользуемся, мы не так скоро влечемся пожеланием, так как безпрепятственность (к наслаждению) располагает душу к медленности. В этом удостоверяет нас и пословица, хотя простонародная, но весьма справедливая. "Что всегда во власти нашей, - говорит она, - того не так сильно хочется". Если же мы встречаем препятствия к тому, что прежде было в нашей власти, то бывает противное, и то самое, чем мы пренебрегали вследствие обладания им, делается предметом сильнейшаго нашего пожелания. Итак, во-первых, по этой причине - у вступивших в брак больше спокойствия; а во-вторых потому, что если у них когда-нибудь высоко поднимется пламень (страсти), то последующее совокупление скоро погашает его. А девственница, не имея средства погасить этот пламень, хотя видит, что он разгорается и поднимается вверх, и будучи не в силах погасить его, старается только о том, чтобы в борьбе с огнем не сгореть ей самой. Что может быть удивительнее этого - носить целый очаг внутри себя и не сгорать, питать пламень в тайниках души и сохранять ум неприкосновенным? Ей не позволяется выбросить вон эти горящие уголья, и она принуждена переносить в душе то, чего, по словам писателя Притчей, невозможно вытерпеть телесной природе. Что же он говорит? Ходити кто будет на углиях огненных, ног же не сожжет ли (Притч. VI, 28)? Но вот она ходит и переносит пытку. Ввяжет ли кто огнь в недра, риз же не сожжет ли (ст. 27)? А она, нося яростный и бурный пламень не в одеждах, но внутри себя, должна сдерживать и скрывать его. Кто же дерзнет, скажи мне, равнять брак с девством или взирать с пренебрежением на это последнее? Этого не допускает блаженный Павел, показав великое различие между тем и другим: не посягшая, говорит он, печется о Господних, а посягшая печется о мирских (1 Кор. VII, 34). Дозволив брачным вкупе собиратися, и этим доставив им удовольствие, послушай, как он далее не одобряет их. Вкупе говорит, собирайтеся, да не искушает вас сатана. Желая показать, что не все зависит здесь от сатанинскаго искушения, но еще больше от нашей испорченности, он привел главнейшую причину, сказав: невоздержанием вашим (ст. 5). Кто не устыдится, слыша это? Кто не постарается избежать упрека в невоздержании? Это увещание относится не ко всем, а к весьма похотливым. Если, говорит он, ты такой раб наслаждений, если ты так разслаблен, что безпрестанно распаляешься и стремишься к совокуплению, то сообщайся с женою. Таким образом это дозволение есть не одобрение или похвала, но посмеяние и осуждение. Если бы он хотел не очень сильно касаться души сластолюбцев, то не употребил бы слова невоздержание, весьма выразительнаго и содержащаго великий упрек. Почему он не сказал: немощию вашею? Потому, что это больше означало бы извинение с его стороны, а словом невоздержание он выразил чрезмерность их безпечности. Итак невоздержанию свойственно - не иметь силы для удаления от прелюбодеяния, если кто не будет постоянно иметь подле себя жену и наслаждаться совокуплением. Что же скажут теперь те, которые считают девство излишним? Оно чем строже соблюдается, тем больше заслуживает похвалы; а брак тогда особенно и лишается всякой похвалы, когда кто-нибудь пользуется им до пресыщения. Сие говорит (апостол), глаголю по совету (по снисхождению), а не по повелению (ст. 6); а где снисхождение, там не может быть места похвале. И беседуя о девах, он сказал: повеления Господня не имам (ст. 25); так не сравнял ли он то и другое? Нет: о девстве он дает свое мнение, а здесь - снисхождение. Не повелевает он ни того, ни другого, не по одной и той же причине; но там потому, чтобы кто-нибудь, желая преодолеть невоздержание, не встретил препятствия к тому в обязательном повелении, а здесь потому, чтобы кто-нибудь, не имеющий сил достигнуть девства, не был осужден, как преступивший повеление. Я не повелеваю, говорит он, оставаться в девстве, потому что боюсь трудности этого дела; не повелеваю и безпрестанно сообщаться с женою, потому что не хочу быть законодателем невоздержания. Я сказал: собирайтеся - удерживая от ниспадения ниже, но не препятствуя усердному восхождению выше. Итак, не он преимущественно желает, чтобы (брачные) постоянно сообщались с женою, но так установлено невоздержанием людей безпечнейших. Если ты хочешь узнать собственное желание Павла, то послушай, каково оно: хощу говорит он, да вси человецы будут, якоже и аз (ст. 7), т.е. в воздержании. Итак ты, (апостол), желаешь, чтобы все соблюдали воздержание, желаешь, чтобы никто не был в браке? - Так, но впрочем этим я не препятствую желающим (вступать в брак) и не обвиняю их, но молюсь и желаю, да вси будут якоже и аз, а брак я дозволяю - блудодеяния ради; посему и в начале я сказал: добро человеку жене не прикасатися, потому что этого я более желаю.

35. А для чего он здесь упоминает о самом себе в словах: хощу, да вси человецы будут, яко же и аз? Если бы этого не было прибавлено, то он избежал бы речи о самом себе. Для чего же он присовокупил: яко же и аз? Не для того, чтобы превозносить самого себя; он, хотя превзошел (других) апостолов в трудах проповеди, но считал себя недостойным даже апостольскаго наименования. Аз есмь мний апостолов, говорит он; и, как будто сказал что-нибудь превышающее его достоинство, тотчас поправляется и прибавляет: иже несмь достоин нарещися апостол (1 Кор. XV, 9). Зачем же здесь при увещании он выставляет себя? Не просто и не напрасно, но он знал, что ученики тогда особенно одушевляются ревностию к добру, когда имеют примеры учителей. Как тот, кто любомудрствует только на словах, без дел, не приносит великой пользы слушателю, так напротив тот, кто может предложить совет, наперед исполненный им самим, этим больше всего увлекает слушателя. Притом он представляет себя чистым и от зависти и от гордости; ибо желает, чтобы такая превосходная добродетель была общею у учеников, не домогаясь иметь что-нибудь больше их, но во всем уравнивая их с самим собою. Могу привесть и третью причину. Какую же? - (Пребывание в девстве) казалось трудным и неудобным для многих; посему, желая представить его весьма легким, апостол выставляет на вид успевшаго в этом, чтобы они не считали его очень тягостным, но, взирая на путеводителя, и сами смело вступали на тот же путь. Тоже делает он и в другом месте. Беседуя с галатами и стараясь освободить их от страха пред законом, под влиянием котораго они привязывались к древнему обычаю и соблюдали многое относящееся к нему, что говорит он? Будите, яко же аз, зане и аз, яко же вы (Гал. IV, 12). Это изречение означает следующее; вы не можете, говорит он, сказать мне: ты потому безопасно любомудрствуешь с нами о всем этом, что ныне обратился из язычников и не знаешь страха, происходящаго от преступления закона; нет, говорит он, и я подобно вам находился некогда в этом рабстве, был под велениями закона, хранил и соблюдал заповеди; но когда явилась благодать, то я всецело перешел от закона к ней (Гал. I, 13); и нет преступления в том, что мы перешли к мужу иному (Иерем. III, 1); посему никто не может сказать, что я делаю одно, а советую другое, или что я, заботясь о собственной безопасности, вверг вас в опасность; если бы это дело было опасно, то я не предал бы самого себя, и не пренебрег бы собственным спасением. Таким образом как здесь, поставив себя в пример, он освободил (галатов) от страха, так и там, выставляя себя на вид, он устраняет безпокойство коринфян.

36. Но кийждо, говорит он, свое дарование имать, ов убо сице, ов же сице (1 Кор. VII, 7). Смотри, как отличительный признак его апостольскаго смиренномудрия нигде не скрывается, но повсюду ясно выражается: свою заслугу он называет дарованием Божиим, и на что он употребил много трудов, то всецело приписывает Господу. И что удивительнаго, если он так поступает, говоря о воздержании, когда он таким же образом разсуждает и о проповеди, для которой понес безчисленные труды, безпрестанные скорби, невыразимыя бедствия, ежедневныя смерти? Что же говорит он об этом? Паче всех их потрудихся: не аз же, но благодать Божия, яже со мною (1 Кор. XV, 10); не говорит, что одно принадлежит ему, а другое Богу; но все (приписывает) Богу. Так признательному рабу свойственно не считать ничего собственным, но все господским, ничего не усвоять себе, но все господину. То же он делает и в другом месте. Сказав: имущи дарования, по благодати данней нам различна (Римл. XII, 6), далее он исчислил начальственныя должности, милостыни и подаяния, бывшия между римлянами; а что все это заслуги, а не дарования, это ясно для всякаго. Я сказал об этом для того, чтобы ты, услышав слова его: кийждо свое дарование имать, не пал духом и не сказал в самом себе:, "девство не зависит от моего усердия; Павел назвал его дарованием". Он говорит это по смирению, а не потому, чтобы хотел поставить воздержание в числе дарований. Таким образом он не противоречит ни самому себе, ни Христу; не противоречит Христу, который сказал: суть скопцы, иже исказиша сами себя, царствия ради небеснаго (Матф. XIX, 12), и присовокупил: могий вместити да вместит; не противоречит и самому себе, так как он осуждает тех, которыя, избрав вдовство, не хотели устоять в своем намерении; иначе, если это дар, для чего он угрожает (вдовицам) в словах: имут грех, яко первыя веры отвергошася (1 Тим. V, 12)? Христос никогда не осуждал на наказание тех, которые не имеют дарований, но всегда тех, которые не оказывают праведной жизни. Для него особенно желательны отличная жизнь и безукоризненныя дела; а разделение дарований зависит не от воли получающаго, но от воли дающего. Посему Христос нигде не восхваляет творящих чудеса, и учеников, восхищавшихся этим, отклоняет от такой радости: не радуйтеся, говорит Он, яко дуси вам повинуются (Лук. X, 20); а везде Им ублажаются милостивые, смиренные, кроткие, чистые сердцем, миротворцы, совершающие все это и тому подобное. И сам Павел, перечисляя свои заслуги, упомянул между ними и о воздержании. Сказав: в терпении мнозе, в скорбех, в бедах, в теснотах, в ранах, в темницах, в трудех, в нестроениих, в бдениих, в пощениих, он присовокупил: во очищении (2 Кор. VI, 4-6). Он не поступил бы так, если бы эта чистота была дарованием. И почему он упрекает тех, которые не имеют ея, называя их невоздержными? Почему (по словам его) не вдаяй браку свою деву лучше творит (1 Кор. VII, 38)? Почему блаженнейша есть вдова, аще тако пребудет (ст. 40)? Потому что, как я выше сказал, ублажаются не за чудеса, а за дела, равно как и наказываются. И почему он неоднократно повторяет увещание к одному и тому же, если это дело не зависит от нас, и после благодати Божией не требует нашего усердия? Сказав: хощу, да вси человецы будут, якоже аз, т.е. в воздержании, он говорит еще: глаголю же безбрачным и вдовицам, добро им есть, аще пребудут, яко же и аз (ст. 7. 8), Опять приводит (в пример) самого себя по той же причине, чтобы, имея пример вблизи и у себя, (коринфяне) скорее решились на подвиги девства. А что он и выше при словах: хощу, да вси будут яко же и аз, и здесь: добро им, аще пребудут, яко же и аз, нигде не приводит причины, не удивляйся этому; он поступает так не по тщеславию, но считая достаточною причиною свое мнение, оправданное им на деле.

37. Если же кто хочет слышать суждения и об этом (браке овдовевших), то пусть сначала примет во внимание мнение о том всех людей, и потом все, что бывает сопряжено с этим делом. Хотя законодатели не наказывают за такие браки, даже дозволяют и извиняют их, но многие и в домах, и на площади много говорят о брачных делах с насмешками, укоризнами и отвращением. Все уклоняются от таких людей не менее, как от клятвопреступников, так сказать, не смея ни вступать с ними в дружбу, ни заключать с ними договоров, ни доверять им в чем-нибудь другом. Кто увидит, что они так легко изгладили из своей души такую привычку и дружбу, и сожительство, и общение, у того делается от этих мыслей некоторое оцепенение и он уже не может со всею искренностию приближаться к ним, как к людям легкомысленным и переметчивым. И не по этому только отвращаются от них, но и по самой неприятности того, что происходит у них. Что может быть, скажи мне, несноснее того, как после великаго плача, воплей и слез, растрепанных волос и черной одежды вдруг видеть рукоплескания и брачные чертоги и смятение, все в противоположность предшествовавшему, как будто бы актеры на сцене разыгрывали то одну роль, то другую? Как там ты можешь видеть одного и того же то царем, то последним бедняком; так и здесь тот, кто недавно простирался подле могилы, вдруг делается женихом, кто растрепывал свои волосы, снова носит на той же голове венец, кто с поникшим и печальным взором, а часто и со слезами высказывал утешавшим его много похвал отшедшей (жене), и говорил: что ему жизнь не жизнь, и негодовал на удерживавших его от сетования, тот и часто перед теми же самыми лицами снова украшается и наряжается, и как прежде со слезами на глазах, так теперь с улыбкой смотрит на тех же самых людей и дружелюбно приветствует всех теми же устами, которыми прежде проклинал все подобныя радости. А что всего прискорбнее, с этим вместе вносятся раздоры между детьми; подле дочерей появляется львица: ибо такова обыкновенно бывает мачиха. Отсюда ежедневныя пререкания и ссоры, отсюда странная и ни с чем несообразная неприязнь к той, которая уже никого не безпокоит. Обыкновенно, живые преследуют и преследуются завистью, а с умершими и враги примиряются: но не так бывает здесь: прах и пепел становится предметом неприязни, невыразимая ненависть направляется против погребенной, злословия, порицания и клеветы на разложившуюся в земле, непримиримая вражда к непричиняющей никому никакого огорчения. Что может быть хуже такого неразумия, такой жестокости? Нисколько не обиженная умершею - что я говорю - не обиженная? - пользующаяся ея трудами и наслаждающаяся ея добром, не перестает сражаться с ея тению, и не причинившую никакого огорчения, а часто и не виданную никогда, ежедневно осыпает множеством порицаний, мстит несуществующей чрез детей ея, а часто вооружает против них и мужа, если сама не имеет успеха. И однако все это людям представляется легким и сносным, чтобы только им не было нужды переносить влечение похоти. А девственница не страшится этого противоборства, не избегает этой борьбы, кажущейся для многих столь невыносимою, но доблестно становится и вступает в борьбу с природою. Можно ли же надивиться ей по ея достоинству, когда другие нуждаются даже во втором браке, чтобы не воспламеняться, а она, не испытав ни одного, всегда остается святою и неврежденною? Поэтому и прежде всего, в виду уготованных вдовству наград на небесах,(апостол), имея в себе говорящаго Христа, сказал: добро им есть, аще пребудут, якоже и аз. Ты не могла взойти на самую высшую степень (совершенства)? По крайней мере не ниспади с той, которая следует после нея; пусть девственница имеет пред тобою только то преимущество, что похоть ни разу не преодолела ея, а тебя, прежде преодолев, не могла навсегда удержать в своей власти; и ты после поражения победила, а та имеет победу, чистую от всякаго поражения; соприкасаясь с тобою в конце, она превосходит тебя только по началу.

Часть 5

38. Итак вступившим в брак (апостол) преподает много утешений, так как и не лишает их друг друга без взаимнаго их согласия, и это лишение по согласию не простирает на долгое время, и еще позволяет им второй брак, если пожелают, чтобы не воспламеняться. А девствующим он не преподал никакого подобнаго утешения; но первых после такого воздержания опять освобождает от него, а девственницу, без малейшаго облегчения, оставляет во всю жизнь сражаться, стоять неуклонно и смущаться вожделениями, и не дает ей ни малейшаго отдыха. Почему и ей он не сказал: аще же не удержится, да посягает (1 Кор. VII, 9)? Потому, что и борцу, когда он уже снял одежду, намастился, вышел на попроще и покрылся пылью, никто не сказал бы: "встань и убеги от противника"; но необходимо уже каждому из них выйти или увенчанным или падшим и посрамленным. В детской игре и в гимнастической школе, где упражняются с близкими людьми и борятся с друзьями, как бы с врагами, всякий сам властен и подвизаться и не подвизаться; но когда кто уже обязался, и театр собрался, и распорядитель состязаний явился, и зрители уселись, и соперник выведен и противопоставлен, тогда закон состязаний отнимает у борца власть. Так и деве, пока она еще не решила, вступать ли ей в брак или не вступать, брак дозволяется безпрепятственно, но когда она избрала и обрекла себя (на девство), то она уже вывела себя на поприще. Кто же осмелится в то время, как зрелище открыто, когда свыше взирают ангелы и подвигоположник Христос, когда диавол неистовствует и скрежещет, стоит на виду и устремляется на борьбу, выступить на средину и сказать: "беги от врага, оставь труды, удержись от столкновения, не повергай и не преодолевай соперника, но уступи ему победу?" Что я говорю о девах? Даже и вдовицам никто не осмелился бы сказать такия слова, а вместо их сказал бы следующия, страшныя: егда разсвирепеют противу Христа, посягати хотят, имущыя грех, яко первыя веры отвергошася (Тим. V, 11, 12).

39. Между тем сам (апостол) говорит: глаголю безбрачным и вдовицам, добро им есть, аще пребудут, якоже и аз; аще ли не удержатся, да посягают, и еще: аще же умрет муж ея, свободна есть, за негоже хощет посягнути, точию о Господе (1 Кор. VII, 8, 9, 39); почему же ту, которой дает свободу, он опять подвергает наказанию, и тот брак, о котором говорит, что он бывает о Господе, осуждает, как дело беззаконное? Не смущайся; это не тот же самый брак, а другой. Как в словах: аще посягнет дева, не согрешила есть (ст. 28), он разсуждает не о той деве, которая отреклась от брака, - очевидно для всякаго, что такая дева чрез это согрешила бы и грехом тяжким, - но о той, которая еще не испытала брака и еще не решилась ни на то, ни на другое, а находится в колебании между этими двумя помыслами; так и там он говорит о вдовице, просто не имеющей мужа и еще не связавшей себя решением собственной воли, но свободной избрать и то и другое; там же и о той, которая уже не властна опять сообщаться с другим женихом, а приступила к подвигам воздержания; ибо можно быть вдовою, и не быть в ряду имеющих достоинство вдовиц, если она еще не получила его. Посему он и говорит: вдовица да причитается не меньше лет шестидесятих, бывши единому мужу жена (1 Тим. V, 9). Простой вдове он дозволяет вступить в брак, если она пожелает; а давшую Богу обет всегдашняго вдовства, и потом вступившую в брак он сильно осуждает за то, что она попрала завет с Богом. Таким образом к первым, а не к последним он говорит: аще ли не удержатся, да посягают; лучше бо есть женитися, нежели разжизатися (1 Кор. VII, 9). Видишь ли, что брак сам по себе нигде им не прославляется, но (дозволяется) в избежание прелюбодеяния, искушений, невоздержания? Все это он говорит выше, а здесь, произнесши против них сильныя укоризны, он снова говорит о том же в более благосклонных выражениях, называя их состояние разжиганием и распалением. Однако и здесь он не оставил слушателя без укоризны. Не сказал: "если чувствуют какой-либо порыв страсти, если вынуждаются, если не могут (воздержаться"), и нечего такого, что свойственно страдающим и достойно снисхождения, но что? Аще же не удержатся, что свойственно не желающим действовать по безпечности. Он показывает, что того дела, которое находится в их власти, они не исполняют потому, что не хотят трудиться. Впрочем и при этом он не наказывает их и не осуждает на мучение, но, только лишив похвал, ограничивает свое неудовольствие словесными укоризнами, нигде не упоминая о деторождении, этой благовидной и честной причине брака, а только о разжигании, невоздержании, прелюбодеянии и сатанинском искушении, и во избежание этого дозволяя брак. Что же, скажут, если он избавит нас от наказания, мы благодушно перенесем всякое осуждение и всякия укоризны, только было бы дозволено наслаждаться и постоянно удовлетворять похоть. А что, почтеннейший, если не дозволено наслаждаться, и мы пожнем только укоризну? Как, скажешь, разве не дозволяется наслаждаться, когда Павел говорит: аще не удержатся, да посягают? Но выслушай, что следует за этим. Ты узнал, что лучше вступать в брак, нежели разжигаться, ты принимаешь приятное, одобряешь дозволение, удивляешься снисхождению апостола; но не останавливайся на этом, а прими и последующее; то и другое повеление принадлежит одному и тому же (апостолу). Что же он говорит после того? А оженившимся завещаваю не аз, но Господь, жене от мужа не разлучатися. Аще ли же и разлучится, да пребывает безбрачна, или да смирится с мужем своим: и мужу жены не отпущати (1 Кор. VII, 10. 11).

40. А что, если муж будет кроток, жена же своенравна, злоречива, болтлива, расточительна, - это общий всех их недуг, - и преисполнена многих других дурных качеств? Как он, несчастный, будет переносить такую каждодневную неприятность, гордость, безстыдство? Что, если, наоборот, она будет скромна и тиха, а он дерзок, подозрителен, гневлив, весьма надменен богатством или властию, будет обращаться с нею свободною как с рабою, и будет расположен к ней нисколько не лучше, как и к служанкам? Как она перенесет такое унижение и притеснение? Что, если он постоянно отворачивается от нея и делает это непрестанно? Терпи, говорит (апостол), все это рабство: ибо только тогда ты будешь свободна, когда он умрет; а при жизни его необходимо одно ив двух, - или весьма тщательно вразумлять его и исправлять или, если это невозможно, мужественно переносить непрестанную и непримиримую вражду. Выше он говорил не лишайте себе друг друга, точию по согласию; а здесь разлучившейся повелевает воздерживаться, хотя уже по неволе: да пребывает, говорит, безбрачна или да смирится с мужем своим. Видишь, как она находится между двух бед? Она должна или терпеть насилие от похоти, или, если этого не хочет, угождать своему обидчику и быть готовою на все, чего бы он ни захотел, наносить ли побои, или осыпать злословиями, или подвергать презрению слуг, и прочее тому подобное; так как мужьями придумано много средств, когда они захотят наказать своих жен. Если же она не потерпит этого, то должна пребывать в безплодном воздержании; безплодном, говорю, потому что к нему не относится данное обетование, так как оно происходит не от стремления к святости, а от гнева на мужа. Да пребывает, говорит, безбрачна или да смирится с мужем. А что, скажешь, если он не захочет помириться? У тебя есть другая возможность избавиться и освободиться. Какая же? Ожидай его смерти. Как девственнице никогда не позволительно вступать в брак, потому что Жених ея всегда жив и безсмертен, так и вступившей в брак тогда только можно (получить свободу), когда умрет ея муж. Если бы и при жизни его можно было ей переходить от него к другому, и от этого опять к иному; то для чего и браки, когда мужья стали бы безразлично пользоваться женами друг друга и все просто смешивались бы со всеми? Не исчезло ли бы и взаимное расположение, если бы сегодня один, завтра другой, а потом третий стал жить с женою кого-либо из сожителей? Справедливо Господь назвал это прелюбодеянием.

41. Для чего же Он позволил это иудеям? Для того, чтобы они не враждовали друг с другом, чтобы родственною кровию не наполняли своих жилищ. Что лучше было, скажи мне, для сделавшейся ненавистною - быть ли изгнанною вон, или быть убитою внутри дома? А последнее они сделали бы, если бы им не дозволено было изгонять. Посему (Господь) и говорит: аще возненавидиши, отпусти (Втор. XXIV, 1-3). Когда же Он беседует с кроткими и такими, которым не позволяет даже гневаться, то говорит: аще ли же разлучится, да пребывает безбрачна (1 Кор. VII, 11). Видишь ли стеснение, неизбежное рабство, связывающия обоих узы? Поистине брак есть узы, не только по причине множества забот и ежедневных неудовольствий, но и потому, что подчиняет супругов друг другу хуже всякаго раба. Обладати будет, говорит (Господь), муж женою (Быт. III, 16). А какая польза от этого обладания? Оно также и его делает рабом обладаемой, составляя некоторое новое и необыкновенное воздаяние посредством рабства; как ноги беглецов, быв связаны и сами по себе, и еще привязаны одне к другим какою-нибудь небольшою цепью, прикрепленною обоими концами к оковам, не могут ступать свободно, потому что каждый из них принужден следовать за другим; так и души супругов, имея и свои особыя заботы, имеют и другое стеснение, происходящее от союза друг с другом, сдерживающее их хуже всякой цепи и отнимающее свободу у обоих тем, что не предоставляет начальство кому-нибудь одному из них, но разделяет власть между обоими. И так где те, которые за наслаждение удовольствием готовы переносить всякое осуждение? Не малая часть удовольствия сокращается от взаимных огорчений и распрей, часто продолжающихся в течение долгаго времени. И самое рабство, заставляющее одного невольно переносить своенравность другого, в состоянии помрачить всякое наслаждение. Посему и блаженный (Павел) сначала укоризненными словами удерживал стремление к сладострастию: блудодеяния ради, для избежания невоздержания и разжжения; но зная, что эти слова осуждения для многих малозначительны, потом для обуздания их прибавляет более сильныя выражения. Посему и ученики (Христовы) нашли нужным сказать: лучше есть не женитися (Матф. XIX, 10), в виду того, что ни который из супругов не властен над самим собою. И это предлагается уже не как увещание или совет, но как обязательное повеление и заповедь. Только вступать, или не вступать в брак зависит от нас; а то, что последует за браком, уже не в нашей власти, но волею или неволею нужно переносить рабство. Почему? Потому, что мы не по неведению избираем это подчинение, но, очень хорошо зная его права и законы, добровольно подвергаем себя этому игу. Затем сказавши о живущих с неверными женами, изложив подробно все законы о браке, вставив речь и о рабах и достаточно утешив их тем, что этим рабством не унижается их духовное благородство, он переходит наконец к словам о девстве, которыя и прежде соблюдал в себе и старался посеять, а теперь открыл, хотя не утерпев, не умолчал об этом и в словах о браке; ибо кратко и в разных местах он поместил слова (о девстве) и в этом последнем увещании, и таким прекрасным способом приготовив наш слух и предрасположив ум, сделал превосходное введение к речи (о девстве). После увещания рабам, - ценою, говорит он, куплени есте, не будите раби человеком (1 Кор. VII, 23), - напомнив о благодеянии нам Господа, и этим воскресив и вознесши на небо умы всех, он потом и излагает учение о девстве, выражаясь такими словами: о девах же повеления Господня не имам, совет же даю, яко помилован от Господа верен быти (1 Кор. VII, 25). Хотя он также не имел повеления относительно верных, сопрягающихся с неверными, однако о них с великою властию дает закон и пишет так: прочим же аз глаголю, а не Господь: аще который брат жену имать неверну, и та благоволит жити с ними да не оставляет ея (ст. 12). Почему же и относительно дев ты не объявляешь того же? Потому что Христос относительно этого дал ясное постановление, запрещая вводить девство, как обязательную заповедь; ибо слова Его: "могий вместити да вместит" предоставляют слушателю власть выбора. Беседуя о воздержании, апостол говорит: хощу, да вси человецы будут, якоже аз, в воздержании; и еще: глаголю же безбрачным и вдовицам: добро им есть, аще пребудут, якоже и аз (1 Кор. VII, 7-8); говоря же о девстве, он нигде не упоминает о самом себе. Потому он и говорит весьма скромно и с великою осторожностию, что сам не совершал этого подвига. Повеления, говорит он, не имам. Сперва предоставив выбор и хорошо настроив слушателя, он потом и преподает совет. Так как самое название девства тотчас указывает на великий подвиг, то он не тотчас переходит к этому увещанию, но привлекши к себе ученика сначала посредством выбора и приготовив душу его к послушанию и покорности, он потом уже делает предложение. Ты слышал, что девство есть название многих трудов и подвигов, но не бойся; оно не есть повеление и не вводится как обязательная заповедь, но тем, которые принимают его на себя добровольно и по избранию, оно воздает собственными благами, возлагая на голову их блестящий и доброцветный венец; тех же, которые отказываются и не желают принять его, оно не наказывает и не принуждает к тому против воли. И не только этим он сделал слово свое необременительным и приятным, но и указанием на то, что благодать этого подвига дается не от него, но от Христа. Он не сказал о девах; я не повелеваю, но: повеления не имам; и как бы так говорил: если бы я предлагал такое увещание, руководясь человеческими разсуждениями, то не следовало бы решаться на это; но так как это угодно Богу, то залог безопасности надежен; я же лишен власти давать подобныя повеления; но если вы хотите выслушать меня, как равнаго вам раба, то совет даю, яко помилован от Господа верен быти (1 Кор. VII, 25). Здесь достойно удивления великое искусство и благоразумие блаженнаго (Павла), как он, находясь среди двух необходимостей и противоположностей, - представить собственную личность, для того, чтобы совет стал удобоприемлемым и не сказать о себе ничего лишняго, - так как сам он не имел этой добродетели, - в кратких словах достиг того и другого; ибо словами: яко помилован он как бы выставляет самого себя, а тем, что не выставляет себя с более блистательной стороны, уничижает и смиряет себя.

42. Он не сказал: даю совет, как человек, которому вверено благовестие, как удостоенный быть проповедником язычников, как такой, кому вручено начальство над вами, как учитель и руководитель; но как? - Яко помилован, говорит он, утверждая меньшее; ибо быть только верным менее, нежели быть учителем верных. Он даже прибавляет еще другое уничижение. Какое? Не говорит: как сделавшийся верным; но яко помилован верен быти. Не думайте, что только апостольство, проповедничество и учительство суть дары Божии, но даже самая вера произошла у меня по Его милости. Не потому, что я был достоин, я удостоился веры, говорит он, но только потому, что я был помилован; а милость - по благодати, а не по заслуге: так что если бы Бог не был в высшей степени милосерд, то я никогда не мог бы сделаться не только апостолом, но и верным. Видишь ли признательность и сокрушенное сердце раба, который не приписывает себе никакого преимущества пред прочими, но даже о том, что было общим у него с учениками, о вере, говорит, что она не его, а дар милости и благодати Божией, выражая этими словами как бы следующее: не считайте недостойным принять от меня совет, ибо и Бог не признал меня недостойным Своей милости; впрочем, это только совет, а не повеление; я советую, а не узаконяю; никакой закон не запрещает представлять и предлагать что-нибудь полезное для каждаго, в особенности, если это делается по просьбе слушателей, как напр., теперь по вашей; мню убо, говорит, сие добро быти (ст. 26). Видишь, какая скромная и чуждая всякой власти речь. Можно было бы сказать так: если Господь не заповедал девства, то и я (не заповедаю), но советую и увещеваю вас стремиться к этому, ибо я ваш апостол; - подобно тому, как он сказал им дальше: аще иным и несмь апостол, но обаче вам есмь (1 Кор. IX, 2). Здесь же не говорит он ничего такого, но употребляет слова с большою скромностию, вместо: советую - совет даю, вместо: как учитель, - яко помилован от Господа верен быти; и как будто этого было недостаточно, чтобы сделать речь смиренною, он, начав с совета, снова умаляет власть, не просто предлагая его, но и приводя причину: ибо, говорит, мню сие добро быти за настоящую нужду (1 Кор. VII, 26). Когда он говорил о воздержании, то не сказал: мню, и не привел никакой причины, а просто сказал: добро им есть, аще пребудут якоже и аз; здесь же: мню добро быти. Это он делает не потому, чтобы сомневался относительно этого предмета, - нет, - но потому, что желает все предоставить суду слушателей; ибо советник не тот, кто решает своими словами, но тот, кто все предоставляет суду слушателей.

43. О какой же нужде он говорит здесь? Об естественной ли? Нет; потому что во-первых, если бы он говорил об этой нужде, то, упомянув о ней, он сделал бы противное тому, чего хотел; ибо желающие вступить в брак непрестанно ссылаются на нее; во-вторых, он не назвал бы ея настоящею: она не теперь только, но издревле прирождена роду человеческому, и была прежде более тяжелою и необузданною, но по пришествии Христа и с преуспеянием добродетели сделалась удобопреодолеваемою. Итак не о ней он говорит, но подразумевает другую (нужду) разнообразную и разнородную. Какая же это? Извращение дел житейских. Наступает такое смятение, такая тяжесть забот, такое множество обстоятельств (в жизни), что вступившие в брак против воли весьма часто принуждены грешить и заблуждаться.

44. Сначала была предложена не такая степень добродетели, но было позволено и отмщать обидевшему, и отвечать порицанием порицающему, и заботиться о богатстве, и давать неложную клятву, и выкалывать око за око, и ненавидеть врага, и не запрещалось ни наслаждаться, ни гневаться, ни разводиться с женой и жениться на другой. Мало этого, закон позволял даже иметь двух жен в одно время, и вообще было большое снисхождение в этом и во всем другом. Но после пришествия Христова путь сделался гораздо теснее не только потому, что от нашей власти была отнята эта невыразимая и великая свобода во всем вышесказанном, но и потому, что даже такую жену, которая часто уговаривает и принуждает нас против воли во многих грехах, нужно иметь всегда при себе, а разводиться желающий может тогда, когда она будет обличена в прелюбодеянии. И не только поэтому добродетель трудно исполнима для нас, но и потому, что, если живущая с нами имеет сносный характер, множество забот о ней и о детях не позволяет нам даже на малое время взглянуть на небо, производя как бы постоянное головокружение, возмущающее и потопляющее нашу душу. Смотри: муж желает вести частную, безопасную и спокойную жизнь; но видя, что окружающия его дети и жена требуют многих издержек, он против воли бросается в омут общественных дел. Как только он попадает в него, то нельзя сказать, сколько представится ему поводов грешить: гневаться, клясться, браниться, мстить, притворяться, многое делать из лести, многое - из ненависти. Как же можно вращающемуся в таком омуте и желающему отличиться в нем не запятнать себя грязью многих грехов? Если кто обратит внимание и на домашния дела, то найдет такия же и еще большия затруднения от жены; здесь нужно заботиться о многом, в чем муж сам по себе не нуждается: это в том случае, когда жена скромна и тиха; если же она своенравна, упряма и невыносима, то это мы назовем уже не только затруднением, но наказанием и мучением. Как же будет в состоянии итти путем к небу, требующим ног свободных и легких и души бодрой и благоукрашенной, тот, кто имеет столь тяжелое бремя, связан такими узами и постоянно влечется вниз этою цепью, т.е. злобой жены?

45. Но какое (может быть) благовидное возражение многих, когда мы изложили все это? Следовательно, скажут, будет удостоин большей чести тот, кто будет добродетелен при таких затруднениях. Какой, почтеннейший, и за что? За то, скажешь, что он в браке подвергается большему бремени. Но кто принуждал его принимать на себя такую тяжесть? Если бы он вступил в брак во исполнение заповеди и невступление в брак было нарушением закона, то это возражение было бы благовидно; если же он, имея власть не подвергаться игу брака, добровольно, без всякаго принуждения, пожелал навлечь на себя такия затруднения, что подвиг добродетели стал для него весьма тягостным, то, это нисколько не касается Подвигоположника; ибо Он заповедал успевать только в одном, в борьбе с диаволом, и достигать победы над злом; а успевает ли кто в этом женясь, наслаждаясь и имея много забот, или подвизаясь и бедствуя и ни о чем другом не заботясь, Ему до этого нет дела. Он говорит, что способ победы и путь, ведущий к победе, должен быть свободным от всего житейскаго; если же ты хочешь воинствовать и бороться, имея жену, детей и все связанныя с этим дела, надеясь иметь успех одинаковый с теми, которые не связаны ничем подобным, и чрез это удостоиться большаго удивления, то мы, - хотя бы ты упрекнул нас в большой гордости, - теперь сказали бы тебе, что тебе невозможно достигнуть высоты, одинаковой с теми; а конец и время раздачи венцов хорошо убедят тебя тогда, что безопасность гораздо лучше пустого честолюбия, и лучше повиноваться Христу, нежели суете собственных суждений. Христос говорит, что для добродетели недостаточно нам отказаться от всей собственности, если мы и себя самих не возненавидим; а ты говоришь, что можешь одержать победу, привязавшись ко всему этому. Но, как я сказал, тогда ты хорошо узнаешь, каким препятствием для добродетели бывает жена и заботы о жене.

Часть 6

46. Почему же, скажут, служащую препятствием Бог назвал помощницею (мужа)? Сотворим ему, говорит Он, помощника по нему (Быт. II, 18). Но и я тебя спрошу: какая же помощница та, которая лишила мужа такого благополучия, извергла его из дивнаго пребывания в раю и ввергла в смятение настоящей жизни? Это свойственно не помощнику, а только злоумышленнику. От жены, говорится (в Писании), начало греха, и тою умираем вси (Сирах. XXV, 27); и блаженный Павел говорит: и Адам не прелстися: жена же прелстившися, в преступлении бысть (1 Тим. II, 14). Какая же помощница та, которая подвергла мужа смерти? Какая помощница та, чрез которую сыны Божии, или лучше все тогдашние обитатели земли, вместе с зверями, птицами и всеми прочими живыми существами погибли в потопе? Разве не она намеревалась погубить праведнаго Иова, если бы он не был крепким мужем (Иов. II)? Разве не она погубила Сампсона (Суд. XVI)? Разве не она устрояла, чтобы весь народ еврейский служил Ваал-Фегору и был поражен руками своих братьев (Чис. XXV)? Кто в особенности предал диаволу Ахава (3 Цар. XXI, 25), а еще раньше - Соломона со всею его мудростию и славою (XI, 4)? И доселе часто (жены) не склоняют ли своих мужей к оскорблению Бога? Не поэтому ли мудрый муж говорит: мала есть всяка злоба противу злобе женстей (Сирах. XXV, 21). Но почему же, скажут, Бог изрек: сотворим ему помощника по нему? Слово Бога, конечно, не ложно. И я не скажу этого, - нет, - она создана для этого и по этому, но не пожелала остаться при собственном достоинстве, равно как и муж ея. Бог сотворил его по образу и по подобию Своему; сотворим, говорит Он, человека по образу Нашему и по подобию (Быт, I, 25), так же, как сказал: сотворим ему помощника; но по сотворении человек вскоре погубил и то и другое. Он не сохранил подобия (ибо, как мог сохранить, предавшись постыдной страсти, склонившись на обольщение и не победив в себе желание наслаждения?), а потому невольно был лишен и достояния образа; ибо Бог не малой части господства лишил того, который был страшен для всех как владыка, и стал непризнательным рабом после оскорбления Господа, сделав его презренным для подобных ему рабов. Сначала он был страшен для всех зверей: Бог привел к нему всех их, и ни один не посмел причинить ему зла или козни, видя блистающий в нем царский образ; когда же он помрачил грехом эти черты, то Бог лишил его и этого господства. Как чрез то, что человек не господствует над всем земным, а некоторых даже боится и страшится, не делается ложным изречение Божие: и обладайте зверми земными (Быт. I, 28) (ибо сокращение власти произошло не от давшаго ее, но получившаго): так и козни жен в отношении к мужьям не ослабляют слов: сотворим ему помощника по нему; - она произошла для этого, но не осталась при этом. Кроме того можно сказать и то, что она оказывает свою помощь к устроению настоящей жизни, к рождению детей и к обузданию естественной похоти; но когда уже не будет времени ни для настоящей жизни, ни для деторождения, ни для похоти, то для чего напрасно ты здесь упоминаешь о помощнице? Если ту, которая в состоянии содействовать только в малых делах, станет кто-либо иметь сотрудницей в делах великих, то не только не получит никакой пользы, но свяжет самого себя заботами.

47. Что же мы, спросят, скажем Павлу, который говорит: что веси, жено, аще мужа спасеши (1 Кор. VII, 16) и следовательно признает ея помощь необходимою и в духовных делах? И я с этим согласен: я не отстраняю ея совершенно от содействия в духовном; - да не будет! - но я говорю, что она совершает это тогда, когда не занимается брачными делами, а, оставаясь женщиною по природе, достигает добродетели блаженных мужей. Она может помогать мужу не украшениями своими, не роскошью, не просьбами к мужу о выдаче денег, не пышностию и расточительностию, но когда, став выше всего настоящаго и отпечатлев в себе жизнь апостольскую, будет оказывать большую кротость, большую скромность, большое презрение к деньгам и терпеливость; тогда она будет в состоянии поддержать его, когда скажет: имеюще же пищу и одеяние, сими доволни будем (1 Тим. VI, 8), когда будет оправдывать такое любомудрие делами и, посмеваясь над смертию телесною, считать за ничто настоящую жизнь, когда всю славу этой жизни будет признавать, согласно с пророком, за цвет травный (Иса. XL, 6). Таким образом, жена может спасти мужа не тем, что сопрягается с ним, как жена, но своею евангельскою жизнию, что делали многия женщины и без брака. Так Прискилла, приняв Аполлоса, говорится (в Писании), руководила его по всему пути истины (Деян. XVIII, 26). Хотя теперь это невозможно, но женщины могут оказывать такое же усердие и пожинать такие же плоды. Женщина, как я сказал выше, обращает мужчину не потому, что она жена его, - иначе ничто не препятствовало бы тому, чтобы никто из имеющих верующую жену не оставался неверующим, если сообщество и сожительство устрояют это дело. Но бывает не так, вовсе не так: напротив должно оказывать великое любомудрие и терпение, посмеваться над брачными делами и поступать так постоянно, вот что содействует спасению души сожителя; если же жена будет непрестанно заниматься женскими делами, то она не только не принесет ему никакой пользы, но и повредит. Даже и в таком случае это - одно из весьма трудных дел. Послушай, что говорит (апостол): что бо веси, жено, аще мужа спасеши (1 Кор. VII, 16)? Такой вид вопроса - мы обыкновенно употребляем в речи о том, что редко случается. Что же он говорит дальше? Привязался ли еси жене? не ищи разрешения. Отрешился ли еси жены? не ищи жены (ст. 27). Видишь ли, как он постоянно делает переходы и в своем увещании часто совмещает оба предмета? Как в словах о браке он вставил слова о воздержании, возбуждая по временам слушателя, так и здесь он снова вставляет слова о браке, давая слушателю отдых. Он начал с девства, но прежде чем сказать что-нибудь о нем, тотчас перешел к речи о браке; ибо слова: повеления не имам, - суть слова позволяющаго и вводящаго брак. Потом перейдя к девству и сказав: мню сие добро быти, и заметив, что постоянное повторение его названия производит нелегкое впечатление на нежный слух, он не говорит о нем непрерывно; но, приведши достаточную причину облегчения подвигов девства, т.е. настоящую нужду, не решается и теперь опять назвать девство, а что? Добро человеку тако быти, говорит и не продолжает речи об этом, но прервав и остановив ее, прежде чем открылась трудность (девства), снова вставляет слова о браке и говорит: привязался ли еси жене? не ищи разрешения. Если бы это не так, если бы он не хотел предложить здесь утешение, то было бы излишне советующему девство разсуждать о браке. Потом он снова переходит к девству, но и здесь не называет его собственным именем, а что? Отрешился ли еси жены? говорит, не ищи жены. Впрочем не бойся: он не определил и не узаконил этого; слово о браке опять стоит близко, отклоняя этот страх и вещая: аще ли же и оженишися, не созрешил еси (1 Кор. VII, 28). Но и не падай теперь; Он снова привлекает тебя к девству, о чем и хочет сказать в словах, поучающих, что вступившие в брак будут иметь великую скорбь плоти. Как лучшие и добрые врачи, намереваясь дать горькое лекарство, или сделать отсечение, или прижигание, или что-либо подобное, не делают всего вдруг, но, всегда давая в промежутках отдых больному, таким образом исполняют остальное; так и блаженный Павел не изложил совета о девстве без остановки, целостно и непрерывно, но постоянно прерывая его словами о браке и прикрывая трудность его, сделал свою речь кроткою и удобоприемлемою. Для этого и допущено разнообразное смешение слав. Достойны разсмотрения и следующия слова: привязался ли еси жене? не ищи разрешения. Это не столько совет, сколько указание на затруднительность и безвыходность из этих уз. Почему он не сказал: имеешь ли жену? - не оставляй ея; живешь ли вместе? - не разставайся, а назвал сожительство узами? Он указывает этим на трудность дела. Так как все прибегают к браку, как легкому делу, то он показывает, что вступившие в брак нисколько не отличаются от связанных (узами); ибо здесь куда влечет один, туда необходимо следовать и другому, или если возмутится один, то вместе с ним погибнет и другой. А что, скажет (жена), если муж склонен к слабостям, а я хотела бы воздерживаться? Тебе необходимо следовать за ним: приятная цепь брака, наложенная на вас, принуждает тебя поступать так и против воли привлекает к тому, который изначала связан с тобою; если же ты будешь противиться и уклоняться, то не только не освободишься от уз, но и подвергнешься крайнему наказанию.

48. Та, которая воздерживается против воли мужа, не только лишится награды за воздержание, но и даст ответ за его прелюбодеяние, и ответ более строгий, чем он сам. Почему? Потому, что она, лишая его законнаго совокупления, низвергает его в бездну распутства. Если она не имеет права делать это и на короткое время без его согласия, то какое прощение может получить она, постоянно лишая его этого утешения? Но что, скажешь, может быть тяжелее этой необходимости и угрозы? И я говорю тоже самое. Для чего же ты подвергаешь себя такой необходимости? Это должно было обдумать до брака, а не после брака. Посему и Павел, сказав о необходимости вследствие уз, говорит об освобождении. После слов: привязался ли еси жене? Не ищи разрешения, он прибавляет: отрешился ли еси жены? Не ищи жены. Он делает это для того, чтобы ты, наперед ясно разсмотрев и узнав тягость супружества, легче принял слово о безбрачии. Аще ли же и оженишися, не согрешил еси: и аще посягнет дева, не согрешила есть (1 Кор. VII, 28). Вот чем ограничивается великая заслуга брака: тем, что за него не осуждаются, а не прославляются; последнее принадлежит девству, а вступивший в брак должен довольствоваться сведением, что он не согрешил. Почему же, скажут, ты советуешь не искать жены? Потому, что однажды связанному (браком) не следует разрывать его, ибо это влечет за собою много скорбей. Итак, скажи мне, неужели от девства мы получим только ту пользу, что избежим здешней скорби? Кто же решится принять на себя такой подвиг, ожидая за такие труды получить одно только это воздаяние?

49. Что говоришь ты? Призывая меня сражаться с демонами (яко несть наша брань к крови и плоти - Еф. VI, 12), повелевая противостоять естественному неистовству, убеждая совершать подвиги с плотию и кровию наравне с безплотными силами, ты упоминаешь только о земных благах и о том, что мы не будем иметь скорби, происходящей от браков? В самом деле, почему апостол не сказал так: если дева и вступит в брак, то не согрешит, но лишит себя венцов за девство, многих и неизреченных даров? Почему он не перечислил благ, предлежащих им после борьбы, как оне пойдут во сретение Жениха, как получат блестящие светильники, как с большою славою и смелостию войдут в брачный чертог вместе с Царем, как будут блистать больше всех близ Его престола и седалищ царских? Об этом он не сделал и краткаго упоминания, но как выше, так и ниже упоминает об освобождении от житейских неприятностей. Мню, говорит он, сие добро быти, и вместо того, чтобы сказать: в виду будущих благ, говорит: за настоящую нужду. Далее опять сказав: и аще посягнет дева, не согрешила есть и умолчав о небесных дарах, которых она лишила себя, говорит: скорбь плоти имети будут таковии. И это он делает не только доселе, но и до конца, и опуская указание на будущия блага, снова приводит ту же причину: время, говорит, прекращено есть, и вместо того, чтобы сказать: "я желаю, чтобы вы блистали на небесах и явились гораздо славнее вступивших в брак', он и здесь продолжает говорить: хощу же вас безпечальных быти (1 Кор. VII, 32). Так поступает он не только в этом месте, но и беседуя о перенесении обид, употребляет тот же способ увещания. Сказав: аще алчет враг твой, ухлеби его; аще ли жаждет, напой его (Римл. XII, 20), заповедав такое дело, повелев преодолевать потребность природы и бороться с таким невыносимым пламенем, он в словах о наградах умолчал о небе и небесном, и указал воздаяние за это во вреде для оскорбителя: сие бо творя, говорит, углие огненное собираеши на главу его (Римл. XII, 20). Для чего же он употребляет такой способ увещания? Не по неведению и незнанию, как можно склонить и убедить слушателя, но потому, что он больше всех людей отличался этою добродетелию, т.е. способностию убеждать. Откуда это видно? Из сказаннаго им. Где и каким образом? Он беседовал с коринфянами (мы сначала разберем сказанное им о девстве), в которых он не судил ведети что, точию Иисуса Христа, и сего распята (1 Кор. II, 2), с которыми он не мог говорить, как с людьми духовными, и питал их еще молоком, ибо они были плотскими, за что и упрекал их в этом послании: но ниже еще можете ныне, говорил он, еще бо плотстии есте и по человеку ходите (1 Кор. III, 2. 3). Посему он побуждает их к девству и отклоняет от брака земными благами, видимыми и осязательными. Он хорошо знал, что людей малодушных, низменных и приверженных еще к земле, можно скорее привлечь и поощрить земными (благами). Почему, скажи мне, многие из людей невежественных и грубых и в маловажном и в важном деле без страха клянутся Богом и нарушают клятву, а не решатся начать клятву головою своих детей? Хотя нарушение той клятвы и наказание за все гораздо больше, чем за последнюю, но они все-таки скорее употребляют первую клятву, чем вторую. Так и относительно помощи бедным на них не столько действуют слова о царстве небесном, хотя бы часто повторяемыя, сколько надежда на что-нибудь полезное в здешней жизни или для их детей или для них самих. Они тогда особенно склонны к такому попечительству, когда надеются получить облегчение от продолжительной болезни, избежать опасности, достигнуть какой-либо власти и начальства. И вообще оказывается, что большинство людей скорее убеждается тем, что близко пред ними. Что больше действует на их чувства, то скорее побуждает их к добрым делам и сильнее устрашает в дурных. Посему и (Павел) так говорил коринфянам, и римлян побуждал к перенесению обид настоящими (благами). Слабая и оскорбленная душа не так легко отбросит яд гнева, если услышит о царстве (небесном) и получит отдаленныя надежды, как тогда, когда будет ожидать наказания обидевшему. Итак, желая пресечь корень злопамятности и пока успокоить гнев, он приводит то, что было действительнее для утешения обиженнаго, не лишая его назначенной награды в будущем времени, но стараясь пока вывести его каким бы то ни было образом на путь любомудрия и открыть двери к примирению, ибо самое трудное дело - приступить к началу подвига, а по вступлении труд бывает уже не так велик. Но Господь наш Иисус Христос не так поступает, беседуя как о девстве, так и о перенесении обид: беседуя о первом, Он указывает на царство небесное: и суть скопцы, говорит он, иже исказиша сами себе, царствия ради небеснаго (Матф. XIX, 12); когда же Он увещевает молиться за врагов, то, не сказав ничего о вреде для обидевших и не упомянув о горящих угольях, но, предоставив говорить все это к людям малодушным и низменным, побуждает к этому высшими (благами). Какими же? Да будете, говорит, сынове Отца вашего, иже есть на небесех (Матф. V, 45). Смотри, сколь великая награда, потому что слушателями Его были Петр, Иаков, Иоанн и сонм прочих апостолов; посему Он и побуждал их духовными наградами. И Павел сделал бы тоже самое, если бы речь его относилась к подобным людям; но так как он говорил к коринфянам, весьма несовершенным, то он и указывает им на ближайшие плоды трудов, чтобы они охотнее приступили к упражнению в добродетели. Посему и Бог награждал иудеев, не упоминая о царстве небесном, земными благами; а за дурныя дела угрожал не геенною, но несчастиями в этом веке: голодом, язвою, болезнями, войнами, пленом и тому подобным; ибо люди плотские скорее этим удерживаются, и этого более боятся, и менее заботятся о невидимом и ненастоящем. Поэтому и Павел останавливался больше на том, что особенно могло подействовать на их грубость. Кроме того, он хотел показать и то, что некоторыя другия добродетели, возлагая на нас много трудов, все плоды собирают в будущем времени, а девство, при самом подвижничестве в нем, доставляет нам не малое воздаяние, освобождая нас от таких трудов и забот. Вместе с тем он предложил еще нечто третье. Что же? То, что это дело должно считаться в числе не невозможных, но весьма возможных. Он делает это, очень пространно объясняя, что брак имеет весьма много неудобств, как бы так обращаясь к кому-нибудь: это дело тебе кажется обременительным и трудным; но я потому самому и предлагаю тебе приняться за него, что оно весьма легко, так как доставляет нам гораздо менее забот, нежели брак; аз же вы щажду, говорит он, и не хочу, чтобы вы имели скорби, потому и не желаю, чтобы вы вступали в брак. Какую же скорбь? - может быть, скажет кто-нибудь; напротив, мы находим, что брак доставляет большое удовольствие и наслаждение; и во первых, удовлетворение страсти со всею свободою, без причинения какого-либо насилия природе, не мало служит к облегчению; а потом и остальная жизнь освобождается от уныния и нечистоты и бывает полна приятностей, веселия и радости; ибо люди, угождающие плоти роскошным столом, нежными одеждами, мягкою постелью, постоянными омовениями, благовониями, вином, нисколько неуступающим благовониям, и многими другими и различными излишествами, вследствие брака доставляют ей большое наслаждение.

50. Все это непозволительно; брак же обыкновенно доставляет нам только свободу совокупления, а не наслаждение. Свидетель этого блаженный Павел, который говорит так: питающаяся же пространно, жива умерла (1 Тим. V, 6). Так он говорит о вдовах; послушай же, что он говорит и о вступивших в брак. Жены во украшении лепотном со (всяким) стыдением и целомудрием да украшают себе, не в плетениих, ни златом, или бисерми, или ризами многоценными, но (яко) подобает женам обещавающимся благочестию, делы благими (1 Тим. II, 9. 10). И не только здесь, но и в других местах, как может всякий видеть, он много говорит о том, чтобы у нас совершенно не было заботы ни о чем подобном. Но что я говорю о Павле? Он говорил это тогда, когда было время высшаго любомудрия и была великая благодать Духа. И Амос, обращаясь с речью к младенцам - иудеям, у которых позволялось и наслаждение, и роскошь, и, так сказать, все излишнее, послушай, как сильно укоряет предающихся наслаждению: горе, приходящии в день зол, приближающиися и прикасающиися субботам лживым, спящие на одрех от костей слоновых, и ласкосердствующии на постелях своих, ядущии козлища от паств, и телцы млеком питаеми от среды стад; плещущии ко гласу пищалей, аки стояща мнеша, а не яко бежаща; пиющии процеженое вино, и первыми вонями мажущиися (Амос. VI, 3-6).

51. Итак, как я сказал выше, наслаждаться совершенно не дозволяется; но, если бы даже ничего такого не запрещалось, а все дозволялось, есть так много другого, равнаго этому по своей печали и скорби, и даже многочисленнее и больше в такой степени, что мы нисколько не чувствуем приятности (брака) и всякое наслаждение от него исчезает.

Часть 7

52. Если кто по природе ревнив или предался этой страсти по какому-нибудь несправедливому предлогу, то, скажи мне, что может быть злосчастнее такой души? Сравнивая войну и бурю с такой семьей, ты можешь найти здесь верное пособие: все полно печали, подозрения, несогласия и смятения. Одержимый этим неистовством нисколько не лучше бесноватых или больных сумасшествием: так часто он бросается, отступает и раздражается на всех, и безпрерывно вымещает свой гнев на людях, просто присутствующих и ни в чем неповинных, будет ли то раб, или сын, или кто другой. Всякое удовольствие исчезает и все наполняется унынием, скорбию и неудовольствием; остается ли он дома, идет ли на площадь, отправляется ли путешествовать, повсюду это горе сопровождает его, возбуждая и раздражая его душу хуже всякаго рожна и не давая покоя; ибо эта болезнь обыкновенно производит не только уныние, но и невыносимое раздражение. Каждое из них уже само по себе достаточно для погубления одержимаго им; если же они вместе нападут на него, удручая его постоянно и не давая отдыха даже на короткое время, то скольких смертей это тяжелее? Назовет ли кто крайнюю бедность, неизлечимую болезнь, огонь, железо, он не укажет ничего равнаго этому. Только те, которые сами испытали, хорошо знают это, а никакими словами невозможно выразить чрезмерность этого горя. Когда кто вынуждается постоянно подозревать ту, которую любит больше всего и за которую с удовольствием готов отдать душу свою, то какое утешение может облегчить его? Нужно ли ему идти ко сну, или взяться за пищу и питие, - стол покажется ему наполненным больше ядовитыми веществами, нежели яствами; на постели же он не будет иметь покоя ни на малое время, но будет безпокоиться и вертеться, как бы на горячих угольях. Ни общество друзей, ни забота о делах, ни страх опасностей, ни избыток удовольствий, ни что либо другое не может отвлечь его от этой бури; но сильнее всех радостей и печалей эта буря овладевает его душою. Имея в виду это, Соломон говорит: жестока яко ад ревность (Песн. Песн. VIII, 6), и еще: исполнена бо ревности ярость мужа ея, не пощадит в день суда, и не изменит ни единою ценою вражды, ниже разрешится многими дарми (Притч. VI, 34, 35). Неистовство этой болезни таково, что скорбь от нея не проходит даже после отмщения причинившему ее; часто многие, уничтожив прелюбодея, не в силах были уничтожить своего гнева и уныния; а есть и такие, которые, убив своих жен, продолжали гореть в этом огне также или даже более. В таких бедствиях проводит жизнь муж, когда даже нет вернаго повода; а жалкая и несчастная жена мучится больше мужа. Когда она видит, что тот, кто должен быть утешением среди всех скорбей и от кого надлежало ожидать покровительства, относится к ней зверски и враждебнее всех, то куда она может обратиться, к кому прибегнуть, где найти избавление от зол, когда гавань для нея закрыта и полна тысячи утесов? Тогда рабы и служанки обращаются с нею оскорбительнее мужа; этот род людей вообще склонен к подозрению и неблагодарности; когда же они получат более смелости и увидят, что господа их несогласны между собою, то находят в их вражде не мало поводов к своему безстыдству. Тогда им можно со всею смелостию выдумывать и сочинять все, что захотят, и увеличивать подозрение своими клеветами. Душа, раз уже зараженная этою злою болезнью, легко верит всему и, равно открывая свой слух для всех, не может отличить клеветников от неклеветников, и даже ей кажутся более достоверными слова тех, которые увеличивают подозрение, нежели тех, которые стараются уничтожить его. От этого наконец жене бывает необходимо бояться и опасаться рабов и их жен не менее, чем своего супруга и, уступив им свое место, самой занять их положение. Когда же она может не проливать слез? Какую ночь, какой день, какой праздник она может проводить без стенаний, сетований и рыданий? Угрозы, оскорбления и злословия (преследуют ее) постоянно то от мнимооскорбленнаго мужа, то от гнусных рабов; осторожности, предосторожности и все исполнено страха и трепета. Подсматриваются не только ея входы и выходы, но и слова, и взгляды и стоны разведываются с большою тщательностию, так что ей необходимо или быть неподвижнее камней и все переносить молчаливо и постоянно сидеть в своей комнате хуже узника, или, если желает, говорить, плакать и выходить, и за все подвергаться отчету и суду этих негодных судей, т.е. служанок и множества рабов. Пусть будет, если угодно, среди этих зол несчетное богатство, роскошный стол, толпы рабов, знатность происхождения, величие власти, большая слава, знаменитость предков; вообще, не опусти ничего из того, что, повидимому, делает настоящую жизнь завидною, но тщательно собрав все, противопоставь этой печали, - и ты даже не увидишь проявления какого-либо удовольствия от всего этого, но оно исчезнет, как обыкновенно угасает малая искра, попав в огромное море. Так бывает, когда ревнует муж; если же эта страсть овладеет женою (что бывает нередко), то ему будет легче, нежели жене, а на эту несчастную падет еще больше горя; потому что она не может пользоваться тем же оружием против подозреваемаго. Кто согласится, по приказанию жены, сидеть постоянно дома? Кто из слуг осмелится наблюдать за господином, не опасаясь тотчас быть вверженным в пропасть? Итак, она не может ни утешать себя этими средствами, ни высказывать свой гнев словами, но однажды или дважды, может быть, муж перенесет ея негодование; если же она будет постоянно продолжать свои упреки, то он скоро научит ее, что лучше молча переносить все и страдать. Все это бывает при подозрениях; если же действительно случится такое горе, то никто не исхитит жены из рук оскорбленнаго (мужа), и он, при помощи благоприятствующих ему законов, приведет свою возлюбленную в судилище и погубит; муж же по законам избегает наказания, которое предоставляется высшему и Божественному суду. Но этого недостаточно для утешения несчастной; ей предстоит подвергнуться медленной и жалкой смерти от чар или отрав, которыя приготовляют распутныя женщины. Бывали и такие случаи, когда не было надобности и в этих отравах для огорченных женщин, но сами оне предупреждали и погибали от сильнаго горя. Таким образом, если бы даже все мужчины прибегали к браку, женщинам не надлежало искать его; ибо оне не могут сказать, что у них бывает такая сила похоти, а большую часть бедствий от брака пожинают оне, как то доказала эта речь. Что же, скажут, разве это бывает во всех браках? Не во всех бывает, а от девства всякаго далеко и очень далеко. Вступившая в брак, если и не впадет в несчастие, то подвергнется ожиданию этого несчастия; намеревающаяся вступить в общение с мужем не может вместе с этим общением не ожидать и не опасаться бед; девственница же избавлена не только от этих горестей, но и опасения. Это бывает (скажут) не во всех браках. Я и не говорю этого, но если не бывает этого, то бывает многое другое; если кто избегнет и последняго, то не может избегнуть всего вообще. Но подобно тому, как бывает с терниями, приставшими к одеждам проходящаго около терновничных оград, когда он повернется, чтобы отцепить одни, то покрывается многими другими: так и в брачных делах - избежавший одного вновь поражается другим, уклонившийся от этого попадает на третье, и вообще невозможно найти брака, свободнаго от всякаго неудовольствия.

53. Но, если угодно, оставив неприятности, представим и разберем теперь то, что в браке кажется вожделенным, и что многие часто, или лучше сказать, все желают получить. Что это? То, чтобы бедному, низкому и презренному, взять жену от людей великих, сильных и владеющих большим богатством. Но мы найдем, что и это завидное состояние сопряжено с несчастиями не меньшими, как и то неприятное. Род человеческий вообще склонен к надменности, а женщины настолько более, насколько оне слабее; поэтому оне больше предаются этой страсти; а когда есть много поводов к надменности, то уже ничто не может удержать их; как пламень, охвативший какое-нибудь вещество, так и оне поднимаются на невыразимую высоту, извращают порядок и ниспровергают все. Такая жена не позволяет мужу оставаться на месте главы, но, по своему высокомерию и безумию свергнув его с этого места и низведши на принадлежащее ей - на место подчиненнаго, сама делается главою и повелительницею. Что может быть хуже этого безпорядка? Я умалчиваю об укоризнах, оскорблениях и неприятностях, которая несноснее всего.

54. Если же кто скажет (я слышал многих говоривших это, когда происходили подобные разговоры): была бы только она богата и зажиточна, а переносить и укрощать ея высокомерие нисколько не трудно. Если кто так говорит, то, во-первых, он не знает, что это весьма трудно; во-вторых, если это случится, то принесет не малый вред; потому что подчинение ея мужу по необходимости, со страхом и с насилием, тяжелее и неприятнее, нежели подчинение его полной ея власти. Почему? Потому что это насилие изгоняет всякую дружбу и удовольствие; если же не будет дружбы и любви, а вместо этого страх и принуждение, то какое значение будет иметь брак?

55. Все это бывает тогда, когда жена богата; если же случится, что она ничего не имеет, а муж богат, то она будет служанкою, а не женою, свободная сделается рабою, и потеряв принадлежащую ей свободу, станет в положение нисколько не лучше купленных рабов; но захочет ли муж распутствовать, или пьянствовать, или привести на самое ложе ея множество распутных женщин, она должна все терпеть и допускать, или уйти из дома. И не только это ужасно, но и то, что при таком расположении мужа, она не может свободно приказывать ни рабам, ни служанкам, но принуждена делать и терпеть все так, как бы живя среди чужих, пользуясь не принадлежащим ей и сожительствуя скорее с господином, чем с мужем. Если же кто захочет взять жену из равных себе, то опять равночестность нарушается законом подчинения, тогда как равномерность имуществ располагает ее равняться с мужем. Что же можно сделать, когда всюду такия неудобства? Не выставляй на вид те очень немногие и редкие браки, которые избежали этого; о вещах нужно судить не по редким исключениям, а по всегдашним явлениям. В девстве трудно быть этому, или лучше сказать, невозможно, а в браках трудно не быть этому.

56. Если в счастливых, повидимому, браках происходят такия неприятности и несчастия, то что сказать о таких, которые признаются несчастными? Жена боится не одной только своей смерти, хотя она должна однажды умереть, и заботится не об одной душе, хотя имеет одну душу, но боится за мужа, боится за детей, боится за их жен и опять за детей, и чем больше корень пускает ветвей, тем больше умножаются ея заботы; если у каждаго из них случится или недостаток в деньгах, или телесная болезнь, или что-нибудь другое нежелательное, то ей нужно мучиться и печалиться не меньше самих страждущих. Если они все умрут прежде нея, то для ней невыносимое страдание; если одни останутся, а другие скончаются преждевременною смертию, и тогда для ней не будет чистаго утешения; потому что страх за живых, постоянно потрясающей душу, бывает не легче печали об умерших и даже, если можно сказать нечто удивительное, еще тяжелее. Время смягчает скорбь об умерших, а заботы о живых неизбежно остаются всегда, или прекращаются только смертию. Если же мы не имеем сил для перенесения собственных страданий, то какую жизнь проводить будем мы, поставленные в необходимость оплакивать несчастия других? Многия, нередко происходящия от знаменитых родителей и воспитавшияся в большой роскоши, были выдаваемы за кого-нибудь из весьма знатных мужей, а потом вдруг, прежде наслаждения счастием, от какой-нибудь опасности, как бы от бури или налетевшаго ветра, погибали, подвергшись ужасам кораблекрушения, и те, которыя наслаждались до замужества безчисленными благами, вследствие брака впадали в крайнее несчастие. Но это, скажут, бывает не со всеми и не всегда. От всех это недалеко (повторяю опять то же), но одни испытали это на себе, а те, которые избежали такого опыта, страдали от ожидания того же. Между тем всякая девственница выше такого и испытания и ожидания.

57. Впрочем, оставив это, если угодно, теперь разсмотрим то, что естественно сопряжено с браком и чего никто волею или неволею не может избежать. Что же это? Муки чревоношения и рождения и воспитание детей. Или лучше, начнем речь выше и изложим то, что предшествует браку, по возможности, ибо в точности знают только те, которые испытали это. Настало время сватовства, и тотчас являются безпрерывныя и разнообразныя заботы: какого (дочь) получит мужа, не низкаго ли по происхождению, или безчестнаго, или самолюбиваго, или лживаго, или гордаго, или дерзкаго, или ревниваго, или мелочнаго, или глупаго, или порочнаго, или грубаго, или слабаго. Хотя не со всеми выходящими замуж необходимо случается все это, но необходимо подумать и позаботиться обо всем; так как суженый еще неизвестен, и надежда еще сомнительна, то душа всего боится и опасается и размышляет обо всем этом. Если же кто скажет, что она может радоваться, ожидая противнаго, то пусть знает, что нас не столько утешают надежды на лучшее, сколько печалят ожидания худшаго. Радость бывает только тогда, когда кто наверно ожидает добраго; а дурное, хотя бы только было воображаемо, тотчас смущает и безпокоит душу. Как у невольников душа не может быть спокойною от неизвестности о будущих господах, так и у девиц во все время сватовства душа уподобляется обуреваемому кораблю, пока родители ежедневно одних принимают, другим отказывают; вчера одержавшаго верх сегодня перебивает другой жених, а этого опять вытесняет иной. Случается, что пред самыми дверьми брака обнадеженный жених уходит с пустыми руками, а неожиданному родители отдают свою дочь. И не только женщины, но и мужчины имеют тогда тяжкия заботы. О последних можно и разведать все, а как узнать нравы и наружность той, которая постоянно держится внутри дома? Это во время сватовства; а когда настает время брака, то безпокойство увеличивается, и удовольствие преодолевается опасением, как бы в этот же вечер она не оказалась неприятною и с большими против ожидания недостатками. Для той, которая сначала нравилась, сносно быть впоследствии презираемою; а которая с самаго, так сказать, перваго шага покажется неприятною, та когда потом может понравиться? Не говори мне: а что, если она окажется благообразною? Даже и в этом случае она не избавляется от заботы. Многия, весьма блиставшия телесною красотою, не могли привлечь к себе своих мужей, которые, оставив их, предавались другим, гораздо худшим их. Когда окончилась и эта забота, тогда является другое неудовольствие при отдаче приданаго; тесть не с охотою отдает то, что назначил в приданое; жених, хотя спешит получить все, но принужден требовать уплату с почтением, а жена, пристыженная отсрочкою уплаты, краснеет пред мужем более всякаго неисправнаго должника. Но оставлю это теперь. Когда окончилась и эта забота, тотчас является опасение безчадия, и напротив того - забота о многочадии; но так как ничего такого еще не видно, то с самаго начала они тревожатся заботами о том и другом. Если она тотчас сделается беременною, то опять - радость со страхом (ибо ни одно из удовольствий брака не бывает без страха), со страхом того, чтобы от преждевременных родов зачатое не потерпело вреда, а зачавшая не подверглась крайней опасности. В течение продолжительной беременности женщина бывает несмелой, как виновница рождения. Когда же наступит время родов, тогда чрево, столько времени обремененное, разверзают и как бы расторгают муки рождения, которыя одни могут достаточно затьмить все удовольствия брака. Вместе с тем ее безпокоят и другия заботы. Жалкая и скорбная женщина, хотя уже сильно измученная прежними страданиями, не менее того боится, чтобы ребенок не вышел поврежденным и уродливым вместо правильнаго и здороваго, и чтобы не был женскаго пола вместо мужескаго. Это томление возмущает женщин тогда не менее мук рождения; ибо не только за то, чего оне бывают причиною, но и за то, в чем оно не служат причиною, оне боятся мужей, и за последнее не меньше, чем за первое, и не обращая внимания в этой буре на собственную безопасность, безпокоятся, чтобы не произошло чего-нибудь неприятнаго для мужа. Когда дитя явилось на землю и произнесло первой крик, то следуют новыя заботы, о сохранении и воспитании его. Если оно будет с хорошими природными качествами и склонно к добродетели, то родителям опять безпокойство, чтобы дитя не потерпело какого-нибудь зла, чтобы не умерло преждевременною смертию, чтобы не впало в какой-нибудь порок. Ибо не только из дурных делаются хорошими, но из хороших делаются дурными и порочными. Если случится что-нибудь неожиданное, то печаль родителей будет невыносимее, чем если бы это произошло с самаго начала; если же все хорошее будет поставлено прочно, то у них всегда остается опасение перемены, потрясая их душу и лишая значительной части удовольствия. Но, (скажешь), не у всех брачных бывают дети. Этим ты указываешь еще и на другую причину уныния. Итак, если (брачные) всегда, - есть ли у них дети, или нет, хороши ли они, или дурны, - бывают удручены разными печалями и заботами, то можно ли назвать брачную жизнь наиболее приятною? Далее: если супруги живут во взаимном согласии, (является) опасение, чтобы наступившая смерть не разрушила их удовольствия; а лучше сказать, это уже не только страх и ожидаемое бедствие, но неизбежная необходимость. Никто не может указать, чтобы оба (супруги) умирали когда-либо в один день; если же этого не бывает, то оставшемуся необходимо переносить жизнь, которая гораздо хуже смерти, жили ли они вместе долго, или мало. Тот, чем больше испытал, тем больше имеет горя, ибо большая привычка делает разлуку невыносимою, а этот, прежде чем вкусить и насладиться любовию, лишился ея в самом разгаре страсти, почему испытывает тем более скорби, и таким образом оба, по противоположным причинам, подвергаются одинаково тяжким скорбям. А что сказать о случающихся иногда разлуках, о далеких путешествиях, о происходящих от этого томлениях, о болезнях? Но как, скажут, это относится к браку? И от этой причины весьма часто многия (жены) заболевали; огорчившись и раздражившись то от гнева, то от уныния, оне получали сильныя горячки. Если в присутствии (мужа) оне не терпят ничего такого, но постоянно наслаждаются его ласками, то вследствие его отсутствия подвергаются этим страданиям. Впрочем, оставим все это, и ни в чем не будем обвинять брак, и однако мы не можем защитить его от одной вины. От какой же? От той, что он здороваго человека повергает в состояние нисколько не лучшее больного и причиняет ему уныние такое же, как лежащему в болезни.

58. Не будем, если угодно, говорить обо всем этом и предположим на словах невозможное; допустим, что брак имеет все вообще блага: многочадие, добрых детей, богатство, у жены целомудрие, красоту, благоразумие, согласие, жизнь до глубокой старости; пусть будет при этом и знатность происхождения и величие власти и не тревожит общая естественная слабость - опасение перемены всего этого, пусть будет удалена всякая причина уныния, всякий повод к заботе и безпокойству, и ни другая какая-либо причина, ни преждевременная смерть не расторгает брака, но пусть оба они умирают в один день, или, что гораздо приятнее, пусть останутся у них наследниками дети, и похоронят обоих родителей вместе в глубокой старости. Какой же будет конец? С какою пользою от этих многих удовольствий они отойдут туда? Оставить много детей, наслаждаться с хорошею женою роскошью и всеми другими благами, которыя я сейчас исчислил, и достигнуть глубокой старости, какую все это может нам принести пользу на том судилище в виду вечных и истинных благ? Никакой. Все это тень и сновидение. Если же от этого мы не можем получить никакой пользы в ожидающих нас и не имеющих конца веках, и никакого иметь утешения, то наслаждавшийся этим должен будет стать наравне с теми, которые не наслаждались. Так, если бы кто в продолжение тысячи лет в одну только ночь увидел приятное сновидение, то и о нем мы не сказали бы, что он имеет какое-либо преимущество пред тем, кто не наслаждался таким видением. Впрочем, этим я еще не выразил всего, что хотел; ибо здешния блага не столько отличаются от тамошних, сколько сновидения от действительности, но гораздо больше; и не так настоящий век относится к будущему, как одна ночь к тысячи лет, но и здесь разница гораздо больше. Дела же девственницы не таковы, но она отходит туда с великим богатством; впрочем, начнем изследование об этом выше.

59. Нет ей нужды разведывать о женихе, не боится она и какого-нибудь обмана. Бог - не человек, Владыка - не раб. Такова разница между женихами; посмотри еще, на каких условиях здесь вступают в брак. Ни невольники, ни десятины земли, ни столько-то и столько-то талантов золота, но небеса и небесныя блага - подарки такой невесте. Притом другая вступившая в брак боится смерти, как по иным причинам, так и потому, что смерть разлучает ее с супругом, а девственница даже желает смерти и тяготится жизнию, поспешая видеть Жениха лицом к лицу и насладиться тою славою.

Часть 8

60. Не может причинить ей вреда ни житейская бедность, как это бывает в другом браке, но делает ее еще более любезною для Жениха, как претерпевающую эту бедность добровольно, ни происхождение от незнатных родителей, ни недостаток телесной красоты, ни другое что-либо подобное. Что я говорю об этом? Если даже она будет не свободною, и это не может повредить ей при сватовстве: достаточно иметь прекрасную душу, чтобы получить первенство. Ей не предстоит бояться ревности, не предстоит мучиться завистию к другой женщине, как сопрягающейся с более славным мужем; потому что нет никого, не только подобнаго или равнаго ея Жениху, но даже хотя мало приближающагося к Нему; в другом же браке, если которая будет иметь и очень богатаго и весьма знатнаго мужа, всегда может найтись другая, имеющая еще более знатнаго, а превосходство большаго не мало уменьшает удовольствие обладания менее превосходным. Но (скажут) большая роскошь и обилие золота, одежд, столовых и других вещей может прельщать и привлекать душу. А много ли женщин наслаждаются этим? Большая часть людей живет в бедности, горестях и трудах; если же некоторыя пользуются такими благами, то очень немногия и редкия, и те против воли Божией: как мы доказали в вышесказанном, Он никому не дозволяет наслаждаться этим.

61. Впрочем, предположим на словах, что роскошь дозволяется и что ни пророк, ни Павел не осуждают украшающихся женщин. Какая польза от множества золотых вещей? Ничего иного, кроме зависти, заботы и немалаго страха; ибо владеющия ими тревожатся заботами не только тогда, когда эти вещи положены в ящичек или когда наступает ночь, но и когда надевают их в дневное время, оне также испытывают безпокойство и даже худшее. И в банях, и в церквах являются женщины, которыя похищают их; а часто и без последних носящия золотыя вещи, подвергаясь стеснению и толчкам от толпы, не замечают, как теряется какая-нибудь из их золотых вещей. Таким образом многия женщины не только таких вещей, но даже более ценных ожерелий, украшенных драгоценными камнями, лишались просто вследствие того, что эти вещи оторвавшись терялись.

62. Но пусть не будет и этого опасения; пусть устранена будет и эта забота; какая от того польза? Другой, скажут, увидит и будет восхищаться. Но не тою, которая украшена, а самыми украшениями, ее же часто и осудит за это, как украшающуюся ими не по достоинству. Если она красива, то вредит природной красоте; ибо множество украшений не дает ей выказаться вполне, закрывая большую часть ея самой; если же она некрасива и безобразна, то покажет себя еще более отвратительною. Безобразие, всегда являющееся в своем виде, оказывается только таким, каково оно есть; а когда его окружает блеск камней или красота какого-нибудь другого вещества, то безобразие достигает большей степени. Чернота тела кажется чернее в сравнении с блеском жемчужины, сверкающей как бы во мраке; уродливость лица представляется гораздо хуже от цветной одежды, которая не допускает зрителей смотреть на лицо в собственном его виде, но в сравнении с изящною красотою изделий, от чего оно еще более посрамляется. Золото, разсыпанное по одежде, пестрота разных изделий и всякия прочия украшения, подобно доблестному, сильному и здоровому ратоборцу, повергающему больного, изнуреннаго и голоднаго, побеждая наружность лица увешанной ими, привлекают внимание зрителей к себе самим и заставляют больше над ней смеяться, а им оказывать большее удивление.

63. Не таково украшение девства. Оно не безобразит облекающуюся в него; потому что все оно не телесное, а духовное; и потому, если она некрасива, оно тотчас изменяет безобразие в изящную красоту; если же она красива и блестяща, то придает ей еще более блеска. Ни камни и золото, ни драгоценность одежд и дорогие разнообразные цвета красок, и ничто иное из подобных тленных вещей не украшает душ, но вместо этого - посты, священныя бдения, кротость, скромность, бедность, мужество, смиренномудрие, терпение, презрение всех вообще предметов настоящей жизни. Взор девственницы так прекрасен и привлекателен, что на него с любовию взирают безплотныя силы и Господь их, - так чист и проницателен, что может созерцать, вместо телесных, безтелесныя красоты, - так незлобив и кроток, что не озлобляется и не враждует даже против непрестанно обижающих и оскорбляющих, но и на них смотрит приятно и ласково. Ее облекает такая благопристойность, что даже распутные стыдятся, краснеют и сдерживают свое безстыдство, когда пристально посмотрят на нее. Как служанка, служащая порядочной женщине, необходимо и сама делается такою же, хотя бы и не желала этого; так и плоть такой любомудрой души необходимо сообразует и собственные порывы с ея движениями. У нея и глаз, и язык, и осанка, и походка и вообще все имеет отпечаток внутренняго благоустройства; и как драгоценное миро, хотя бы заключено было в сосуде, наполняя воздух своим благовонием, доставляет удовольствие не только стоящим в том же месте и вблизи, но и всем стоящим поодаль, так и благоухание девственной души, разливаясь по ея чувствам, проявляет находящуюся внутри ея добродетель, которая, налагая на все чувства золотую узду благопристойности, удерживает всех этих коней в полной исправности и не дозволяет ни языку говорить что-нибудь неблагозвучное и нестройное, ни глазу смотреть безстыдно и подозрительно, ни слуху воспринимать какия-нибудь непристойныя песни. Она заботится и о ногах, чтобы оне не выступали безпорядочно и неестественно, но имели походку неизысканную и безыскусственную; отвергнув украшения в одеждах, она постоянно располагает и лице не расплываться от смеха, и даже слегка не улыбаться, но всегда являться степенным и строгим, всегда готовым к слезам и никогда - к смеху.

64. Услышав о слезах, не подразумевай здесь какого-нибудь огорчения; эти слезы доставляют такое удовольствие, какого не имеет смех здешняго мира. Если не веришь, то послушай Луку, который говорит, что апостолы, приняв побои, идяху радующеся от лица собора (Деян. V, 40, 41), хотя не таковы естественныя последствия побоев; ибо обыкновенно они производят не удовольствие и радость, а скорбь и страдания. Не таково естественное действие побоев, но вера во Христа такова, что она побеждает даже природу вещей. Если побои за Христа доставили удовольствие, то что удивительнаго, если производят тоже и слезы за Него? Посему Он тот самый путь, который назвал тесным и скорбным, потом называет игом благим и бременем легким (Матф. VII, 13. XI, 30). Этот подвиг по свойству своему столь труден, но по ревности и благим надеждам совершающих его он делается весьма легким. Посему можно видеть, что по узкому и скорбному пути избравшие его идут с большею бодростию, нежели по широкому и пространному, не потому, чтобы они не встречали скорбей, но потому, что они выше этих скорбей, и не терпят от них ничего такого, что обыкновенно терпят другие. И эта жизнь (девственниц) имеет печали, но в сравнении с брачными, их нельзя и назвать печалями.

65. Скажи мне, испытывает ли девственница во всю свою жизнь что-нибудь подобное тому, что испытывает, так сказать, ежегодно, вступившая в брак, терзаясь муками и воплями при родах? Сила этих мук такова, что, когда божественное Писание желает иносказательно выразить плен, голод, язву и невыносимыя бедствия, то называет все это муками рождения. Это самое и Бог назначил жене вместо наказания и проклятия, то есть, не самое рождение, но рождение с такими трудами и муками. В болезнех, сказал Он, родиши чада (Быт. III, 16). Девственница же стоит выше этих мук и проклятия; Тот, кто освободил (нас) от клятвы законныя (Гал. III, 13), освободил и ее от этого.

66. Но (скажут) приятно нестись по площади на лошаках. Это - только одно лишнее тщеславие, не приносящее никакого удовольствия; как мрак не лучше света, как быть связанным не лучше, чем развязанным, как нуждаться во многом не лучше чем не нуждаться ни в чем, так и не пользующаяся собственными ногами не лучше (пользующихся). Я опускаю те затруднения, которыя неизбежно испытываются при этом. Ей можно выходить из дома не тогда, когда она захочет, но часто, когда настоятельная нужда требует выхода, она принуждена оставаться дома, подобно нищим, у которых отсечены ноги и которые не могут двигаться. Если муж даст лошакам другое назначение, тогда является уныние, ссора и упорное молчание; если же сама она, не предвидя будущаго, сделает тоже самое, забыв о муже, то навлекает его гнев на себя и постоянно терзается укоризнами от него. Сколько лучше было бы, пользуясь своими ногами (на это их нам и дал Бог), не подвергаться таким неприятностям, чем, по склонности к роскоши, иметь столько мучений, скорби и уныния! И не одне эти причины удерживают ее дома, но если случится болезнь ног, у обоих ли лошаков или у одного из них, бывает тоже самое; также, когда случится отправить их на пастбище (а это бывает ежегодно и на много дней), то опять ей необходимо оставаться дома, как связанной и не выходить из дома, хотя бы даже была необходимая надобность. Если же кто скажет, что она чрез это избавляется от множества встречных и не бывает обязана показываться и стыдиться пред каждым из знакомых, тот, мне кажется, совершенно не знает, что устраняет и что навлекает на женский пол стыд. Это зависит не от того, показывается ли она или скрывается, но последнее от внутренней душевной гордости, а первое от целомудрия и скромности. Посему многия, не имея этой ограды и ходя среди толпы по площади, не только не навлекли на себя осуждений, но даже возбуждали во многих удивление их целомудрию, и своею осанкою, и походкою, и простотою одежды обнаруживая свет внутренней благопристойности; а многия, и сидя внутри, навлекли на себя дурную славу; потому что можно и скрывшейся, более показывающихся, обнаружить для желающих свою гордость и надменность.

67. Но, может быть, приятна толпа служанок? Ничего нет хуже этого удовольствия, сопряженнаго с такими заботами; о каждой из них, в случае ея болезни или смерти, нужно безпокоиться и скорбеть. Но если это может быть сносно, то гораздо неприятнее тревожиться ежедневно, исправляя их нерадивость, прекращая неисправность, пресекая неблагодарность и останавливая всякие другие их пороки; а всего хуже то, - что обыкновенно случается при множестве прислуги - если в толпе этих служанок окажется благообразная. Это непременно должно случиться при множестве их; потому что богачи стараются иметь не только многих, но также и красивых служанок. Если какая-нибудь из них будет блистать (красотой); то привлечет ли она к себе господина любовию, или будет не больше, как предметом восхищения, для госпожи одинаково бывает прискорбно уступать ей если не в любви, то в телесной красоте и внимании других. Итак, если то, что у них считается славным и радостным, причиняет такия скорби, то что сказать о печальном?

68. Девственница же не испытывает ничего такого; жилище ея свободно от безпорядка, и всякий шум далек от него; внутри его, как в тихой пристани, господствует молчание, и еще важнее молчания - безмятежность в ея душе, которая не занимается ничем человеческим, но постоянно беседует с Богом и неуклонно взирает на Него. Кто измерит это удовольствие? Какое слово изобразит радость души, так настроенной? Никакое; одни только те, которые полагают свою радость в Господе, знают, как велика эта радость и насколько она превосходит всякое сравнение. Большое количество серебра (скажут), всюду видимое, доставляет глазам большое наслаждение. Но не гораздо ли лучше взирать на небо и оттуда почерпать гораздо большее удовольствие? Насколько золото лучше олова и свинца, настолько небо светлее и блестящее золота и серебра и всякаго другого вещества; притом это созерцание свободно от забот, а то соединено с великим безпокойством, что всегда причиняет большой вред вожделениям. Но ты не хочешь взирать на небо? Тебе дозволительно смотреть на серебро, находящееся на площади. К сраму вам глаголю (1 Кор. VI, 5), словами блаженнаго Павла, что вы так преданы страсти к деньгам! Не знаю, что и сказать: меня при этом очень затрудняет недоумение, и я не могу понять, почему весь, так сказать, род человеческий, имея возможность наслаждаться чем-нибудь легко и свободно, не находит в том удовольствия, а утешается больше всего заботами, безпокойствами и хлопотами? Почему людей не так радует серебро, лежащее на рынке, как лежащее дома? Между тем первое блестит светлее и избавляет душу от всякой заботы. Потому, скажешь, что то не мое, а это мое. Следовательно, удовольствие доставляется корыстолюбием, а не самым серебром; если бы было последнее, то одинаково можно было бы им наслаждаться и там. Если же ты скажешь, (что оно приятно) по своей пользе, то стекло гораздо полезнее; это могут сказать и сами богачи, большею частию приготовляющие чаши из этого вещества; хотя они, увлекаясь роскошью, употребляют на это и серебро, но наперед влагают внутрь стекло, а потом снаружи окружают его серебром, показывая этим, что первое приятнее и пригоднее для питья, а второе служит только гордости и излишнему тщеславию. Что же вообще значит "мое' и "не мое"? Когда я тщательно вникаю в эти слова, то усматриваю, что это только пустыя слова. Многия еще при жизни не могли удержать это серебро, ускользнувшее из их власти, а те, у кого оно оставалось до конца, при смерти волею-неволею лишились обладания им. Что слова: "мое и не мое" только пустые звуки, это можно сказать не только по отношению к серебру и золоту, но и к баням, и к садам, и к домам. Пользуются ими все вообще, а считающиеся владельцами их имеют только то преимущество пред другими, что заботятся об них. Они только пользуются ими, а другие после многих забот получают тоже самое, что те - без забот.

69. Если же кто восхищается большою роскошью, например, множеством битаго мяса, избытком выпиваемаго вина, изысканностию печений, искусством трапезников и поваров, толпою сотрапезников и гостей, тот пусть знает, что состояние богачей при этом нисколько не лучше состояния самих поваров. Как последние боятся господ, так господа боятся званных (гостей), чтобы не быть осужденными за что-нибудь из приготовленнаго ими с большим трудом и издержками. В этом они равняются с поварами, а в другом даже превышают их; потому что боятся не только хулителей, но и завистников. Часто у многих от таких пиров зарождалась зависть, которая успокаивалась не прежде, как подвергнув их крайним опасностям. Но (скажут) приятно кушать много и часто. Нет, от этой роскоши происходят головныя боли, разстройство желудка, одышка, затмение в глазах, обмороки, умопомрачение и другия худшия болезни. И о если бы эта неумеренность и вред от нея ограничивались только однодневными неприятностями! Нет, большая часть неизлечимых болезней начинается от этих пиршеств; подагра, чахотка, истощение, паралич и многия другия еще тягчайшия болезни, внедрившись в теле, удручают его до последняго издыхания. Какое же можно найти удовольствие, вознаграждающее за все эти бедствия? Какую суровую жизнь не предпочтет каждый, чтобы избежать всего этого?

70. Не такова умеренность, но она далека от всех этих зол, и способствует здоровью и благополучию. Если даже кто ищет удовольствия, то при ней он получит его больше, чем при роскоши; и во-первых от того, что она доставляет здоровье и избавляет от всех тех болезней, из которых каждая сама по себе способна затмить и даже совершенно уничтожить всякое удовольствие, а во-вторых - от самой пищи. Каким образом? Причиною удовольствия бывает аппетит; а аппетит возбуждается не пресыщением и избытком, но нуждою и недостатком (пищи). Он всегда бывает не на пирах богачей, но у бедных, лучше всякаго трапезника и повара прибавляя к приготовленной пище много меда. Богатые едят, не чувствуя голода, и пьют, не имея жажды, и ложатся спать прежде, нежели придет к ним сильная нужда во сне; бедные же не прежде приступают ко всему этому, как настанет потребность, чем более всего возвышается удовольствие. Почему, скажи мне, Соломон называет сон раба сладким, говоря так: сон сладок работающему, аще мало или много снесть (Екк. V, 11)? Потому ли, что ложе его мягко? Но рабы большею частью спят на земле или на соломе. Или от свободы? Но они не владеют ни малейшею частию времени. Или от досуга? Но они находятся постоянно в трудах и заботах. Что же делает для них сон приятным, как не то, что они прежде почувствуют нужду в нем и потом предаются ему? А богатые, если ночь не застанет их погрузившимися в сон от опьянения, по необходимости постоянно страдают безсонницею, вертятся и томятся, лежа на мягких постелях.

71. Можно было бы еще показать на неприятность, и вред, и срам в тех болезнях, которыя происходят (от роскоши) в душе гораздо более и хуже, чем в теле. Она делает людей изнеженными, женоподобными, дерзкими, тщеславными, невоздержными, надменными, безстыдными, раздражительными, жестокими, подлыми, корыстолюбивыми, низкими, и вообще неспособными ни к чему полезному и необходимому; умеренность же производит все противоположное этому. Но теперь надобно обратить речь на другой пример; прибавив это одно, потом мы опять займемся апостольскими словами. Если кажущееся радостным исполнено таких зол, и навлекает такой поток болезней на душу и тело, то что сказать о печальном, например о страхе пред начальниками, о нападениях народа, о кознях клеветников и завистников, что в особенности окружает богачей, от чего и жены еще больше должны страдать, не имея сил переносить таких превратностей мужественно?

72. Что я говорю о женах? И сами мужья жалким образом страдают от этого. Кто живет умеренно, тот не боится никакой перемены; а кто роскошествует в этой невоздержной и разсеянной жизни, тот, если ему придется по какому-нибудь несчастию или принуждению подвергнуться бедности, скорее умрет, нежели вынесет такую перемену, как не приготовленный и не привыкший к этому. Посему блаженный Павел и говорил: скорбь же плоти имети будут таковые, аз же вы щажду. Затем далее он говорит: время прекращено есть прочее (1 Кор. VII, 28, 29).

73. Как это, - может быть, скажет кто-нибудь, - относится к браку? Даже очень относится к нему. Если он ограничивается настоящею жизнию, а в будущей ни женятся, ни посягают (Марк. XII, 25); настоящий же век приходит к концу и воскресение уже при дверях, то теперь время не браков и не приобретений, но скудости и всякаго любомудрия, которое будет нам полезно там. Как дева, пока остается дома с матерью, много заботится о детских вещах и о лежащем в ящичке, поставленном ею в кладовой, и ключ сама держит при себе и всем распоряжается, и столько заботится о сохранении малых и пустых вещей, сколько управляющие великими делами; а когда нужно выходить замуж, и время брака заставляет ее оставить родительский дом, тогда она, отрешившись от малага и ничтожнаго, по необходимости начинает заботиться об управлении домом и множеством имущества и рабов, об угождении мужу и о другом важном более прежняго: так и вам, достигающим совершеннаго и мужескаго возраста, должно оставить все земное, эти поистине детския игрушки, и помышлять о небе, блеске и всей славе тамошней жизни. Ибо и мы обручены Жениху, Который желает от нас такой любви, чтобы мы для Него отказались, если нужно, не только от малозначительных и ничтожных земных благ, но и от самой души. Итак если нам должно отправляться туда, отрешимся от этих ничтожных забот; и переходя из беднаго дома в царский чертог, мы не стали бы заботиться о глиняных сосудах, дровах, рухляди и других бедных домашних вещах. Перестанем же теперь заботиться о земном; время уже призывает нас к небу, как и говорил блаженный Павел в послании к римлянам: ныне бо ближайшее нам спасение, нежели егда веровахом. Нощь прейде, а день приближися (Римл. XIII, 11, 12). И еще: время прекращено есть прочее, да имущии жены, якоже не имущии будут (1 Кор. VII, 29). К чему же брак для тех, которые не будут наслаждаться браком, но будут наравне с безбрачными? К чему деньги? К чему имущества? К чему все житейское, когда пользование им уже не благовременно и несвоевременно? Если те, которые должны явиться в ваше судилище и подвергнуться ответственности за свои преступления, при приближении назначеннаго дня отказываются не только от жены, но и от пищи, и питья, и всякой заботы, а думают об одном только оправдании; то тем более нам, имеющим предстать не пред каким-нибудь земным судилищем, но пред небесным престолом, чтобы отдать отчет в словах, делах и помышлениях, должно отрешиться от всего, и от радости, и от печали по настоящим благам, и заботиться только о том страшном дне. Аще кто, говорит (Господь), грядет ко Мне и не возненавидит отца своего, и матерь, и жену, и чад, и братию, и сестер, еще же и душу свою, не может Мой быти ученик. И иже не носит креста своего, и в след Мене грядет, не может Мой быти ученик (Лук. XIV, 26, 27); а ты безпечно предаешься привязанности к жене, смеху, наслаждению и роскоши? Господь близ: ни о чемже пецытеся (Филип. IV, 6); а ты безпокоишься и печешься о деньгах? Наступило небесное царство; а ты занимаешься домом, пиршествами и другими удовольствиями? Преходит образ мира сего (1 Кор. VII, 31); для чего же ты мучишься мирскими делами, не постоянными, но скоропреходящими, не заботясь о постоянном и неизменном? Не будет ни брака, ни мук рождения, ни удовольствия и совокупления, ни изобилия денег, ни заботы о приобретении, ни пищи, ни одежды, ни земледелия и мореплавания, ни искусств и домостроительства, ни городов и домов, но - некоторое иное состояние и иная жизнь. Все это немного спустя погибнет. Это означают слова: преходит образ мира сего. Зачем же мы, как бы намереваясь оставаться здесь на все веки, с таким усердием заботимся о делах, которыя мы часто должны оставлять раньше наступления вечера? Зачем мы избираем тягостную жизнь, когда Христос призывает нас к спокойной? Хощу же вас, говорит (апостол), безпечалных быти. Не оженивыйся печется о Господних (1 Кор. VII, 32).

74. Почему же ты, желая, чтобы мы были без забот, сам налагаешь на нас новую заботу? Это - не забота, равно как и скорбь о Христе не есть скорбь, не потому, чтобы здесь изменялась природа вещей, но потому, что добровольность переносящих все это с удовольствием побеждает самую природу. Кто заботится о том, чем он не может наслаждаться долгое, а часто и короткое время, тот справедливо может назваться заботящимся; а тот, кто может собирать плодов больше своих забот, совершенно справедливо может считаться в числе не заботящихся. Кроме того, между тою и другою заботами такое различие, что последняя в сравнении с первой даже не может считаться заботою: столько она легче и удобнее той. Все это мы выразили предыдущими словами: не оженивыйся печется о Господних, а оженивыйся печется о мирских (1 Кор. VII, 32, 33); но последний проходит, а первый остается. Разве это одно не достаточно показывает превосходство девства? Насколько Бог выше мира, на столько забота о Нем лучше мирской. Почему же (апостол) дозволяет брак, который связывает нас заботами и отвлекает от духовнаго? Потому, говорит он, я и сказал: да имущии жены якоже неимущии будут, чтобы уже связанные или имеющие быть связанными, каким-либо другим образом ослабили свои узы. Если нельзя разорвать уже надетыя узы, то сделай их более сносными; ибо возможно, если мы захотим, освободиться от всего излишняго и не навлекать на себя по собственной безпечности забот еще больше, чем сколько их приносит самое дело.

Часть 9

75. Если же кто хочет яснее знать, что значит, имея жену не иметь ея, то пусть посмотрит на неимеющих ничего и распявшихся (для мира), как они живут. Как же они живут? Они не нуждаются покупать ни множества служанок, ни золотых вещей и ожерелий, ни светлых и больших домов, ни такого-то и такого-то количества десятин земли, но, оставив все это, заботятся только об одной одежде и пище своей. И имеющий жену может вести себя согласно такому любомудрию. Сказанное выше не лишайте себе друг друга (1 Кор. VII, 5), сказано только о совокуплении; в этом он повелевает следовать друг за другом и не оставляет им власти над собою; а в чем должно держаться другого любомудрия, напр. в одежде, в пище и во всем прочем, в том один не подчинен другому, но мужьям можно, - хотя бы жена и не хотела, - отказаться от всякой роскоши и удручающаго множества забот; и жене также нет никакой необходимости против воли украшаться и заботиться об излишнем. Это и справедливо; потому что та похоть естественна и поэтому простительна и один (из супругов) не властен лишать в этом другого без его воли; а страсть к роскоши, расточительности и безполезным заботам не зависит от природы, но происходит от безпечности и высокомерия. Посему (апостол) и не повелевает вступившим в брак подчиняться друг другу в этих делах, как в тех. Таким образом слова: имея жену не иметь ея, означают то, чтобы мы не принимали на себя излишних забот, происходящих от капризов и изнеженности жен, но прилагали столько забот, сколько требуется для одной преданной нам души и притом расположенной жить любомудро и скромно. А что он хочет сказать именно это, он сам объяснил, присовокупив: и плачущиися якоже неплачущии и радующиися о приобретениях, якоже нерадующиися (Кор. VII, 30); ибо не радующиеся не будут заботиться и о приобретении и не плачущие не станут бояться бедности и отвращаться от умеренности. Таково значение слов: имея жену не имея ея, т.е. пользоваться миром, но не злоупотреблять им. А оженивыйся печется о мирских (1 Коринф. VII, 33). Хотя забота бывает и там и здесь, но здесь она суетна и напрасна, или лучше сказать ведет к печали и скорби [скорбь же плоти имети будут таковии (1 Кор. VII, 28)], а там - к неизреченным благам; почему же нам не избрать лучше первой заботы, которая не только получает столь многия и великия воздаяния, но и по свойству своему легче последней? О чем заботится незамужняя? О деньгах ли, слугах, домоправителях, полях и прочем? За поварами ли она наблюдает, за ткачами и прочею прислугою? Нет; ничто из этого не приходит ей на ум, но только об одном она заботится, чтобы благоустроить свою душу, украсить этот святой храм (1 Кор. III, 17), не плетением волос, или золотом, или жемчугом (1 Тим. II, 9), не притираниями и раскрашиваниями, или другими трудными и обременительными способами, но - святостью по телу и духу. А посягшая, говорит (апостол), печется како угодити мужу (1 Кор. VII, 34). Весьма мудро он не стал перечислять самыя дела и не сказал, что переносят жены для угождения мужьям, и телом и душою, тело притирая, посыпая пылью и подвергая другим мучениям, а душу наполняя низостию, лестию, притворством, малодушием и другими излишними и безполезными заботами, но, намекнув на все это одним словом, предоставил подумать об этом совести слушателей. Показав таким образом преимущество девства и превознесши его до самаго неба, он опять возвращается к речи о дозволенности брака, постоянно опасаясь, чтобы кто-нибудь не стал считать это повелением. Посему он не удовольствовался прежними увещаниями, но сказав: повеления Господня не имам; и аще посягнет дева, не согрешила есть, опять здесь говорит: не да сило вам наложу (1 Кор. VII, 25, 28, 35).

76. Кто-нибудь может при этом справедливо придти в недоумение, почему апостол, выше назвав девство освобождением от уз и сказав, что он советует его для нашей пользы, чтобы мы не имели скорбей и были без забот, так как он щадит нас, и всем этим показав легкость и удобоносимость его, вдруг говорит: не да сило вам наложу (1 Кор. VII, 35). Что же это значит? Не девство он назвал петлею, - нет, но принятие этого блага с насилием и принуждением. И на самом деле так. Все, что принимает кто-либо по принуждению и против воли, хотя бы оно было весьма легким, бывает несноснее всего и давит нашу душу мучительнее петли. Посему он и сказал: не да сило вам наложу; то есть: я предложил и показал все блага девства, но и после всего этого предоставляю вам избрание его и не влеку к добродетели против вашей воли; я посоветовал это, не желая причинить вам скорбь, но - чтобы благопристойное служение (Богу) не нарушалось житейскими делами. Посмотри и здесь на мудрость Павла, как он с просьбами соединяет увещания и с позволением - совет. Сказав: не принуждаю, но увещеваю, он прибавляет: благообразию и благоприступанию (1Кор. VII, 35), показывая этим превосходство девства и ту пользу, какая происходит от него для нас в богоугодной жизни. Ибо жене, опутанной житейскими заботами и всюду развлекаемой, нельзя быть благоприступающею (к Господу), так как весь ея труд и досуг раздробляется на многое, т.е. на мужа, заботы по дому и все прочее, что обыкновенно влечет за собою брак.

77. А что, скажешь, если и девственница станет заниматься многим и иметь житейски заботы? Нет, этим ты исключил бы ее из сонма девственниц, потому что недостаточно только не вступать в брак, чтобы быть девственницею, но необходима и чистота душевная; под чистотою же я разумею не только воздержание от порочной и постыдной похоти, украшений и разсеянности, но и свободу от житейских забот; если же этого нет, то какая польза в чистоте телесной? Как ничего не может быть постыднее воина, бросившаго оружие и проводящаго время в пьянстве, так ничего не может быть непристойнее девственниц, связанных житейскими заботами. Так и те пять дев имели светильники и подвизались в девстве, но не получили от этого никакой пользы, а остались вне дверей затворенных и погибли. Девство потому и хорошо, что оно отклоняет всякий повод к излишней заботе и доставляет полный досуг для богоугодных дел; так что, если этого нет, оно бывает гораздо хуже брака, нося в душе терние и заглушая чистое и небесное семя.

78. Аще ли же кто безобразити о деве своей непщует, аще есть превозрастна и тако должна есть быти: еже хощет да творит: не согрешает, аще посягнет, говорит (апостол) (1 Кор. VII, 36). Что говоришь ты: еже хощет, да творит? Как ты не исправляешь извращеннаго понятия, но дозволяешь вступать в брак? Почему ты не сказал: кто находит непристойным для своей девицы (оставаться так), тот жалок и несчастен, считая укоризненным столь дивное дело? Почему ты, оставив это предположение, не посоветовал ему удерживать свою дочь от брака? Потому что, говорит он, эти души были слишком слабы и привязаны к земле; а при таком настроении их нельзя было вдруг внушать им учение о девстве. Кто до такой степени привязан к мирским делам и восхищается настоящею жизнию, что даже после такого увещания считает постыдным то, что достойно небес и уподобляется ангельской жизни, тот как мог бы принять совет, привлекающий его к этому? И удивительно ли, что Павел так поступил касательно дела позволеннаго, когда он делает тоже самое касательно запрещеннаго и противозаконнаго? Укажу на пример. Иметь осторожность в пище, принимать одну и отвергать другую, было свойственно слабости иудеев; однако и между римлянами были подверженные этой слабости; он же не только не обвиняет их со строгостию, но делает еще нечто, более того; оставив согрешавших, он укоряет тех, которые хотели препятствовать им: ты же почто осуждаеши брата твоего (Римл. XIV, 10)? Между тем он не сделал того же, когда писал колоссянам, но с великою властию обращается к ним и любомудрствует так: да никтоже убо вас осуждает о ядении, или о питии, и еще: аще умросте со Христом от стихий мира, почто аки живуще в мире стязаетеся; не коснися, ниже вкуси, ниже осяжи; яже суть вся во истление употреблением (Колос. II, 16. 20. 21. 22). Почему же он так поступает? Потому что эти были сильны, а римляне еще нуждались в большой снисходительности, и он ожидал, пока вера окрепнет в их душах, опасаясь, чтобы с преждевременным истреблением плевел не вырвать с корнями и растений здраваго учения. Поэтому он и не осуждает их прямо, и не оставляет без осуждения, но касается их незаметно и прикровенно, в осуждении других; ибо словами: своему Господеви стоит и падает (Римл. XIV, 4), он повидимому заграждает уста укоряющему (другого), но на самом деле влияет на душу этого последняго, показывая, что предпочитать то или другое (из пищи) свойственно не твердым и не стоящим непоколебимо, но еще колеблющимся, находящимся в опасности пасть, если не устоят. Таким же образом он поступает и здесь вследствие великой слабости укоряемых. Он не явно нападает (на обличаемаго), но похвалами тому, кто соблюдает свою девицу, наносит ему сильный удар. Что же говорит он? А иже стоит твердо сердцем своим (1 Кор. VII, 37). Это сказано для противопостановления с тем, кто легко и скоро колеблется, не умея ходить твердо и стоять мужественно. Потом заметив, что этого слова достаточно для влияния на душу такого человека, смотри, как он опять прикрывает речь, приводя причину не слишком достойную порицания. Сказав: а иже стоит твердо сердцем своим, он присовокупил: не имый нужды, власть же имать, хотя последовательнее было бы сказать: кто стоит твердо и не находит этого дела непристойным. Так как это было бы слишком разительно, то вместо этого он употребляет другое выражение в его утешение, предоставляя ему лучше ссылаться на такую причину. Не так тяжело удерживать кого-нибудь от дела нуждою, как стыдом: первое - касается души слабой и жалкой, а последнее - испорченной и неумеющей правильно судить о качестве дел. Впрочем говорить это еще было не время: даже по настоятельной нужде не следует препятствовать желающей быть девственницей, но должно мужественно стоять против всего, что препятствует этому прекрасному стремлению, как говорит Христос: иже любит отца или матерь паче Мене несть Мене достоин (Матф. X, 37). Когда мы принимаем что-либо благоугодное Богу, то всякий, препятствующий этому, есть враг и неприятель, кто бы он ни был, отец или мать. Павел же, снисходя к несовершенству слушателей, написал следующее: а иже стоит твердо, не имый нужде, (1 Кор. VII, 37); и не остановился на этом, - хотя не имый нужды, и власть имеяй означают одно и тоже, - но обширною речью и безпрестанным повторением позволений утешает слабый и низменный ум, присоединяя далее и другую причину: иже разсудил есть в сердце своем (1 Кор. VII, 37). Ибо недостаточно быть свободным, чтобы только за это не подлежать ответственности, но когда кто избрал и разсудил, тогда он поступает хорошо. Потом, чтобы ты не заключил из такой великой снисходительности, что нет никакого различия (между тем и другим делом), он опять излагает различие между ними, хотя с осторожностью, излагает в (ясных) словах: темже и вдаяй браку (свою деву) добре творит и не вдаяй, лучше творит (1 Кор. VII, 38). А на сколько лучше, он не объяснил опять по той же причине; если же ты хочешь знать, то послушай Христа, Который говорит: ни женятся, ни посягают, но яко ангели Божии на небеси суть (Матф. XXII, 30). Видишь ли различие, на какую высоту девство вдруг возносит смертнаго, когда оно есть истинное девство?

79. Чем, скажи мне, отличались от ангелов Илия, Елисей и Иоанн, эти истинные любители девства? Ничем, кроме того, что они были облечены смертною природою; а во всем прочем, если точно изследовать это, они окажутся нисколько не хуже тех; даже и этот самый кажущийся недостаток много служит к похвале их. Какое мужество, какое любомудрие было у тех, которые, живя на земле и подчиняясь необходимости смертной природы, могли достигнуть такой добродетели! А что их сделало такими девство, ясно из следующаго; если бы они имели жен и детей, то не так легко поселились бы в пустыне, не стали бы презирать домов и всего житейскаго; а теперь, освободившись от всех этих оков, они жили на земле, как на небе; не нуждались ни в стенах, ни в кровле, ни в постеле, ни в трапезе, ни в чем ином подобном, но вместо кровли им было небо, вместо постели - земля, вместо трапезы - пустыня; и то, что для других кажется причиною голода, безплодие пустыни, это самое тем святым доставляло изобилие. Они не нуждались ни в виноградных лозах, ни в точилах, ни в посевах, ни в жатве, но источники, реки и озера доставляли им обильное и приятное питье, а трапезу одному из них приготовлял ангел, чудесную и необыкновенную и более обильную, чем обычно у людей: одного хлеба, говорится (в Писании), было достаточно на четыредесять дней (3 Цар. XIX, 6-8); а другого часто питала чудотворная благодать Духа, и не только его одного, но чрез него и других (1 Цар. IV, 41-44). Иоанн же, лишше пророка, больше котораго не воста в рожденных женами (Матф. XI, 3), не нуждался даже в человеческой пище: не хлеб, вино и масло поддержали жизнь его тела, но акриды и дикий мед. Видишь ли ангелов на земле? Видишь ли силу девства? Оно устроило, что облеченные плотию и кровию, ходившие по земле, подчиненные необходимости смертной природы, во всем поступали так, как безплотные, как уже достигшие неба, как получившие безсмертие.

80. Для них все было излишним, не только то, что действительно излишне: роскошь, богатство, власть, слава и ряд прочих подобных сновидений, но и то, что кажется необходимым: жилища, города и искусства; вот что значит благообразие и благоприступание (1 Кор. VII, 35), вот добродетель девства! Удивительно и многих венцов достойно - преодолевать ярость страстей, сдерживать беснующуюся природу; но поистине удивительным это бывает тогда, когда притом будет такая жизнь; само по себе это слабо и недостаточно для спасения достигших этого. Свидетелями нам могут служить те, которая и ныне упражняются в подвиге девства: оне настолько отстоят от Илии, Елисея и Иоанна, насколько земля от неба. Как устранив благообразие и благоприступание, ты подорвешь самую силу девства, так соединяя его с превосходною жизнью, ты будешь иметь корень и основание блага. Как тучная и плодоносная земля питает корень, так превосходная жизнь возвращает плоды девства, или лучше сказать, крестная жизнь есть и корень и плод девства. Она умащала тех доблестных мужей на дивные подвиги, разсекая все узы их, и делая их способными на свободных и легких ногах, как бы на крыльях, возлетать на небо. Где нет ни угождения жене, ни заботы о детях, там очень легко является нестяжательность; а нестяжательность приближает к небесам, освобождая нас не только от страха, забот и опасностей, но и от прочих неудобств.

81. Тот, кто не имеет ничего, презирает все, как бы обладая всем, и имеет великое дерзновение пред начальствующими, властителями и даже самим украшенным диадимою. Кто презирает богатство, тот, простираясь далее, будет легко презирать и смерть; а став выше этого, он будет дерзновенно говорить со всеми, не опасаясь и не страшась никого. А тот, кто занят богатством, есть раб не только богатства, но и славы и почестей настоящей жизни, и всего вообще житейскаго. Поэтому Павел и назвал сребролюбие корнем всех зол (1 Тим. VI, 10). Девство же имеет достаточную силу изсушить этот корень и вложить в нас другой лучший, производящий все доброе: свободу, дерзновение, мужество, пылкую ревность, горячую любовь к небесному, презрение всего земнаго. Так рождается: благообразие и благоприступание.

82. Но что умничают многие? Патриарх Авраам, говорят, и жену имел, и детей, и богатство, и стада, и пастбища, а при всем этом, Иоанн, как Креститель, так и евангелист, тот и другой девственники, и Павел и Петр, отличавшиеся воздержанием, желали быть в лоне его. Кто сказал это тебе, почтеннейший, какой пророк, какой евангелист? Сам, говорят, Христос. Видя великую веру сотника, Он сказал: яко мнози от восток и запад приидут и возлягут со Авраамом и Исааком и Иаковом (Матф. VIII, 11). Вместе с ним блаженствовавшаго и Лазаря видел богатый (Лук. XVI). Но какое отношение имеет это к Павлу, Петру и Иоанну? Лазарь не Павел и не Иоанн, и мнози от восток и запад не составляют сонма апостолов, так что эти ваши слова излишни и напрасны. Если же ты хочешь точно знать награды апостолам, то послушай, что говорит Сам имеющий даровать их: сядете на двоюнадесять престолу, судяще обеманадесять коленома Исраилевома (Матф. XIX, 28). Здесь нет ни Авраама, ни сына его, ни внука его, ни лежащаго на лоне его, но гораздо высшее достоинство; последние сядут судить потомство первых. И не в одном этом видно различие, но и в том, что участи Авраама сподобятся многие; мнози, говорит (Господь), от восток и запад приидут и возлягут со Авраамом, и Исааком и Иаковом; а этих престолов не получит никто, кроме одного сонма святых апостолов. Еще ли, скажите мне, вы будете воспоминать о стадах, пастбищах, браках и детях? Что же, говорят, если многия из девственниц после многих подвигов желают переселиться туда? Я скажу еще больше: многия из девственниц не достигнут ни того лона, ни меньшаго, но пойдут в самую геенну. Это показывают девы, оставшияся вне брачнаго чертога (Матф. XXV, 12). Отсюда не следует ли, что брак равен девству, или даже девство хуже его? Твой пример представляет девство хуже (брака). Авраам, живший в браке, находится в покое и наслаждении, а девственницы - в геенне; по вашим словам остается сделать такое заключение. Но это не так; нет: девство не только не хуже, но гораздо лучше брака. Почему? Потому, что не брак сделал таким Авраама, и не девство погубило тех несчастных (дев); но другия добродетели души прославили патриарха, и другие пороки жизни предали дев огню. Тот и в брачной жизни старался совершать добрыя дела девства, т.е. благообразие и благоприступание, а оне, и избрав девство, ниспали в круговорот жизни и в заботы, свойственныя браку. Что же, скажут, препятствует и ныне вместе с браком, детьми, богатством и всем прочим сохранить это благоприступание? Во-первых то, что ныне уже нет равнаго Аврааму, и даже хотя мало приближающагося к нему; он, имея богатство и жену, больше подвизающихся в нестяжательности презирал богатство и больше девственников воздерживался от удовольствий. Эти каждый день пламенеют страстию, а он так погашал этот огонь и не предавался никакому пристрастию, что не только удержался от наложницы, но и отпустил ее из дома, чтобы уничтожить всякий повод к ссоре и несогласию: теперь не очень легко это найти.

83. Кроме этого, - я и теперь скажу то, что говорил вначале: от нас требуется не такая степень добродетели, как от них. Теперь нельзя быть совершенным, не продав всего, не отказавшись от всего, не только от денег и дома, но даже от души своей (Матф. XI), а тогда еще не была указана такая строгость. Что же, скажут, разве мы теперь живем строже, чем патриарх? Мы должны (так жить), и это заповедано нам, но мы не живем, и потому далеко отстаем от того праведника; а что нам предлежат большие подвиги, это всякому известно. Посему и Ноя Писание не просто прославляет, но с некоторым прибавлением: Ное, говорит, человек праведен совершен сый в роде своем, Богу угоди (Быт. VI, 9), не просто совершенный, но в то время; ибо много видов совершенства, которые определяются различными временами. С течением времени бывшее некогда совершенным, потом становится несовершенным. Например, некогда был совершен тот, кто жил по закону; сотворивый та, сказано (в Писании), жив будет в них (Лев. XVIII, 5); а Христос, пришедши, показал, что это совершенное - несовершенно; аще не избудет правда ваша паче книжник и фарисей, не внидет в царствие небесное (Матф. V, 20). Тогда только убийство считалось жестоким, а теперь и один гнев и злословие могут вовлечь в геенну; тогда наказывалось только прелюбодеяние, а теперь даже безстыдный взгляд на жену не освобожден от наказания; тогда только клятвопреступление было от лукаваго, а теперь и клятва: лишше же сего от неприязни есть, говорится (в Писании) (Матф. V, 37); от людей того времени не требовалось ничего больше, как любить любящих, а теперь это великое и дивное дело так несовершенно, что, по исполнении его, мы ничем не превосходим мытарей.

84. Почему же неодинаковая предстоит награда за одне и те же добродетели для нас и для ветхозаветных, но мы, если желаем получить одинаковое с ними, должны оказать большую добродетель? Потому, что теперь излилась великая благодать Духа и великий дар пришествия Христова; благодать сделала (людей) из младенцев мужами совершенными. Как мы от наших детей, когда они сделаются юношами, требуем гораздо больших доблестей, и за что в детском возрасте мы прежде хвалили их, мы уже не восхищаемся тем же, когда они станут мужами, но требуем от них другого, гораздо большаго; так и Бог в первые времена требовал не великих дел от человеческаго рода, как находившагося в младенческом состояния. Когда же он услышал пророков и апостолов и получил благодать Духа, то Бог возвысил степень добродетелей, и это справедливо. Он назначил и большия воздаяния и гораздо более светлыя награды; уже не земля и земныя блага, но небо и блага, превосходящия ум, предстоят праведникам. Итак не безразсудно ли возмужавшим оставаться при прежнем младенчестве? Тогда природа человеческая разделялась сама в себе, и была непримиримая борьба; разсуждая о ней, Павел так говорит: вижду же ин закон во удех моих противу воюющ закону ума моего, и пленяющ мя законом греховным сущим во удех моих (Римл. VII, 23). А теперь этого нет; немощное бо закона, в немже немоществоваше плотию, Бог Сына Своего посла в подобии плоти греха и о гресе осуди грех во плоти (Римл. VIII, 3). За это, воздавая благодарность, Павел говорит: окаянен аз человек! Кто мя избавит от тела смерти сея? Благодарю Бога Иисусом Христом (Римл. VII, 24, 25). Посему мы справедливо наказываемся за то, что, сделавшись свободными, не хотим идти наравне со связанными; или лучше сказать, если мы будем поступать одинаково с ними, и тогда не освобождаемся от наказания. Тем, которые наслаждаются глубоким миром, должно достигать гораздо больших и славнейших трофеев, нежели тем, которые сильно удручены войною. Если мы будем вращаться около денег, роскоши и жен и заботиться о делах, то когда же мы будем (совершенными) мужами, когда будем жить духовно, когда будем заботиться о Господнем? Неужели по исходе отсюда? Но тогда уже время не трудов и подвигов, а венцов и наказаний. Тогда и девственница, если не будет иметь масла в светильниках, не сможет получить его от других, но останется вне чертога (Матф. XXV); и если кто явится одетым в грязное одеяние, не сможет вышедши переменить одежду, но будет ввержен в огонь геенский (Матф. XXII); если даже будет просить самого Авраама (Лук. XVI), уже не достигнет никакого успеха. Когда наступит определенный день (суда), поставлено будет седалище, возсядет Судия, потечет река огненная (Дан. VII, 10), и потребуется отчет в делах наших, тогда уже нельзя будет нам получить разрешение грехов, но волею-неволею мы будем привлечены к должному наказанию за них. И тогда никто не может умолить за нас, но если бы даже кто-либо имеющий дерзновение, равное с великими и дивными мужами, как Ной, Иов, Даниил, стал умолять хотя бы за сыновей и дочерей своих, не достигнет успеха; грешникам необходимо будет подвергнуться вечному наказанию, равно как праведникам удостоиться наград. А что ни тем, ни другим не будет конца, это объявил Христос, сказав, что как жизнь будет вечною, так вечным будет и наказание. Когда Он одобрил стоявших по правую сторону и осудил стоявших по левую, то прибавил: идут сии в муку вечную, праведницы же в живот вечный (Матф. XXV, 46). Посему всячески нужно все благоустроять здесь, и имеющему жену быть как не имеющему, а действительно не имеющему вместе с девством упражняться и во всякой другой добродетели, чтобы по исходе отсюда не рыдать нам тщетно.

К молодой вдове

Предлагаемыя два слова написаны св. Иоанном Златоустым к молодой вдове, которой муж, по имени Фирасий, был знатный и благочестивый человек и умер в цветущем возрасте после пяти лет супружества. Преподавая вдове христианския утешения и увещания, святитель касается некоторых исторических лиц и событий, по которым можно заключать о времени написания этих слов. Так в 4-м отделении перваго Слова, где тогдашней римский император представляется воюющим с варварами, говорится о Феодосие Вел., который со времени провозглашения своего императором в 379 г. вел почти непрерывную войну с готами до решительнаго поражения их в 382 г. Посему можно заключать, что первое Слово написано не ранее 380 и не позже 382 г. Второе же Слово, конечно, последовало вскоре за первым.

Слово первое

Предлагаемыя два слова написаны св. Иоанном Златоустым к молодой вдове, которой муж, по имени Фирасий, был знатный и благочестивый человек и умер в цветущем возрасте после пяти лет супружества. Преподавая вдове христианския утешения и увещания, святитель касается некоторых исторических лиц и событий, по которым можно заключать о времени написания этих слов. Так в 4-м отделении перваго Слова, где тогдашней римский император представляется воюющим с варварами, говорится о Феодосие Вел., который со времени провозглашения своего императором в 379 г. вел почти непрерывную войну с готами до решительнаго поражения их в 382 г. Посему можно заключать, что первое Слово написано не ранее 380 и не позже 382 г. Второе же Слово, конечно, последовало вскоре за первым.

Часть 1

Все будут согласны с тобою и никто даже из весьма любомудрых не станет противоречить тому, что ты получила тяжкий удар и что посланная свыше стрела поразила тебя в самое роковое место; но так как раненные должны не в плаче и слезах проводить все время, а тщательно заботиться и об уврачевании ран, чтобы оне, быв оставлены без внимания, не причинили больших слез и не усилили пламени скорби: то полезно и тебе принять словесное утешение, и остановив несколько потоки слез, хотя на краткое время предать себя тем, которые намереваются утешить тебя. Поэтому и мы не безпокоили тебя во время самой сильной скорби, когда эта молния лишь только упала (на тебя); но, переждав этот промежуток времени и предоставив тебе насытиться рыданиями, когда наконец ты получила возможность проглянуть несколько из этой мглы и открыть слух тем, которые стараются утешить тебя, и мы теперь, после (утешительных) речей служанок, предлагаем и свою. Кто стал бы убеждать (тебя) отложить печаль тогда, когда еще буря была велика и горе весьма сильно, тот более усилил бы твои рыдания, и своими словами придал бы много пищи огню (печали), а на себя навлек бы неудовольствие и мнение, как о человеке недобром и безразсудном; когда же буря, наконец, начала утихать и Бог усмирил ярость волн, то мы свободно распустим паруса слова. Во время умеренной непогоды искусство, может быть, в состоянии будет сделать свое дело; а когда бывает непреодолимый напор ветра, тогда и опытность не приносит никакой пользы. По всем этим причинам мы во все предшествовавшее время молчали, и даже теперь едва решились открыть уста, когда услышали от твоего дяди, что можно, наконец, осмелиться на это, что уже осмеливаются вести с тобою длинныя речи об этом и почетныя служанки, и посторонния женщины, и родственницы, и другия близкия (к тебе). Если их слова ты принимаешь, то мы вполне надеемся и убеждены, что не отвергнешь и наших, но выслушаешь их с возможным спокойствием и благодушием. Женщины и всегда очень чувствительны к несчастию; когда же присоединится еще молодость, и преждевременное вдовство и неопытность в делах, и великое множество забот, между тем как все прежнее время было проведено в удовольствиях, в довольстве и богатстве, то горе в несколько крат увеличивается, и если подвергшаяся ему не получит помощи свыше, то и случайная какая-нибудь мысль может поразить ее. В этом я и нахожу первое и величайшее доказательство великаго Божескаго попечения о тебе; ибо при внезапном стечении стольких бедствий не притти в отчаяние от печали и не лишиться естественнаго состояния своего разума, это было делом не человеческой помощи, но Десницы всемогущей, того Разума, которому нет числа, той Премудрости, которая неизследима, Отца щедрот и Бога всякаго утешения. Яко той поби мы, говорит (пророк), и исцелит ны, уязвит, и уврачует ны, и исцелит ны (Ос. VI, 2). Доколе жил с тобою блаженный муж твой, ты пользовалась почетом, внимательностию и заботами, пользовалась столько, сколько можно было получать от человека; а когда Бог взял его к Себе, то Он Сам заступил его место для тебя. И это не моя мысль, но блаженнаго пророка Давида, который говорит: сира и вдову приимет (Господь, Псал. CXLXIX, 9); и в другом месте называет Его Отцем сирых и Судиею вдовиц (Псал. LXVII, 6); и часто ты можешь видеть такое великое попечение Его об этих людях.

2. Но чтобы самое название (вдовы), часто произносимое, не огорчало твоей души и не смущало тебя мыслию о том, что оно пришло к тебе в самом цветущем возрасте, я хочу наперед сказать об этом и объяснить, что название вдовства есть название не несчастия, но почести, и почести величайшей. Не приводи мне в свидетельство ложнаго мнения толпы, но (выслушай) законоположение блаженнаго Павла, или лучше, Христа; ибо что говорил Павел, то чрез него говорил Христос, как и сам он сказал: понеже искушения ищете глаголющаго во мне Христа (2 Кор. XIII, 3). Что же он говорит? Вдовица же да причитается не меньши лет шестидесятих (1 Тим. V, 9); и еще: юных же вдовиц отрицайтесь (ст. 11); теми и другими словами он желает показать нам величие этого состояния (вдовства). Когда он дает постановления об епископах, то нигде не определяет числа лет, а здесь делает это с великою точностию. Почему? Не потому, чтобы вдовство было больше священства, но потому, что эти (вдовы) встречают больше трудностей, нежели те (епископы), так как их с разных сторон окружает множество дел, общественных и частных. Как город, не огражденный стеною, бывает открыт для всех, желающих вторгнуться в него для расхищения, так и юная вдова бывает окружена отовсюду множеством коварных людей, не только домогающихся ея имущества, но и готовых растлить ея целомудрие. И не только эти, но и другие мы можем указать случающиеся поводы к ея падению. Так неуважение от домашних, запутанность дел, лишение прежняго почета, видимое благополучие сверстниц, а часто и желание удовольствий располагают вдов вступать во второй брак. Бывают между ними и такия, которыя не хотят вступать в законный брак с мужчинами, но (живут с ними) тайно и скрытно; и это делают для того, чтобы получать похвалы за вдовство; так это состояние не только не поносно, но и считается у людей достойным удивления и почтения; не только у нас верных, но и у самих неверных. Когда я был еще молод, помню, как учитель мой (а он был суевернейший из всех людей) при многих удивлялся моей матери. Желая узнать, по обыкновению, от окружавших его, кто я таков, и услышав от кого-то, что я сын вдовы, он спросил меня о возрасте моей матери и о времени ея вдовства. И когда я сказал, что ей сорок лет от роду и что двадцать лет уже прошло, как она лишилась моего отца, он изумился, громко воскликнул и обратившись к присутствовавшим сказал: "ах! какия у христиан есть женщины!" Таким удивлением и такою похвалою пользуется это состояние (вдовства), не только у нас, но и у внешних (язычников)! Зная все это, блаженный Павел сказал: вдовица же да причитается не меньши лет шестидесятих (1 Тим. V, 9). Впрочем, не по этому только свидетельству годов позволяет он причислять ее к священному лику (вдовиц), но присовокупляет и другия качества: в делех добрых, говорит, свидетельствуема, аще чада воспитала есть, аще странныя прият, аще святых нозе умы, аще скорбным утешение бысть, аще всякому делу благу последовала есть (ст. 10). Какое внимание и испытание! Каких добродетелей он требует от вдовицы и с какою точностию исчисляет их! Этого он не сделал бы, если бы не хотел вверить ей дело почтенное и достоуважаемое. Юных же, говорит он, вдовиц отрицайся. Потом присовокупляет и причину: егда бо разсвирепеют о Христе, посягати хотят (ст. 11). Этими словами (апостол) внушает нам, что жены, лишившияся мужей, вместо них соединяются со Христом. Заметь, как он этими словами показывает, что такой союз легок и приятен; именно в словах: егда бо разсвирепеют о Христе, посягати хотят, (он говорит о Христе), как бы о каком кротком муже, который не поступает с ними самовластно, но позволяет им жить на свободе. И на этом он не остановил речи, но показал великую заботливость о вдовице еще в другом месте, сказав: питающаяся же пространно, жива умерла (1 Тим. V, 6). А сущая истинная вдовица и уединена уповает на Бога, и пребывает в молитвах и молениих день и нощь (ст. 5). И в послании к Коринфянам он говорит: блаженнейша же есть, аще тако пребудет (1 Кор. VII, 40). Видишь ли, какия похвалы (воздаются) вдовству, и притом в Новом Завете, когда уже просияла и красота девства? Однако и в это время блеск девства не мог помрачить светлости вдовства, но оно и теперь сияет, имея собственное достоинство. Итак, когда мы упоминаем о вдовстве, ты не падай духом и не считай этого состояния позорным; ибо если оно позорно, то тем более девство. Но нет, нет; да не будет! Если все мы почитаем и уважаем тех жен, которыя живут воздержно еще при жизни своих мужей, то как не почитать и не хвалить тех, которыя, и по смерти своих мужей, оказывают прежнее к ним благорасположение? Пока ты жила вместе с блаженным Фирасием, то, как я сказал, ты, пользовалась и почетом и вниманием, какия можно получать от человека; теперь же, вместо него, ты имеешь Владыку всех - Бога, который и прежде хранил тебя, а теперь еще больше и с особенною заботливостию будет пещись о тебе; и немалое доказательство Своего великаго промышления о тебе, как я выше сказал, Он уже показал нам тем, что сохранил тебя здравою и невредимою среди такого пламени забот и печали, и не попустил тебе потерпеть ничего нежелательнаго. Если же Он не попустил быть кораблекрушению во время такой бури, но тем более сохранит твою душу во время тишины, и облегчит для тебя тяжесть как вдовства, так и представляющихся в нем бедствий.

3. Если же тебя смущает не название вдовы, а потеря такого мужа, то согласно с тобою и я признаю, что на всей земле между светскими людьми немного бывало таких любезных, кротких, смиренных, искренних, разумных и благочестивых. Но, если бы он совершенно разрушился и обратился в ничто, тогда следовало бы скорбеть и сокрушаться; если же он приплыл в тихую пристань и переселился к своему истинному Царю, то об этом должно не плакать, а радоваться. Эта смерть не смерть, но некоторое переселение и перемещение из худшаго (состояния) в лучшее, с земли на небо, от людей к ангелам и архангелам, к Владыке ангелов и архангелов. Здесь на земле, когда он служил царю, ему можно было ожидать опасностей и многих козней от завистников; ибо по мере того, как возрастала его знаменитость, умножались и козни врагов; а по отшествии туда, ему уже не нужно опасаться ничего такого. Поэтому, сколько ты скорбишь о том, что Бог взял к себе столь полезнаго и добродетельнаго человека, столько же должна и радоваться, что он переселился отсюда с великою безопасностию и славою, и, избавившись от смятений настоящей непостоянной жизни, пребывает в совершенном мире и спокойствии. Подлинно, не странно ли признавать небо гораздо лучшим земли, а переселившихся отсюда туда - оплакивать? Если бы покойный жил порочно и вопреки воле Божией, то следовало бы сокрушаться и рыдать об нем не только по смерти, но и при жизни его; а так как и он принадлежал к числу возлюбленных Божиих, то одинаково должно радоваться, жив ли он, или умер. И что так должно поступать, об этом ты конечно слышала от блаженнаго Павла, который говорит: разрешитися и со Христом быти много паче лучше (Филип. I, 23). Но ты, может быть, хочешь слышать слова мужа и наслаждаться дружбою с ним, желаешь по прежнему обращаться с ним, и пользоваться бывшею при нем славою, блеском, почетом и спокойствием, и потеря всего этого смущает и омрачает тебя? Любовь к нему ты можешь сохранять и теперь так же, как и прежде; сила любви такова, что она объемлет, совокупляет и соединяет не только тех, которые находятся при нас, или близко к нам, и которых мы видим, но и тех, которые удалены от нас; ни продолжительность времени, ни дальность разстояния, и ничто другое подобное не может прервать и прекратить душевную дружбу. Если же ты желаешь и видеть его лицем к лицу (я знаю, что ты весьма желаешь этого), то соблюди ложе его недоступным для другого мужа, постарайся сравняться с ним по жизни, и ты конечно отойдешь отсюда в один и тот же с ним лик, и будешь жить вместе с ним не пять лет, как здесь, не двадцать или сто, даже не тысячу или две, не десять тысяч или несколько десятитысячелетий, но безпредельные и безконечные веки. Наследование теми местами упокоения получается не по телесному родству, но по одинаковому образу жизни. Если одинаковость жизни привела и Лазаря, незнакомаго Аврааму, в самыя недра его и удостоивает к возлежанию с ним многих от востока и запада, то и ты займешь место упокоения вместе с прекрасным Фирасием, если захочешь жить так же, как он жил; тогда ты опять увидишь его, но не в этой красоте телесной, с которой он умер, а в некотором ином блеске и сиянии, которое гораздо светлее лучей солнечных. Настоящее тело, какой бы великой высоты ни достигло, тленно; но тела благоугодивших Богу облекутся такою славою, на которую и смотреть невозможно этими глазами. Некоторые знаки и неясные следы этого Бог показал нам как в Ветхом, так и в Новом Завете. Тогда лице Моисея сияло такою славою, что израильтяне не могли смотреть на него; а в Новом Завете гораздо больше просияло лице Христово. Скажи мне: если бы кто обещал сделать его (Фирасия) царем всей земли, и для этого повелел разстаться с тобою на двадцать лет, а после того обещал бы возвратить его к тебе в диадиме и багрянице и тебя также сделать участницею его славы, ужели ты не перенесла бы такой разлуки благодушно и с надлежащим благоразумием? Ужели не обрадовалась бы такому дару и не сочла бы его вожделенным? Переноси же эту разлуку и теперь, не для земнаго царства, но для небеснаго, не для того, чтобы опять увидеть мужа в золотой одежде, но - в безсмертии и славе, какая свойственна небесным жителям. Если же тебя очень тяготит продолжительность времени (разлуки), то он, вероятно, иногда является тебе в сновидениях, по прежнему разговаривает с тобою, и показывает тебе вожделенное лице свое; это пусть будет утешением для тебя вместо писем, или лучше, даже яснее писем. Там видны одне только буквы, а здесь можно увидеть и образ лица, и кроткую улыбку, и осанку, и походку, можно услышать и звук и узнать любезнейший голос.

4. Если же ты жалеешь еще о том спокойствии, каким прежде наслаждалась при нем, а может быть и о тех надеждах, какия представлялись ему еще на большия почести (я слышал, что он скоро мог достигнуть высокаго места градоначальника; а это больше всего, думаю, мучит и смущает душу твою), то представь себе тех, которые были на высшей, чем он, степени достоинства, и кончили жизнь весьма жалким образом. Напомню тебе о них. Ты, может быть, слышала о Феодоре сицилийском: он был из числа очень знаменитых мужей; превосходя всех красотою, величественным видом и дерзновением пред царем, и имея столько силы, сколько никто из приближенных (к царю), он не перенес скромно этого благополучия, но, замыслив зло против царя [1] и быв уличен в этом, был казнен весьма жалким образом; а жена его, нисколько не уступавшая твоему благородству ни по воспитанию, ни по происхождению, ни во всех других отношениях, вдруг лишилась всего своего имущества и даже свободы, была включена в число домашней прислуги и принуждена была жить хуже всякой служанки, имея то преимущество пред другими, что своим чрезвычайным несчастием возбуждала слезы у всех видевших ее. Разсказывают и об Артемизии, жене очень знатнаго человека; за то, что и он стал домогаться верховной власти, она доведена была до такой же бедности и ослепла; потому что частию великость печали, частию множество слез помрачили ея зрение, и она теперь нуждается в сторонней помощи, чтобы дойти до чужих дверей и таким образом получить необходимую пищу. Мог бы я указать и на многия другия семейства, потерпевшия такое унижение, если бы не знал благочестия и благоразумия твоей души, которая утешения в своем несчастий не желает искать в чужих бедствиях. И упомянутые примеры представил я теперь только для того, чтобы ты убедилась, что дела человеческия ничтожны, и что по-истине, как сказал пророк, всяка слава человеча яко цвет травный (Иса. XL, 6). Чем выше человек поднимется и чем больше приобретет блеска, тем глубже бывает его падение; и это бывает не только с подчиненными, но и с самими царствующими (особами). Нельзя найти частный дом, который был бы исполнен таких несчастий, какими бедствиями бывают исполнены царские чертоги: и преждевременное сиротство, и вдовство, и насильственная смерть, убийства, гораздо беззаконнейшия и тягчайшия тех, о которых разсказывается в трагедиях, особенно поражают облеченных этою властию. Оставив древние примеры, скажу, что из царствовавших в наш век (всех их было девять) [2] только двое окончили жизнь обыкновенною смертию [3]; из прочих же один погиб от мятежника, другой на войне, третий от козней своих телохранителей, четвертый от самаго того, кто избрал его и облек багряницею; а жены их умерли, как говорят, одне от яда, другия от самой печали. Из остающихся доселе в живых одна, у которой есть дитя сирота, дрожит от страха, чтобы кто-нибудь из властителей не погубил его из опасения касательно будущаго; а другая едва по ходатайству многих возвратилась из ссылки, в которую раньше отправил ее властитель. Из жен ныне царствующих особ одна, освободившись от прежних несчастий, вместе с этою радостию испытывает и большое горе потому, что властитель еще очень молод и неопытен и окружен множеством зложелателей [4]; а другая совсем истомилась от страха и живет хуже осужденных на смерть от того, что муж ея с того самого времени, как облекся диадимою, доселе проводит время на войнах и в сражениях [5], и больше, чем от несчастий, страдает от стыда и всеобщих укоризн. Ибо никогда прежде не бывало того, что случилось теперь, чтобы варвары, вышедши из своей страны, проникли на тысячу, и даже на несколько тысяч стадий в нашу землю; сожигая селения и разрушая города, они и не думают возвращаться домой, но, как будто забавляясь игрою, а не воюя, издеваются над всеми нашими; а кто-то из их царей, говорят, сказал, что он изумляется безстыдству наших воинов, которых режут более, чем овец, а они еще надеются победить и не хотят выйти из своей местности; сам я, говорил он, уже пресытился, часто поражая их. Каково, думаешь, на душе у царя и его супруги, когда они слышат такия слова?

  1. Аммиана Марцелл. Истор. Книг. XXIX ^
  2. Констанций Хлор, Константин, Констанций, Констант, Галл, Юлиан, Иовиан, Валентиниан и Валент (304-378 г. по Р.Х.) ^
  3. Константин и Констанций ^
  4. Император Грациан ^
  5. Император Феодосий Великий ^

Часть 2

5. Когда я вспомнил об этой войне, то мне представился великий ряд вдов, которыя прежде весьма блистали знаменитостью своих мужей, а теперь вдруг все облекшись в печальную черную одежду, проводят все время в слезах. С ними не то было, что с твоею почтенною главою. Ты, почтеннейшая, видела своего прекраснаго мужа лежащим на одре, слышала последния слова его, получила от него наставление, как вести домашния дела, и узнала завещание, которым он совершенно оградил тебя от людей корыстолюбивых и коварных. Кроме того, ты часто припадала к нему, когда он лежал уже мертвым, целовала глаза его, обнимала и оплакивала его, видела, с какою честию он был провожаем, сама приготовила все, нужное для приличнаго его погребения, и доселе получаешь немалое утешение в скорби, часто посещая могилу его. А те были лишены всего этого; оне все, отправив своих мужей на войну в надежде их возвращения, вместо мужей получили печальную весть об их смерти; пришедшие к ним не тела убитых (мужей) принесли им, но только разсказы об образе их смерти. А есть такия, которыя не удостоились и такого повествования и не могли узнать, как пали (мужья их), которые были завалены множеством убитых. И удивительно ли, что так погибли многие из военачальников, когда и сам царь, скрывшись с немногими воинами в одном селении, не решился выйти из него и противостать нападающим, но, оставаясь там, был подожжен ими и сгорел со всеми бывшими там, не только людьми, но и лошадьми, оружием, стенами, так что все это обратилось в пепел? [1] Такую весть о царе, вместо него самого, принесли жене его отправившиеся с ним на сражение. Подлинно, мирской блеск нисколько не отличается от представлений на зрелище и от красоты весенних цветов; и во-первых, он исчезает прежде самого появления; потом, если когда и остается на малое время, тотчас оказывается тленным. Что ничтожнее чести и славы народной? Какой она приносит плод, какую пользу? К какому приводит она благому концу? И, о если бы при ней было только это горе! А теперь, преданный этой жесточайшей госпоже (страсти к славе), не только не приобретает ничего хорошаго, но еще принужден бывает постоянно терпеть много неприятнаго и вреднаго. Она господствует над теми, которые предаются ей, и чем больше получает угождений от этих рабов, тем больше надмевается над ними и тем тягчайшими изнуряет их повелениями; а тем, которые отвергают и презирают ее, она не может мстить. Таким образом она свирепее и тирана, и всякаго зверя; потому что от ласковаго обращения часто делаются кроткими и тиран и зверь, а эта страсть тогда особенно и свирепствует, когда ей больше повинуются и, если найдет кого послушным себе и готовым на все, то не откажется ни от каких приказаний ему. Она имеет своею сотрудницею еще и другую (страсть), которую безошибочно можно назвать ея дочерью. Когда сама она, быв воспитана и возращена, уже крепко укоренится в нас, тогда пораждает гордость, которая не меньше ея самой может низвергнуть в пропасть душу предавшихся ей.

6. Итак, скажи мне, неужели ты плачешь о том, что Бог избавил тебя от столь жестокого рабства, что совершенно заградил доступ (к тебе) этим губительным недугам? При жизни твоего мужа оне не переставали часто вторгаться в твои душевные помыслы; а когда он умер, то уже не могут с какой-либо стороны напасть на ум твой. Затем тебе остается не плакать об их удалении и не допускать несноснаго их владычества; потому что, где оне станут действовать сильно, там все ниспровергают и разрушают до основания; и как многия из распутных женщин, безобразныя и отвратительныя от природы, притираниями и прикрасами обольщают еще неопытныя души юношей, и, когда подчинят их своей власти, обращаются с ними хуже, чем со всяким невольником, так и эти страсти, тщеславие и гордость, оскверняют человеческия души хуже всякой язвы. Поэтому и богатство многим казалось благом, а без этих страстей и оно не будет привлекательно. Те, которые успели приобрести славу в народе бедностию, не только уже не старались богатеть, но и отвергали золото, предлагаемое им в большом количестве. Ты не нуждаешься, чтобы я указал тебе на таких людей, но сама лучше нас знаешь Епаминонда, Сократа, Аристида, Диогена, Кратиса, который отдал свое поле на пастбище для овец [2]. Другие, у которых не было богатства, видя, что бедность может доставить им славу, тотчас обратились к ней; а этот (Кратис) бросил и то что, имел: с таким неистовством все старались приобресть этого свирепаго зверя (славу)! Не будем же плакать, что Бог избавил нас от гнуснаго, смешнаго и весьма постыднаго рабства этой властительнице; у ней только имя блистательно, а на деле она приводит преданных ей в состояние противоложное этому названию, и нет никого, кто бы не смеялся над делающим что-нибудь для славы. Тот только может сделаться знаменитым и славным, кто не домогается этого; а кто народную славу считает за нечто великое и для приобретения ея переносит и делает все, тот особенно и не достигает и не получает ея, но удостаивается всего противоположнаго: осмеяния, осуждения, злословий, вражды и ненависти. И это, обыкновенно, бывает не только с мужчинами, но и с вами, женщинами, и в особенности с вами. Той, которая соблюдает простоту и во внешнем виде, и в походке, и в одежде, и ни от кого не домогается чести, все (женщины) удивляются, восхищаются ею, ублажают ее и желают ей всего хорошаго; а от тщеславной отвращаются с ненавистию, убегают, как бы от какого дикаго зверя, и осыпают ее тысячами проклятий и злословий. Не гоняясь за людскою славою, мы не только избегаем этих зол, но сверх выше сказаннаго приобретем то что важнее всего, приучаясь мало по малу облегчать себя, возноситься к небу и презирать все земное. Не ищущий почестей от людей, что ни делает хорошаго, делает все это спокойно, и, будут ли прискорбны или благоприятны обстоятельства его жизни, не потерпит никакого вреда: первыя не в состоянии поразить его и повергнуть (в уныние), а последния сделать его гордым и надменным, но среди всех перемен и замешательств сам он остается вне всякой перемены. Это, надеюсь, скоро будет и с твоею душею, и ты, отрешившись от всего житейскаго, явишь нам образ жизни небесной, и, недолго спустя, будешь смеяться над этою славою, о которой плачешь теперь, увидев, как пуста и суетна внешность ея. Если же ты желаешь иметь спокойствие, какое было у тебя при муже, сохранить имущество и не подвергаться никаким козням пользующихся чужими несчастиями; то возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает (Пс. LIV, 23). Воззрите, говорит (премудрый), на древния роды, и видите, кто верова Господеви, и постыдеся, или кто пребысть в страсе его, и оставися; или кто призва его, и презре и (Сирах. II, 10). Тот, кто помог тебе перенести столь невыносимое несчастие и успокоил тебя теперь, Тот и впредь оградит тебя от бед; а что больше этого несчастия ты уже не испытаешь другого, в этом и сама ты согласишься с нами. Если же ты так мужественно перенесла настоящее бедствие, будучи притом неопытна, то гораздо легче перенесешь, если - чего да не будет! - случится с тобою впоследствии что-нибудь нежелательное. Итак ищи неба и всего того, что ведет к тамошней жизни, и тогда ничто здешнее не может повредить тебе, даже и сам миродержитель тмы (Ефес. VI, 12), только бы мы не причиняли вреда самим себе. Хотя бы кто отнял у нас имущество, хотя бы изрезал (наше) тело, все это для нас ничто, когда душа у нас остается здравою.

7. Вообще, если ты желаешь, чтобы и имущество твое было в безопасности и даже умножилось, я покажу тебе и способ к этому и место, куда невозможно проникнуть никому из людей злонамеренных. Какое же это место? Небо. Отправь его к своему прекрасному мужу, и ни вор, ни злоумышленник, и ничто другое вредное не может прикоснуться к нему. Если ты сложишь это имущество там, то получишь от него большую прибыль; ибо все, насаждаемое нами на небесах, приносит больший и лучший плод, такой, какой свойственно приносить растениям небесным. Если так поступишь, то смотри, какия получишь блага: во-первых, вечную жизнь и обещанныя любящим Бога блага; ихже око не виде, и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 2); потом, - постоянное жительство с прекрасным твоим (Фирасием); и избавишься от здешних забот, опасений, опасностей, козней, вражды и ненависти. Пока ты будешь держать имущество при себе, то, может быть, найдутся люди, которые присвоят его себе; а если переложишь его на небо, то будешь вести жизнь безопасную, спокойную и безмятежную, наслаждаясь благодушием вместе с благочестием. Подлинно, весьма безразсудно, что, желая купить поле, ищут земли плодоносной, а когда предлагается вместо земли небо и можно приобрести место там, остаются на земле и терпят на ней горести, потому что надежды (земныя) часто обманывают нас. Если твою душу сильно возмущает и тревожит то, что муж твой неоднократно имел надежду получить достоинство градоначальника и восхищен прежде получения этой власти, то во-первых, обрати внимание на то, что, хотя эта надежда была и весьма очевидна, однако она была надежда человеческая, которая часто не сбывается; много мы видим в жизни таких случаев, когда самыя, повидимому, несомненныя надежды оставались без исполнения, и напротив, часто сбывалось то, что и на ум нам не приходило, и это, как мы видим, непрестанно бывает и с властями, и с царствами, и с наследствами, и с браками, и со всем; так что, хотя бы и очень близко было время (достижения такой надежды), однако, по пословице, "от чаши до верхней губы - большое разстояние". И Писание говорит: от утра до вечера изменяется время (Сир. XVIII, 26). Так иной сегодня царствует, а завтра умирает. И еще, объясняя нам неверность надежд, тот же премудрый говорит: мнози мучители седоша на земли, нечаемый же увязеся венцем (Сир. XI, 5). Так (и о твоем муже) несовсем известно было, что он при жизни достиг бы этой власти, в чем заставляют нас сомневаться и неизвестность будущаго и другия обстоятельства. Из чего видно, что он, если бы остался жив, достиг бы этой власти, что с ним не случилось бы даже противное, что он не потерял бы и то достоинство, какое имел, подвергшись болезни, или потерпев от зависти и злобы людей, хотевших повредить ему, или испытав какое-нибудь другое несчастие? Впрочем примем, если угодно, за несомненное, что он при жизни непременно достиг бы такой высоты; но, чем выше достоинство, тем большими оно необходимо сопровождается опасностями, заботами и кознями. Пусть даже не будет и этого; пусть он переплывал бы это море безопасно и очень спокойно: какой же, скажи мне, был бы конец? Не такой же ли, какой и теперь? Даже, может быть, и не такой, а другой неприятный и нежелательный. Во-первых, он позже увидел бы небо и все небесное, а это немалая потеря для верующих в будущее; потом, хотя бы он жил очень чисто, но вследствие продолжительности жизни и неизбежных в том звании обстоятельств, не мог бы отойти также чистым, как теперь. Неизвестно, не испытал бы он много перемен и не впал ли бы в крайнюю безпечность, в которой и умер бы. Теперь мы убеждены, что, по милости Божией, он отлетел в страну упокоения, потому что не сделал ничего, что лишает царства небеснаго; а тогда, проведя долгое время в общественных делах, он, может быть, покрыл бы себя многими пятнами; ибо обращаться среди столь многих зол и прожить хорошо - это большая редкость; а грешить волею или неволею - это дело обыкновенное и непрестанно случающееся. Но теперь мы избавлены от такого опасения и очень уверены, что он в день суда явится в великом блеске, сияя близ Царя, вместе с ангелами предшествуя Христу, облекшись в неизреченную славу, предстоя Судии - Царю и служа Ему на первом месте. Посему, оставив слезы и рыдания, старайся жить так же, как он жил, или еще лучше его, чтобы, сравнявшись с ним по добродетели, тебе поселиться в одной с ним обители, и опять соединиться с ним на безконечные веки, не этим союзом брака, но другим, гораздо превосходнейшим; ибо этот (брак) есть только союз тел, а тогда будет соединение души с душою, гораздо теснейшее, приятнейшее и превосходнейшее.

  1. Император Валент ^
  2. Епаминонд - фивский полководец; Сократ - философ; Аристид - афинский правитель; Диоген Синопский - философ-циник; Кратис Фивский - ученик Диогена ^

Слово второе. О воздержании от второго брака

5. Когда я вспомнил об этой войне, то мне представился великий ряд вдов, которыя прежде весьма блистали знаменитостью своих мужей, а теперь вдруг все облекшись в печальную черную одежду, проводят все время в слезах. С ними не то было, что с твоею почтенною главою. Ты, почтеннейшая, видела своего прекраснаго мужа лежащим на одре, слышала последния слова его, получила от него наставление, как вести домашния дела, и узнала завещание, которым он совершенно оградил тебя от людей корыстолюбивых и коварных. Кроме того, ты часто припадала к нему, когда он лежал уже мертвым, целовала глаза его, обнимала и оплакивала его, видела, с какою честию он был провожаем, сама приготовила все, нужное для приличнаго его погребения, и доселе получаешь немалое утешение в скорби, часто посещая могилу его. А те были лишены всего этого; оне все, отправив своих мужей на войну в надежде их возвращения, вместо мужей получили печальную весть об их смерти; пришедшие к ним не тела убитых (мужей) принесли им, но только разсказы об образе их смерти. А есть такия, которыя не удостоились и такого повествования и не могли узнать, как пали (мужья их), которые были завалены множеством убитых. И удивительно ли, что так погибли многие из военачальников, когда и сам царь, скрывшись с немногими воинами в одном селении, не решился выйти из него и противостать нападающим, но, оставаясь там, был подожжен ими и сгорел со всеми бывшими там, не только людьми, но и лошадьми, оружием, стенами, так что все это обратилось в пепел? [1] Такую весть о царе, вместо него самого, принесли жене его отправившиеся с ним на сражение. Подлинно, мирской блеск нисколько не отличается от представлений на зрелище и от красоты весенних цветов; и во-первых, он исчезает прежде самого появления; потом, если когда и остается на малое время, тотчас оказывается тленным. Что ничтожнее чести и славы народной? Какой она приносит плод, какую пользу? К какому приводит она благому концу? И, о если бы при ней было только это горе! А теперь, преданный этой жесточайшей госпоже (страсти к славе), не только не приобретает ничего хорошаго, но еще принужден бывает постоянно терпеть много неприятнаго и вреднаго. Она господствует над теми, которые предаются ей, и чем больше получает угождений от этих рабов, тем больше надмевается над ними и тем тягчайшими изнуряет их повелениями; а тем, которые отвергают и презирают ее, она не может мстить. Таким образом она свирепее и тирана, и всякаго зверя; потому что от ласковаго обращения часто делаются кроткими и тиран и зверь, а эта страсть тогда особенно и свирепствует, когда ей больше повинуются и, если найдет кого послушным себе и готовым на все, то не откажется ни от каких приказаний ему. Она имеет своею сотрудницею еще и другую (страсть), которую безошибочно можно назвать ея дочерью. Когда сама она, быв воспитана и возращена, уже крепко укоренится в нас, тогда пораждает гордость, которая не меньше ея самой может низвергнуть в пропасть душу предавшихся ей.

6. Итак, скажи мне, неужели ты плачешь о том, что Бог избавил тебя от столь жестокого рабства, что совершенно заградил доступ (к тебе) этим губительным недугам? При жизни твоего мужа оне не переставали часто вторгаться в твои душевные помыслы; а когда он умер, то уже не могут с какой-либо стороны напасть на ум твой. Затем тебе остается не плакать об их удалении и не допускать несноснаго их владычества; потому что, где оне станут действовать сильно, там все ниспровергают и разрушают до основания; и как многия из распутных женщин, безобразныя и отвратительныя от природы, притираниями и прикрасами обольщают еще неопытныя души юношей, и, когда подчинят их своей власти, обращаются с ними хуже, чем со всяким невольником, так и эти страсти, тщеславие и гордость, оскверняют человеческия души хуже всякой язвы. Поэтому и богатство многим казалось благом, а без этих страстей и оно не будет привлекательно. Те, которые успели приобрести славу в народе бедностию, не только уже не старались богатеть, но и отвергали золото, предлагаемое им в большом количестве. Ты не нуждаешься, чтобы я указал тебе на таких людей, но сама лучше нас знаешь Епаминонда, Сократа, Аристида, Диогена, Кратиса, который отдал свое поле на пастбище для овец [2]. Другие, у которых не было богатства, видя, что бедность может доставить им славу, тотчас обратились к ней; а этот (Кратис) бросил и то что, имел: с таким неистовством все старались приобресть этого свирепаго зверя (славу)! Не будем же плакать, что Бог избавил нас от гнуснаго, смешнаго и весьма постыднаго рабства этой властительнице; у ней только имя блистательно, а на деле она приводит преданных ей в состояние противоложное этому названию, и нет никого, кто бы не смеялся над делающим что-нибудь для славы. Тот только может сделаться знаменитым и славным, кто не домогается этого; а кто народную славу считает за нечто великое и для приобретения ея переносит и делает все, тот особенно и не достигает и не получает ея, но удостаивается всего противоположнаго: осмеяния, осуждения, злословий, вражды и ненависти. И это, обыкновенно, бывает не только с мужчинами, но и с вами, женщинами, и в особенности с вами. Той, которая соблюдает простоту и во внешнем виде, и в походке, и в одежде, и ни от кого не домогается чести, все (женщины) удивляются, восхищаются ею, ублажают ее и желают ей всего хорошаго; а от тщеславной отвращаются с ненавистию, убегают, как бы от какого дикаго зверя, и осыпают ее тысячами проклятий и злословий. Не гоняясь за людскою славою, мы не только избегаем этих зол, но сверх выше сказаннаго приобретем то что важнее всего, приучаясь мало по малу облегчать себя, возноситься к небу и презирать все земное. Не ищущий почестей от людей, что ни делает хорошаго, делает все это спокойно, и, будут ли прискорбны или благоприятны обстоятельства его жизни, не потерпит никакого вреда: первыя не в состоянии поразить его и повергнуть (в уныние), а последния сделать его гордым и надменным, но среди всех перемен и замешательств сам он остается вне всякой перемены. Это, надеюсь, скоро будет и с твоею душею, и ты, отрешившись от всего житейскаго, явишь нам образ жизни небесной, и, недолго спустя, будешь смеяться над этою славою, о которой плачешь теперь, увидев, как пуста и суетна внешность ея. Если же ты желаешь иметь спокойствие, какое было у тебя при муже, сохранить имущество и не подвергаться никаким козням пользующихся чужими несчастиями; то возверзи на Господа печаль твою, и Той тя препитает (Пс. LIV, 23). Воззрите, говорит (премудрый), на древния роды, и видите, кто верова Господеви, и постыдеся, или кто пребысть в страсе его, и оставися; или кто призва его, и презре и (Сирах. II, 10). Тот, кто помог тебе перенести столь невыносимое несчастие и успокоил тебя теперь, Тот и впредь оградит тебя от бед; а что больше этого несчастия ты уже не испытаешь другого, в этом и сама ты согласишься с нами. Если же ты так мужественно перенесла настоящее бедствие, будучи притом неопытна, то гораздо легче перенесешь, если - чего да не будет! - случится с тобою впоследствии что-нибудь нежелательное. Итак ищи неба и всего того, что ведет к тамошней жизни, и тогда ничто здешнее не может повредить тебе, даже и сам миродержитель тмы (Ефес. VI, 12), только бы мы не причиняли вреда самим себе. Хотя бы кто отнял у нас имущество, хотя бы изрезал (наше) тело, все это для нас ничто, когда душа у нас остается здравою.

7. Вообще, если ты желаешь, чтобы и имущество твое было в безопасности и даже умножилось, я покажу тебе и способ к этому и место, куда невозможно проникнуть никому из людей злонамеренных. Какое же это место? Небо. Отправь его к своему прекрасному мужу, и ни вор, ни злоумышленник, и ничто другое вредное не может прикоснуться к нему. Если ты сложишь это имущество там, то получишь от него большую прибыль; ибо все, насаждаемое нами на небесах, приносит больший и лучший плод, такой, какой свойственно приносить растениям небесным. Если так поступишь, то смотри, какия получишь блага: во-первых, вечную жизнь и обещанныя любящим Бога блага; ихже око не виде, и ухо не слыша и на сердце человеку не взыдоша (1 Кор. II, 2); потом, - постоянное жительство с прекрасным твоим (Фирасием); и избавишься от здешних забот, опасений, опасностей, козней, вражды и ненависти. Пока ты будешь держать имущество при себе, то, может быть, найдутся люди, которые присвоят его себе; а если переложишь его на небо, то будешь вести жизнь безопасную, спокойную и безмятежную, наслаждаясь благодушием вместе с благочестием. Подлинно, весьма безразсудно, что, желая купить поле, ищут земли плодоносной, а когда предлагается вместо земли небо и можно приобрести место там, остаются на земле и терпят на ней горести, потому что надежды (земныя) часто обманывают нас. Если твою душу сильно возмущает и тревожит то, что муж твой неоднократно имел надежду получить достоинство градоначальника и восхищен прежде получения этой власти, то во-первых, обрати внимание на то, что, хотя эта надежда была и весьма очевидна, однако она была надежда человеческая, которая часто не сбывается; много мы видим в жизни таких случаев, когда самыя, повидимому, несомненныя надежды оставались без исполнения, и напротив, часто сбывалось то, что и на ум нам не приходило, и это, как мы видим, непрестанно бывает и с властями, и с царствами, и с наследствами, и с браками, и со всем; так что, хотя бы и очень близко было время (достижения такой надежды), однако, по пословице, "от чаши до верхней губы - большое разстояние". И Писание говорит: от утра до вечера изменяется время (Сир. XVIII, 26). Так иной сегодня царствует, а завтра умирает. И еще, объясняя нам неверность надежд, тот же премудрый говорит: мнози мучители седоша на земли, нечаемый же увязеся венцем (Сир. XI, 5). Так (и о твоем муже) несовсем известно было, что он при жизни достиг бы этой власти, в чем заставляют нас сомневаться и неизвестность будущаго и другия обстоятельства. Из чего видно, что он, если бы остался жив, достиг бы этой власти, что с ним не случилось бы даже противное, что он не потерял бы и то достоинство, какое имел, подвергшись болезни, или потерпев от зависти и злобы людей, хотевших повредить ему, или испытав какое-нибудь другое несчастие? Впрочем примем, если угодно, за несомненное, что он при жизни непременно достиг бы такой высоты; но, чем выше достоинство, тем большими оно необходимо сопровождается опасностями, заботами и кознями. Пусть даже не будет и этого; пусть он переплывал бы это море безопасно и очень спокойно: какой же, скажи мне, был бы конец? Не такой же ли, какой и теперь? Даже, может быть, и не такой, а другой неприятный и нежелательный. Во-первых, он позже увидел бы небо и все небесное, а это немалая потеря для верующих в будущее; потом, хотя бы он жил очень чисто, но вследствие продолжительности жизни и неизбежных в том звании обстоятельств, не мог бы отойти также чистым, как теперь. Неизвестно, не испытал бы он много перемен и не впал ли бы в крайнюю безпечность, в которой и умер бы. Теперь мы убеждены, что, по милости Божией, он отлетел в страну упокоения, потому что не сделал ничего, что лишает царства небеснаго; а тогда, проведя долгое время в общественных делах, он, может быть, покрыл бы себя многими пятнами; ибо обращаться среди столь многих зол и прожить хорошо - это большая редкость; а грешить волею или неволею - это дело обыкновенное и непрестанно случающееся. Но теперь мы избавлены от такого опасения и очень уверены, что он в день суда явится в великом блеске, сияя близ Царя, вместе с ангелами предшествуя Христу, облекшись в неизреченную славу, предстоя Судии - Царю и служа Ему на первом месте. Посему, оставив слезы и рыдания, старайся жить так же, как он жил, или еще лучше его, чтобы, сравнявшись с ним по добродетели, тебе поселиться в одной с ним обители, и опять соединиться с ним на безконечные веки, не этим союзом брака, но другим, гораздо превосходнейшим; ибо этот (брак) есть только союз тел, а тогда будет соединение души с душою, гораздо теснейшее, приятнейшее и превосходнейшее.

  1. Император Валент ^
  2. Епаминонд - фивский полководец; Сократ - философ; Аристид - афинский правитель; Диоген Синопский - философ-циник; Кратис Фивский - ученик Диогена ^

Часть 1

1. Нет ничего удивительнаго, что желают выйти замуж женщины, не испытавшия замужней жизни, мук деторождения и всего прочаго, что брак вносит с собою в домы людей; и "война", это столь трудное дело, по пословице, "приятна для неопытных"; но когда женщины, которыя перенесли тысячи горестей и часто тяжким опытом вынуждались считать блаженными свободных от мирских дел, и тысячу раз проклинать и самих себя, и своих свах, и тот день, в который оне вошли в брачные чертоги, когда эти женщины, после таких огорчений, опять домогаются того же состояния, - это приводит меня в крайнее удивление и недоумение, и заставляет изследовать причину, почему оне того состояния, которое прежде считали несносным, когда находились в нем, теперь, когда освободились от него, опять домогаются, как вожделеннаго. Разсматривая с разных сторон множество своих мыслей об этом деле, я едва, наконец, как полагаю, нашел причину его; а лучше сказать, не одна причина тому и не две только, но гораздо больше. Одне (из вдов), по давности времени забыв о прошлом и заботясь только о настоящем, вступают в брак, для освобождения от бедствий вдовства, но находят в нем другия, гораздо тягчайшия бедствия, так что повторяют прежния жалобы. Другия, опять предаваясь мирским делам и стремясь к славе настоящей жизни, и считая состояние вдовства предосудительным, для суетной славы и пустой важности принимают на себя тягости брачной жизни. А есть и такия, которыя снова вступают в прежнее состояние не по этим причинам, но единственно по невоздержанию, хотя и стараются прикрыть истинную причину вышесказанными предлогами. Впрочем, как сам я не смею упрекать и осуждать их за этот брак, так и другим не советую; потому что иначе судит об этом и блаженный Павел, или лучше, Дух Святый, сказав: жена привязана есть законом, в елико время живет муж ея: аще же умрет муж ея, свободна есть за негоже хощет посягнути, точию о Господе (1 Кор. VII, 39), и дозволив вдове, если она пожелает, опять вступить в брак; и потом сказав: блаженнейша же есть аще тако пребудет (ст. 40), чтобы кто-нибудь не подумал, что это человеческое повеление, он присовокупил: мнюся бо и аз Духа Божия имети, и тем показал, что он написал это по внушению Духа. Итак, пусть никто не думает, будто в порицание или осуждение вступающих в брак я говорю то, что теперь скажу. Было бы крайне надменно и безразсудно, если бы мы стали нещадно осуждать тех, которых не осудил, но пощадил блаженный апостол, когда притом мы сами обременены множеством грехов. Если нам повелевается не судить, чтобы самим не быть осужденными в той же мере (Матф. VII, 1, 2), и быть не строгими, но снисходительными и кроткими судиями чужих грехов, то ты, порицая такое дело, которое не составляет и греха, и осуждая других, тем лишишь самого себя всякаго прощения, своими поступками с ближним сделав судию более строгим к тебе самому. Итак, я приступил теперь к этому предмету не для того, чтобы упрекать и осуждать этих (вдов); что может совершаться о Господе, то не подлежит никакому осуждению; точию, говорит апостол, было бы о Господе. Как, говоря о девстве, мы превозносим его (похвалами), не для того, чтобы унизить брак: так, и беседуя о вдовстве, советуем довольствоваться первым браком, не потому, чтобы считали второй брак запрещенным, но допускаем, что и второй брак есть дело законное, и однако первый гораздо лучше второго. Посему пусть никто не считает пороком того, что, по сравнению с высшим, оказывается низшим. Мы не для того делаем это сравнение, чтобы второй брак поставить в разряд порочных дел; но, признавая его законным и предоставленным воле (вдовы), однакож предпочитаем ему и уважаем первый брак, как гораздо лучший. Почему? Потому что не все равно, - быть женою одного мужа, и одной и той же быть женою другого. Та, которая удовольствовалась первым браком, показала, что она не вступила бы прежде и в этот брак, если бы по опыту хорошо знала это состояние; а та, которая на брачное ложе перваго мужа приводит другого, представляет не малое доказательство великой любви своей к миру и привязанности к земному. Первая и при жизни мужа не была склонна ни к кому другому; а последняя, хотя при жизни мужа и не грешила с другими, но занималась многими другими больше, чем им.

2. Но, не осуждая догадками прошедшую жизнь, разсмотрим самое дело. Как девство лучше брака, так первый брак лучше второго. Вдова, только по началу ставши ниже девственницы, при конце опять равняется и делается одинаковою с нею; а второй брак ниже девства с той и другой стороны. Кроме того, та, которая легко переносит вдовство, конечно, часто воздерживается и при жизни мужа; а та, которая считает это состояние невыносимым, готова жить не только с двумя или тремя, но и с гораздо большим числом мужей, и только с наступлением старости едва делается воздержною. Посему, как тот брак есть доказательство великой честности и целомудрия: так этот есть знак - не скажу, сладострастия; нет, - но души слабой и весьма плотяной, привязанной к земле и неспособной никогда помыслить ничего великаго и высокаго. Если же кто скажет, что доброе дело остается добрым, случится ли оно однажды, или дважды, или несколько раз (ибо оно будет одинаково добрым; а кто часто делает добро, тот по справедливости более восхваляется; так что, если и брак есть дело доброе, то часто пользующийся им похвальнее и почтеннее того, кто пользуется им редко), то мы ответим, что такое умствование может увлечь простодушных, но разсудительные легко могут понять его лживость. Брак называется браком не по (телесному) соитию - иначе и прелюбодеяние было бы браком, - но потому, что вступающая в брак привязывается к одному мужу, и этим благородная и целомудренная женщина отличается от распутной. Если она постоянно будет довольствоваться одним мужем, то брак справедливо будет называться этим именем; но, если она, вместо одного, вводит многих мужей в дом свой, то, хотя и не смею назвать это прелюбодеянием, однако сказал бы, что она много уступает той, которая, кроме одного, не знала другого мужа. Та вняла словам Господа: сего ради оставит человек отца своего и матерь: и прилепится к жене своей; и будета оба в плоть едину (Матф. XIX, 5); прилепилась к мужу, как к собственной своей плоти, и не забыла однажды данной ей главы; а эта не считает собственною плотию ни перваго, ни второго мужа; ибо первый изгнан вторым, а второй первым; и она уже не может хорошо помнить перваго мужа, привязавшись после него к другому, и на последняго не может смотреть с надлежащею любовию, так как ум ея обращается и к покойному. Таким образом, наконец, оказывается, что оба, и тот и другой, лишены женою чести и любви подобающей мужу! С каким же, по ея мнению, расположением духа второй муж вступает в брачный чертог перваго, восходит на его ложе, и смотрит на жену, которая над всем этим смеется и забавляется? Он, конечно, сильно возмущается и не с особенною любовию приближается к ней; даже если бы он был тверже всех людей, однако не может быть столь грубым, чтобы не иметь человеческих чувств, хотя бы она облекла и себя и дом свой безчисленными украшениями. Печаль, уже постигшая дом (после перваго мужа), не допускает быть чистою радости (при втором), но, подобно тому, как на стенах, у которых какая-нибудь часть сильно обгорела, а потом несколько подкрашена, резкая и глубокая чернота портит белизну окраски, и вид бывает неприятный; так и здесь, хотя бы (жена) придумала много блеска, в нем проглядывает уныние и какая-то неприятная смесь того и другого. И домочадцы, и служанки, и работники, и жильцы, и соседи, и родственники покойнаго смотрят на это дело с прискорбием и сожалением. А если еще останутся и сироты, то малолетние возбуждают сильное нерасположение к матери в тех, кто может понимать дело, а взрослые делают ей неприятностей больше всех. Сознавая все это, и законодатели, желая и утешить сетующих (вдов), и в оправдание себя показать, что они установили второй брак не по убеждению своему или по какому-нибудь предубеждению, но из опасения большаго зла, лишили этот брак всякаго блеска, так что вечера его не украшают ни флейты, ни рукоплескания, ни песни, ни пляски, ни брачные венцы, ни другое что-либо подобное; устраняя все это, они приводят мужа к вдовой жене неувенчанным, как бы выражая этим, что все остальное они допускают по снисхождению, а не как достойное похвал, рукоплесканий и венцов.

3. Почему же, скажут, Павел запретил молодым оставаться вдовами, хотя бы оне и хотели этого, написав так: юных же вдовиц отрицайся (1 Тим. V, 11)? - Не Павел запретил вдовство желающим, но сами оне вынудили его, против его воли, дать им такой закон. А если хочешь узнать собственное желание Павла, послушай, что он говорит: хощу бо, да вси человецы будут, якоже и аз, в воздержании (1 Кор. VII, 7) Блаженный апостол не возстает против самого себя, не впадает в противоречие и не запрещает вдовства желающим, когда сам желает, чтобы все люди соблюдали воздержание. Почему же он говорит: юных же вдовиц отрицайся (1 Тим. V, 11)? Скажи: отчего и для чего? Он не просто сказал так, но привел и причину: егда бо, говорит, разсвирепеют о Христе, посягати хотят. Видишь, что он запрещает оставаться вдовами и принадлежать к этому священному сонму не тем, которыя желают вдовствовать, но тем, которыя, овдовевши, снова намереваются вступить в брак; и делает это весьма мудро. Если ты намереваешься, говорит он, вступить во второй брак, то и не давай обета вдовства; потому что дать обет и не исполнить его гораздо хуже, чем вовсе не обещать. Как частыя сообщения он позволил (мужу и жене) не в виде закона, но из снисхождения к ним; сие же, говорит он, глаголю по совету, а не по повелению, по невоздержанию вашему (1 Кор. VII, 5, 6), - так и здесь дозволил второй брак во избежание другого большаго зла, чем и показал, что и это сделал он по снисхождению, применительно к слабости многих; слабость же разумею, не силы, но воли. Как девственница, растлившаяся после обета девства, грешит хуже прелюбодеяния; так и вдова, однажды давшая обет (вдовства), а потом поправшая завет с Богом, впадает в такой же грех, и подлежит такому же наказанию, и даже, если можно сказать нечто удивительное, может быть гораздо большему; потому что, как и вначале я сказал, не все равно, неопытная ли, или уже опытная опять впадает в одинаковыя искушения. И не здесь только, но и в вышеприведенном месте (1 Тим. V, 11) и после слов: хощу убо юным вдовицам посягати, чада раждати, дом строити, апостол приводит причину, почему он желает этого. Какая же это причина? Ни едины же, говорит, вины даяти противному хулы ради (1 Тим. V, 14). Так как тогда, вероятно, многия вдовы, освободившись от замужней жизни, как от какой неволи и рабства, пользовались последующею жизнию очень свободно и самовольно, и таким безстыдством навлекали на себя дурную молву, то он, для отклонения их от этой гибельной свободы, опять подчиняет их прежнему игу. Если, говорит, какая-нибудь вдова вздумает тайно прелюбодействовать и безчестить себя; то гораздо лучше ей вступить в брак, и ни едины вины даяти противному хулы ради. Таким образом, он повелел (вдовам) вступать в брак для того, чтобы оне не подавали поводов к злословию, и не вели постыдной и распутной жизни; именно, послушай, в чем он обличает их. Вместо того, чтобы проводить все время в молитвах и молениях, оне, говорит, праздны учатся обходити домы: не точию же праздны, но и блядивы и любопытны, глаголющыя, яже не подобает (1 Тим. V, 13). А он хочет не этого, но чтобы вдова непрестанно упражнялась в духовных делах: питающаяся же, говорит, пространно, жива умерла есть (ст. 6). Так и от девственницы апостол требует, чтобы она не ограничивала этой добродетели (девства) чистотою тела, но все свободное время употребляла на служение Богу: сие же, говорит, на пользу вам самем глаголю: не да сило вам наложу, но к благообразию и благоприступанию Господеви безмолвну (1 Кор. VII, 35); он желает, чтобы девственница не делилась, но всецело посвящала себя духовному и небесному, и пеклась о Господнем. К такой жизни он увещевает и вдову: а сущая, говорит, истинная вдовица и уединена уповает на Бога, и пребывает в молитвах и молениих день и нощь (1 Тим. V, 3). А если вдовы то время, которое следует употреблять на евангельския дела, тратят во всю жизнь на занятия не только излишния и безполезныя, но и весьма вредныя, то он справедливо уже располагает их к браку. И как иудеям Бог дал субботу, не для того, чтобы они просто бездействовали (в этот день), но чтобы воздерживались от порочных дел: так и вдова и девственница избирают этот образ жизни не для того, чтобы только не жить с мужьями, но чтобы пещись о Господнем, чтобы всецело посвящать себя на служение Богу.

Часть 2

4. Так, скажешь; но нестерпимое будет бедствие для женщины, неопытной в делах, если она будет вынуждена нести мужския обязанности; она не в состоянии будет распорядиться, как мужчина, и не достигнет ничего, кроме огорчений и потери всего имущества. Неужели же все, не вступившия во второй брак, потеряли все свое имущество и лишились всего и нельзя указать ни на одну вдовую женщину, управляющую делами? Все это притворство и предлог и прикрытие собственной слабости. Многия женщины лучше мужей и управляли домом, и воспитывали детей-сирот, и доставшееся им имущество одне из них увеличили, другия не уменьшили. И Бог вначале не все вверил мужчинам и не во всем поставил житейския дела в зависимость только от них; иначе женщина подверглась бы презрению, как нисколько не содействующая нам в жизни. Зная это, Бог предоставил ей меньшую часть (дел), что и выразил издревле в словах: сотворим ему помощника (Быт. II, 18). Чтобы муж на том основании, что он создан первым и что жена сотворена для него, не стал превозноситься пред нею, Бог этими словами смирил гордость его и показал, что жена, не менее мужа, необходима для мирских дел. Какия же эти дела и в чем она помогает нам к устройству жизни? Так как настоящее благосостояние зависит от семейных дел не менее, чем от общественных, то Бог разделил их, и общественныя все предоставил мужчинам, а домашния женщинам; и если изменить этот порядок, то все разстроится и погибнет; так каждый из них (муж и жена) в своем деле гораздо полезнее другого. Итак, если домашния дела зависят от женскаго благоразумия, и если жена в этом отношении столько же превосходит мужа, сколько художники в своем искусстве превосходят невежд: то к чему у нас такое напрасное опасение? Приумножать имущество и собирать извне свойственно только мужчинам, а женщине заботиться о прибыли непристойно; но хранить и беречь приобретенное - свойственно только ей. Хотя и кажется, что приобретать важнее, чем сберегать, однако и первое без последняго бывает безполезно и напрасно; часто даже первое и при последнем не только не приносит пользы, но и губит все. Так как трудно, чтобы муж, приобретая выгоды отвне, всегда приобретал их справедливым способом (ибо мужчины часто извлекают прибыль из несчастий других людей); то доставшияся в руки жены неправедныя и насильственныя приобретения часто вредят ея искусству и хозяйству. Посему, хотя приобретать и важнее, чем сохранять, однако и первое оказывается хуже последняго в другом отношении, когда не только не содействует умножению имущества, но и губит собранное. Почему же вдова будет опасаться, чтобы без мужа не пошли хуже домашния дела, о которых и при жизни его она сама имела попечение? Он, скажешь, легче может распоряжаться, так как из страха пред ним никто не станет противодействовать и производить затруднения; тогда и слуги, и домоправители, и поверенные, и все, боясь его, слушаются с полною готовностию; и никто не противоречит; а когда умрет тот, кого боялись, все нападают на вдову, оскорбляют ее, делаются дерзкими, все приводят в безпорядок и разстройство; если же она станет противиться и расправляться, подвергая (непокорных) истязаниям и побоям, и заключая в темницу, то будут пересуды, злословия, укоризны от многих. Но, если она нарушит верность к покойному и забудет любовь его, и тот вечер, в который он впервые соединился с нею, и рукоплескания, и песни, и брачные светильники, и первыя объятия, и трапезы и прочее, в чем она всегда принимала участие, и речи, которыя обыкновенно жена слышит от мужа; если все это вдруг отбросит, как будто этого и не было, отворив двери дома своего другому, и привлечет его к ложу покойнаго - этому свидетелю всего прошлаго, - если она сделает это, неужели никто не будет укорять и осуждать ее? Неужели никто не возненавидит, и не назовет жестокою, неверною, клятвопреступною и всеми подобными названиями?

5. Не думай, будто потому, что блаженный Павел дозволил второй брак, он уже достоин и похвал и не осуждается многими. Хотя он не подлежит взысканию и наказанию, но не может пользоваться похвалами и прославлениями. Так похотливость и сладострастие (мужа) и невоздержание от жены во время поста, или в какое-либо другое время, также избегает наказания, но не удостаивается похвал; самое это снисхождение есть не что иное, как обличение его великой слабости и небрежности. Если ты опасаешься, чтобы не прослыть жестокою за строгость к слугам, то прежде этого тебе должно опасаться, чтобы не прослыть сладострастною и невоздержною. Кроме того вдове можно будет лучше устроить свои дела так, чтобы и все имущество ея было в безопасности, и ее саму не только не поносили, но и хвалили все, а прежде этого, чтобы ей получить божественныя блага. Если она захочет сложить свое имущество на небе и сокрыть его в этом безопасном месте, то оно не только не уменьшится, но еще больше увеличится; ибо таково свойство этого сеяния. Если она не возвысилась до исполнения этой заповеди и не хочет все вдруг сложить туда, то пусть подумает и о том, что, вышедши замуж, она не непременно найдет в нем такого человека, который увеличит ея имущество; если же он и будет таков, то пусть она помыслит не об умножении только имущества, но и о том, что она может быть вовлечена во многия дела, противныя и Богу и людям. Если муж будет из числа людей сильных и могущественных, то может случиться, что он заставит ее многое и делать и терпеть против ея желания и таким образом она теперь неизбежнее подвергнется тому, чего боялась во вдовстве, и не только этому, но может испытать самую быструю перемену. Оставаясь вдовою, она, если и потерпит какой-нибудь ущерб в имуществе, за то остальным может пользоваться с великою безопасностию, но сочетавшись с мужем сильным, управляющим общественными делами, или имеющим какую-нибудь другую заботу, она может вдруг потерять все; потому что в несчастиях мужей необходимо участвуют и жены их. Но, если и не случится ничего такого, какое приобретение, скажи мне, променять свободу на рабство? Какая польза от большаго богатства, когда нельзя употреблять его, на что хочется? Не гораздо ли лучше владеть свободно немногим, нежели богатствами всей вселенной, а самой вместе с ними быть под властию другого? Не говорю теперь о заботах, обидах, злословиях, ревности и напрасных подозрениях, болезнях деторождения и о всем прочем. Кто беседует с девицею, тот и об этом может сказать ей, как неопытной и незнающей этих дел. Но кто стал бы говорить об этом вдове, тот сделал бы ей неприятность; потому что напрасно пытаться словами учить ее тому, что она лучше узнала по опыту. Впрочем полезно прибавить, что девица, вышедши замуж, будет с ним жить с большею уверенностию и свободою, нежели вдова. Эту муж хотя будет любить, как свою жену, но не так, как ту, которую взял девицею; а что любовь к таким женам (из девиц) гораздо сильнее и пламеннее, нежели к тем (из вдов), это всякому известно; вдову же он будет обнимать и любить не от всей души, как уже познавшую другого мужа. Мы все, так сказать, привыкли из ревности ли, или по тщеславию, или, не знаю, по какой другой причине, любить больше всего те предметы, которыми и владеем и пользуемся не после других, но распоряжаемся сами одни и первые. Так, можно видеть это, бывает у нас с одеждами: нам не столько нравятся одежды, перешедшия в наше владение от других, сколько те, которых никто не носил. Тоже и с домами и сосудами: мы не столько любим дом, доставшийся нам от другого, сколько тот, который мы сами построили; и из сосудов мы с особенною бережливостию и тщательностию храним те, которые недавно сделаны и получили у нас первое употребление, а перешедшими к нам от других не очень дорожим и даже иногда гнушаемся, так что и переделываем их. Если же у нас бывает такое чувство по отношению к домам, одеждам и сосудам, то представь, с какою силою оно должно пробуждаться в отношении к жене, дороже которой ничего нет для мужа? Те вещи мы можем и передать желающим, а жену - непозволительно; так что скорее мы разстанемся с душою, нежели допустим себя до этого. Итак к девице, как я сказал, муж относится со всем расположением, как неприкосновенной и принадлежащей собственно ему и никому другому, а на вдову, бывшую прежде в супружестве с другим, будет смотреть не с такою любовию и расположенностию.

6. Не говори мне о том, что бывало изредка и может быть однажды, но о том, что постоянно происходит на опыте. Девица будет жить с большею уверенностию не только по сказанным причинам, но и по многим другим. Муж вдовы легко может и упрекнуть ее в том, что она пренебрегает им, и в доказательство такого пренебрежения сослаться на ея неверность первому мужу, и заставит ее молчать как относительно прошедшаго, так и того, чего может быть и не будет: пренебрежение, оказанное покойному, расположит и живого ожидать себе того же, хотя бы этого и не случилось. И не один муж будет обременять ее такими упреками, но и слуги, и служанки, если не явно, то тайно будут укорять ее и осыпать безчисленными насмешками. А если еще случится, что останутся малолетния дети после умершаго, то как она будет воспитывать их, как заботиться о них? Не будут ли они проводить жизнь несчастнее всяких сирот, видя в руках другого все имущество своего отца, и прислугу, и дом, и поля, и главное - жену его? Могут ли они относиться к ней, как к матери? Может ли и она относиться, как к детям, к тем, которых принуждена бывает стыдиться и краснеть, и которым не может оказывать всей материнской любви, потому что душа ея делится между ними и детьми последняго мужа? А что, скажет кто-нибудь, если она очень молода и недолго жила с мужем? Все это и сказано мною не к старым, а к молодым вдовам; со старыми, поступающими так, - я и говорить не стану; потому что, если уже не убедило их воздержаться от второго брака ни продолжительное время, ни возраст и ничто другое, то тем менее можем убедить их мы своим словом. Вся моя речь к молодым. Что, скажут, если она молода и, прожив только один год в супружестве с первым мужем, вступает во второй брак? Почему ты обращаешься к ней предпочтительно пред той, которая прожила в браке двадцать или тридцать лет? Не я, но блаженный Павел, который говорит: блаженнейша же есть, аще тако пребудет (1 Кор. V, 40). Что нам до той, которая, хотя и долго жила с мужем, но с одним только, с одним и тем же, с которым сочеталась вначале? А эта отдалась двоим, и притом в короткое время. Но она, скажешь, (сделала это) по неволе; если бы жив был первый муж, она при нем не полюбила бы другого; а так как он умер преждевременно, то она, по необходимости, опять сочеталась с другим. По какой необходимости? Я вижу другую необходимость, большую той, о которой ты говоришь, такую, которая достаточна для удержания ея при покойном, именно испытание горестей мирской жизни. Та, которая проводила такую жизнь долго и довольно насладилась ею, может опять обратиться к подобной жизни в надежде найти теже удовольствия; но та, которая в самом начале (супружеской жизни) испытала такия огорчения, по какому побуждению и с какою надеждою пойдет на встречу тем же неприятностям? И желающий торговать, если, не получив еще никакой прибыли, при самом выходе из пристани, потерпит кораблекрушение, неохотно потом возьмется за торговлю. Так и эта вдова, которая ожидала (от брака) много удовольствий и, не успев хорошо изведать их, испытала такую горесть, конечно не полюбит мирской жизни, если не будет весьма невоздержною, или лучше сказать, хотя бы она имела пламенное расположение и сильное пристрастие к этой жизни: неприятное начало достаточно может погасить страсть ея. Мы обыкновенно держимся весьма крепко своих предприятий, когда хорошо начали их; когда же с самаго начала и, так сказать, с перваго шага встретим неприятности и неудобства, тогда скоро отказываемся от своего намерения, охладевающаго в нас. Так и овдовевшия рано сами должны бы отказываться от второго брака, чтобы опять не потерпеть того же. Остающаяся во вдовстве может жить спокойно и не опасаться опять такого же горя, а вступившая во второй брак необходимо будет ожидать того же несчастия. Кроме того, хотя состояние вдовства одинаково, но не все вдовы получат одинаковыя за него награды, но одне большия, а другия меньшия; принявшия это иго в молодости удостоятся большей чести и награды, нежели овдовевшия в самой старости. Почему? Потому, что первая (вдова), не смотря на множество препятствий, все перенесла по страху Божию, а последняя не понесла и малаго подвига и труда; ибо какой труд там, где нет ничего требующаго усилий? Посему, как вышедшая за другого меньше имевшей одного мужа, так остающаяся во вдовстве с самой юности много может превзойти потерявшую мужа в старости; хотя у обеих было по одному только мужу, но одна из них прошла (целое) поприще чистоты, другая же далеко отстала позади. Итак, смотри не на труд только, но и на награду. Многия добрыя дела кажутся нам так трудными потому, что, обращая постоянно внимание на трудность и тяжесть их, мы не представляем в уме уготованных за них наград. Не так должно поступать, но принимать во внимание все вместе, с трудами и награды, и тогда труды покажутся нам легкими, как и действительно они легки. Так доблестный воин, когда идет на войну, представляет себе не только раны, поражение и смерть, но и трофеи, и победы, и все другия почести; и земледелец, принимаясь за работу, имеет в виду не только паханье и труд копания земли, но и гумно и точило. Так и мы тягость вдовства будем облегчать благими надеждами, и гораздо более, чем названные люди, потому что исполнению их ожидания часто препятствуют многия независящия от них обстоятельства, а наших надежд никто не посрамит, если мы сами того не пожелаем. Не будем же иметь такого желания, но, имея в виду, что вдова немного уступает девственнице (иногда же и превосходит ее, когда девственница вмешивается в мирския дела, а вдовица, по словам Павла, уединена уповает на Бога и пребывает в молитвах и молениих - 1 Тим. V, 5 - и воздерживается от житейских дел), примем на себя этот подвиг, чтобы удостоиться за него венцов. Это сказано вам не для принуждения и не для того, как я сказал, мы предложили это увещание, чтобы осуждать нежелающих оставаться вдовами, но чтобы расположить и убедить их не слишком привязываться к земле, и однажды отрешившись (от уз брака), оставаться свободными, стремиться к небу, образ жизни вести тамошний, и соединившись со Христом, все делать так, как следует имеющим такого Жениха; ибо Ему подобает всякая слава, честь и поклонение, со безначальным Отцем и животворящим и Святым Его Духом, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь.